Текст книги "Змей и жемчужина"

Автор книги: Кейт Куинн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Он, разумеется, никак не мог жаловаться Папе, а остальные чиновники Ватикана тут же находили срочные дела, чтобы от него отделаться, но мои ноги были слишком коротки, чтобы я мог быстро убраться и не слышать его сетований.

– Дамы, – начал он со своим сильным немецким акцентом. – Дамы вошли в зал первыми, как и было задумано, но я планировал, что они будут входить чинно, по двое, кланяться Папе и целовать его туфлю, но разве хоть одна из них меня послушала? Нет! Они просто ввалились гурьбой, как коровы, выпущенные на выгон, и ни одна из них даже не поклонилась! Это конец, мессер Леонелло, абсолютный конец света!

– Стало быть, никто папскую туфлю так и не поцеловал?

– Полное моральное разложение! Забвение традиций, забвение приличий, забвение морали, и, не успеешь оглянуться, как наступает конец света! – Он снова, с безумным взором, перелистал свои списки. – О, зачем я остался на этом посту, зачем? Мне следовало подать в отставку. Мне следовало подать в отставку до этой свадьбы! Потому что не существует никакого пристойного способа организовать свадьбу дочери Папы, на которой присутствовали бы папские сыновья и папская наложница! Никакого!

Я смотрел на него с некоторой долей сочувствия. Мне бы ни за что на свете не хотелось оказаться на его месте и пытаться каким-то образом прикрыть папским этикетом номера, которые выкидывали Папа Борджиа и его отпрыски. Это, разумеется, была совершенно неподходящая работа для чопорного маленького немца из Страсбурга, которому чудился стук копыт всадников Апокалипсиса[70]70
  Четыре всадника апокалипсиса – термин, описывающий четырёх персонажей из шестой главы (6:1—8) Откровения Иоанна Богослова, последней из книг Нового Завета. Бог призывает их в последние времена перед концом света и наделяет силой сеять хаос, разрушение и смерть в мире.


[Закрыть] всякий раз, когда кто-то забывал поцеловать папскую туфлю.

– Не унывайте, Бурхард, – сказал я, ткнув его кулаком в предплечье. – Ещё двенадцать часов – и вы сможете пойти и преспокойно напиться.

Он воззрился на меня с таким ужасом во взоре, словно я предложил ему прийти на папскую свадьбу голым.

– Двенадцать часов? Неужто вы думаете, что всё закончится за двенадцать часов? Вы с ума сошли? Только лишь сам пир и последующие танцы...

Я оставил Бурхарда наедине с муками его тевтонской[71]71
  Т. е. германской. Тевтоны – древнегерманское племя, жившее на полуострове Ютландия и в низовьях реки Эльбы.


[Закрыть] души и затесался в толпу одетых в шёлк свадебных гостей, уже толпившихся под высокими сводами зала. Первые из анфилады просторных аванзалов Папа забрал себе и заказал великому Пинтуриккио[72]72
  Пинтуриккио, настоящее имя – Бенедетто ди Бетто ди Бьяджо (1454—1513) – итальянский живописец.


[Закрыть] расписать их великолепными фресками. Пинтуриккио работал медленно, так что росписи были ещё не готовы, но сегодня стены были завешены шёлковыми гобеленами, полы покрыты восточными коврами с таким высоким ворсом, что каблуки моих сапог утопали в нём полностью, все консоли[73]73
  Консоль – прикреплённая к стене подставка для статуэтки, цветов и т.п.


[Закрыть] были свежевызолочены. Высокий сводчатый потолок был украшен резными карнизами. Папский трон стоял на пьедестале, возвышаясь над гостями, и сам Папа уже восседал на нём – теперь уже не Родриго Борджиа, а Папа Александр VI. Интересно, кто-нибудь, кроме меня, заметил всю многозначительность того факта, что он выбрал себе не имя одного из апостолов или имя, обозначающее какую-нибудь добродетель: не Павел, не Иоанн, не Пий, не Иннокентий[74]74
  Pius (Пий) – благочестивый (лат.), Innocentis (Иннокентий) – незлобивый, невинный (лат.).


[Закрыть] – а имя завоевателя.

Даже при том, что сераль помогал ему расслабляться, год, проведённый на папском престоле, не прошёл для Папы Александра бесследно – под его глазами залегли тёмные круги. Однако его взгляд, устремлённый из-под тяжёлых век на гостей, был, как и прежде, живым и зорким; тяжёлая папская тиара, венчавшая его чёрную шевелюру, была сдвинута назад небрежно, точно обыкновенная шапка, и он сидел, развалившись в своих бело-золотых одеждах, как сиживал, должно быть, Александр Великий[75]75
  Александр Великий / Македонский (356—323 гг. до н.э.) – царь и полководец Македонии, сын Филиппа II, воспитанник великого греческого философа Аристотеля. Завоевал Малую Азию, Персию, Египет.


[Закрыть], размышляя о Дарии и его персидских ордах[76]76
  Дарий III – персидский царь, правил в 330—336 гг. до н.э. Имел многочисленную армию, которая, однако, была наголову разгромлена намного меньшей по численности армией Александра Македонского.


[Закрыть].

До тех пор, пока в зал не вошла его дочь, сопровождаемая его любовницей. Тогда на его лице расцвела самая гордая и самая нежная из улыбок.

Процессия, сопровождавшая невесту, вошла в зал с большой помпой, под оглушительные фанфары, и герцог Гандии в своём кричащем наряде занял место подле своего отца. Последовавший за ним Чезаре Борджиа был почти незаметен в своих одеждах клирика; теперь он был не просто епископом Памплоны, а архиепископом Валенсии, но выглядел он по-прежнему не как служитель церкви, а скорее как ленивый леопард, чутко дремлющий на солнце. Гости волновались, вытягивали шеи, возбуждённо переговаривались... однако в момент, когда произошло то, чего все ждали, было почти тихо – тринадцатилетняя девочка, утопающая в драгоценных камнях, проскользнула из-за двери в многолюдный зал и на мгновение замерла, скованная паникой.

С моего места, стиснутый со всех сторон охраной Папы, я увидел, как Лукреция Борджиа сглотнула – по её горлу, схваченному колье из жемчуга и изумрудов, прошло движение – и как Джулия коснулась пальцем её локтя и что-то тихо сказала ей на ухо. Наверное, это было что-то вроде: «Выше подбородок. Ты дочь Папы, так что держи голову высоко! И не беспокойся насчёт своего платья, на нём нашито столько драгоценных камней, что оно само собой примет подобающую форму». В течение многих дней, предшествующих свадьбе, Джулия обучала Лукрецию двигаться в её обошедшемся в пятнадцать тысяч дукатов свадебном наряде, ходя с нею по саду.

– Скользи плавно, а не борись со своими юбками. Двигайся вместе с ними, а не вопреки им. Вот, смотри, какая ты красивая!

Но Лукреция не была красива, она была просто молода. До боли юная девушка, почти утопающая под тяжестью жёсткой, расшитой каменьями парчи, изысканно украшенного головного убора и нескольких витков жемчужного ожерелья. Но усилия Джулии не пропали даром – Лукреция Борджиа подняла голову и вплыла в зал, двигаясь посреди своих расшитых драгоценными камнями юбок, словно скованный цепью молодой лебедь. По толпе пробежал восхищенный ропот, и идущая вслед за невестой Джулия, гордясь своей ученицей, довольно улыбнулась.

Dio. Столько шума и суеты, такое напряжённое ожидание, такие колоссальные расходы – и что? Сама церемония бракосочетания заняла всего лишь несколько минут. Лукреция преклонила колена на шитую золотом подушку перед своим отцом лицом к жениху – Джованни Сфорца, графу ди Пезаро, довольно пригожему двадцатишестилетнему малому с длинным носом и модной бородкой. Он с довольным видом слушал монотонный голос нотариуса, а Лукреция время от времени бросала на своего жениха несмелые взгляды из-под скромно опущенных ресниц.

– Благородный господин, согласны ли вы дать обет вашей законной супруге и получить обеты от неё и сочетаться браком с благородной госпожой Лукрецией Борджиа, которая присутствует здесь и обещает стать вашею женой?

– Да, согласен, – отвечал Джованни Сфорца. – И с большой радостью.

Лукреция повторила свои обеты твёрдым голосом (Джулия натаскивала её и в этом), жених и невеста обменялись кольцами, над их головами опустили обнажённый меч; было прочитано короткое наставление супругам... и дело было сделано. Я увидел, как Бурхард облегчённо расслабился и пожалел, что на сцене так и не появился убийца, чтобы немного оживить действо.

Все присутствующие перешли в Sala Reale[77]77
  Королевский зал (ит.).


[Закрыть], громадный, с высокими сводами зал, где уже были приготовлены табуреты и мягкие скамьи и сновали пажи в ливреях, разнося подносы со сладостями. Гости болтали и переходили с места на место, наконец-то освободившись от ограничений, которые налагали на них строгие правила Бурхарда и теснота сравнительно маленького зала, а я, подчиняясь своим приказам, бродил в толпе, держа своих подопечных в поле зрения. Лукреция, скованная сознанием важности момента, неподвижно сидящая между отцом и молодым мужем, меж тем как в зал уже вносили первые блюда... Джулия, грациозно двигающаяся среди толпы, смеющаяся, непринуждённо болтающая, приковывающая к себе все взгляды... малыш Джоффре в камзоле с модными разрезами, вытаращивший глаза от усилий, которые он прилагал, чтобы держаться как принц... Чезаре, отчуждённый и таинственный, сидящий, лениво развалясь, вот он салютует кубком сестре – и она впервые за весь вечер непринуждённо улыбается... Убийц по-прежнему не было видно, зато появилась труппа актёров, раскрашенных, с масками на лицах, и начала играть одну из этих глупых комедий, неизбежно представляемых на всех свадьбах, и я подумал: «Как бы это понравилось Анне».

Если бы мой друг Анна была жива, я бы сумел незаметно провести её сюда, чтобы она смогла посмотреть на это собрание сильных мира сего. Но нет, конечно же Анна никогда не попала бы сюда, чтобы поглазеть на расшитое драгоценными каменьями платье юной новобрачной или поглядеть на Папу, когда он со всей своей испанской надменностью воссел на трон. Если бы Анна не умерла, мой путь никогда бы не пересёкся с орбитой Борджиа.

За комедией последовало более классическое представление; то была латинская пьеса Плавта[78]78
  Тит Макций Плавт (ок. 250—184 до н.э.) – римский комедиограф...


[Закрыть], но она была прервана на середине самим Папой, который хмурился и скучал. Джулия Фарнезе встала со своего кресла и, присев на ступеньку под папским троном, подняла руку, просунула её в широкий рукав Папы и переплела свои пальцы с его пальцами. Он, глядя на неё, улыбнулся, и тут вышел поэт и прочёл пастораль[79]79
  Одна из форм античной, а затем и европейской поэзии; содержит описание мирных, часто любовных сцен пастушеской жизни.


[Закрыть]. Папский гром, усмирённый страстной женской улыбкой.

Я помнил голос Анны, но не помнил её лица. Я давно уже не думал о третьем её мужчине, который ушёл от меня; о том, что был в маске и помогал её убивать. Но, в конце концов, двух остальных я прикончил. Третьего можно не искать.

Пастораль завершилась цветистой фразой, и по огромному залу прокатились смех и аплодисменты. Женщины взвизгивали и дрались над разносимыми подносами со сладостями, и я узнал маленькие рифлёные, с глазированным верхом пирожные Signorina Cuoca, её фаршированный засахаренный инжир, её ярко раскрашенные конфеты из марципана. Я никогда не понимал, как такая неулыбчивая, худая как жердь женщина со злобными взглядами, изрыгающая сердитые венецианские ругательства, может производить такие воздушные деликатесы. Сидящая подле своего отца Лукреция была слишком взволнована, чтобы есть, но Джулия подняла руку и положила в рот своего любовника-Папы засахаренную грушу, и он неторопливо слизал сахар с её пальцев.

«Что со мною происходит?» – с некоторым раздражением подумал я. У меня есть всё, чего я когда-либо желал – деньги в кошельке, приток которых не зависит от непостоянной удачи в карточной игре; хорошая еда, когда мне хотелось есть; мягкая постель; столько книг, что в них можно утонуть; и зрелища вроде нынешнего, которым я могу изумляться и над которыми могу про себя насмехаться. Но единственное, что я чувствовал, была неудовлетворённость, и ещё я никак не мог избавиться от мыслей об Анне. Я не тосковал по ней – я помнил, как её хихиканье порой резало мне слух, помнил, что её дыхание было несвежим, помнил, как её неумеренное благоговение перед власть имущими и сильными мира сего вызывали у меня едкие насмешки, а у неё от них выступали на глазах слёзы обиды. Нет, я не тосковал по ней, пожалуй, нет... но, быть может, я тосковал по напряжённой, сосредоточенной ярости той погони, в которую я пустился, чтобы отомстить за неё. «Глупец, – насмешливо сказал я себе. – Глупо чувствовать себя неудовлетворённым только потому, что тебе скучно».

Но, возможно, мягкая постель, лёгкие деньги и хорошая еда – это ещё не всё, что мне нужно для полного счастья.

– Чего бы вы хотели больше всего? – спросил Чезаре Борджиа во время нашей первой встречи.

«Побольше книг. Стать высоким. Что-нибудь значить».

Конечно, получить одну из трёх вещей, которые я хотел больше всего, – это уже неплохо для этого полного неудач мира. Библиотека Борджиа была великолепна. И если мне иногда и становилось скучно – работа телохранителя, когда ты ничем не занят, бывает нудной – то хорошая книга прекрасно отвлекала утомлённый праздностью мозг.

– Эй, карлик! – Подвыпивший миланский посол, пошатываясь, бредущий по залу, остановился рядом со мной. – Малыш, пожонглируй для нас!

– Нет.

Скабрёзные комедии закончились, небо за окнами потемнело, и гости один за другим начали продвигаться к дверям, бросая жадные взгляды назад, где вокруг Папы собрался круг наиболее близких союзников и самых заклятых врагов. Они остались на частный ужин; человек двадцать или тридцать, и каждый посол отметил про себя их имена – имена тех, кто что-то значил в Риме. Кардинал делла Ровере, полный ненависти к сопернику, который победил его в гонке за папский престол; кардинал Сфорца, источающий удовлетворённость тем, что продал свой голос на конклаве за кучу серебра и нынешний брак Лукреции Борджиа с представителем клана Сфорца; Адриана да Мила, на сей раз просто искренне улыбающаяся, вместо того чтобы считать свои дукаты...

Свадебные подарки: серебряный столовый сервиз, рулоны миланской парчи, два массивных перстня от миланского герцога, главы семейства Сфорца. Синьор Сфорца взял перстень с жемчугом и надел его на палец своей молодой жены, потом учтиво поднял её руку, чтобы показать его всем, и Лукреция захихикала, как ребёнок, которым она, собственно, и была. Джулия открыто села к Папе на колени и нежно поглаживала его чёрные кудри, а Родриго Борджиа нарочно уронил засахаренную вишню в ложбинку между её грудей. Джулия поглядела на него с притворным негодованием, но он тут же наклонил голову и, выудив вишенку губами, зажал её в зубах. Джулия засмеялась, щёки её раскраснелись, и все мужчины в зале устремили на них завистливые взгляды. Я оттолкнулся от увешанной гобеленами стены, к которой прислонялся, и двинулся вон. Среди оставшихся гостей не было убийц, а если бы и были, скоро они слишком захмелеют, чтобы кого-нибудь заколоть.

На площади Святого Петра было уже довольно темно, однако там всё ещё было полно зевак. Стоящие небольшими группками женщины шушукались и взвизгивали, когда на площадь выходили одетые в свои богатые шелка гости; некоторые из выходящих останавливались, чтобы бросить в толпу несколько монет, и тогда дети вскакивали, чтобы поймать их на лету, или вставали на четвереньки, чтобы найти их под ярко освещёнными окнами Ватикана. Я увидел высокую женскую фигуру, стоящую в тени, в некотором отдалении от бдящей при свете факелов папской стражи, и приветственно поднял руку.

– Signorina Cuoca! – Ковыляя к ней по булыжникам мостовой, я почувствовал острую боль в искривлённых мышцах бёдер – неудивительно, ведь я провёл целый день на своих кривых ногах. – Почему вы не подслушиваете вместе с остальными слугами?

Она мне не ответила, только посмотрела в сторону Ватикана; руки её были сложены на плоской груди, а рот горько искривился.

– Только посмотрите на это, – сказала она, показывая подбородком куда-то в темноту.

Я посмотрел и не увидел ничего, кроме камней мостовой и толпы нищих и зевак.

– На что?

Кухарка сделала несколько шагов в темноту, нагнулась, подняла что-то с мостовой, потом, разгневанно топая, вернулась ко мне.

– Смотрите! – воскликнула она и сунула ладонь мне под нос. На ней лежало что-то маленькое и сплющенное, и я не сразу понял, что это – одно из её крошечных пирожных с клубникой, тех, которым она придала форму роз, сложив посыпанные сахаром тонкие ломтики клубники так, что они перекрывали друг друга, словно розовые лепестки вокруг тычинок, сделанных из шафрановых нитей. Теперь половина лепестков отвалилась, а шафрановые тычинки выпали.

– Они выбросили мои сладости из окон, – прорычала сквозь зубы венецианка. – Почти половину их, судя по тому, сколько их растоптали. Просто наелись их досыта, а то, что осталось, выкинули, как мусор!

Пробормотав одно из своих венецианских проклятий, она бросила раздавленное пирожное в сторону площади, и я увидел, как его, задрав костыль, подобрал какой-то нищий.

– Милостыня для бедных, – сказал я. – Сладкие пирожные вместо хлеба; что ж, Борджиа любят помпу. Даже в благотворительности.

– Все оставшиеся сладости можно было собрать в корзины и раздать на площади! – Она сердито хлопнула себя по переднику. – А не швырять из окон, точно объедки бродячим псам. Триста фунтов сладостей и, по крайней мере, половина выброшена на мостовую и растоптана! Я трудилась над ними несколько недель. За то время, что у меня уходило на приготовление одного такого клубничного пирожного, можно было бы два раза прочитать все молитвы по чёткам. Прошлой ночью я вообще не спала, я...

Её угловатые плечи поникли, и я подумал, что, быть может, она не отдаёт себе отчёта, с кем говорит. Обыкновенно Кармелина Мангано старательно меня избегала. Вероятно, оттого, что я, зная, как легко она раздражается, редко мог устоять перед искушением её подразнить.

– Не унывайте, – молвил я, с намеренной фамильярностью хлопая её по бедру. – Не будете же вы жалеть ваши кондитерские изделия нищим Рима. Или же плоды вашего труда предназначаются только для сильных мира сего?

– Если эти сильные мира сего дают себе труд их съесть! – Из ярко освещённых окон над нашими голосами послышалась громкая музыка и взрыв смеха, и она на миг подняла глаза. – Думаю, они будут праздновать до самого рассвета.

– По крайней мере, до того, как новобрачная ляжет в постель.

– Она слишком молода, чтобы быть женой.

– О, они пока не собираются укладывать её в постель с синьором Сфорца. По папскому эдикту брачные отношения между Лукрецией и её мужем, учитывая её юный возраст, не будут осуществлены ещё по меньшей мере полгода.

– У неё добрый отец.

– Просто практичный. Пока брак фактически не осуществлён, он может легко его аннулировать, если подвернётся более выгодная партия.

– Что, стало быть, всё это было зря? Платье, стоимостью в пятнадцать тысяч дукатов, свадебный пир и мои сладости? – И она снова горько посмотрела на площадь, где валялись её раздавленные пирожные.

– Что значит для Папы некоторая сумма денег, потраченная зря?

Это была самая вежливая беседа, какую мы когда-либо вели, долговязая колючая кухарка и я. Думаю, усталость и поздний час могут любой разговор сделать сердечным, просто потому, что собеседники утомлены. Её тон был почти что дружеским... во всяком случае, пока мы беседовали на нейтральные темы. Свадьбы, еда и всё что угодно, кроме разговора о ней самой.

И я находил это странным, потому что до сих пор никогда не встречал женщины, которая не любила бы говорить о себе с внимательным мужчиной. Даже если он такой коротышка, как я.

– Думаю, вы не потрудились попробовать какие-либо из моих сладостей, – Кармелина искоса взглянула на меня, по-прежнему держа руки скрещёнными на груди, – по-моему, эта поза означала вызов. Свет факелов, горевших над головами папской стражи, отбрасывал резкую тень на её говорящий о властности нос и длинную линию скул. – Вы едите не больше птички, мессер Леонелло.

– Я вынужден быть воздержанным в еде и питье. – Я показал на своё короткое туловище. – Боюсь, карлики склонны к полноте – это из-за аппетита взрослого мужчины при низком росте и маленьком теле. Но должен признаться, я съел несколько ваших пирожных. Тех крошечных, сделанных из апельсина «королёк» с медовой глазурью. Горечь перца хорошо сочеталась в них со сладостью.

Я чуть не сказал: «Как и в вас». Signorina Cuoca вся состояла из смуглых углов – и её лицо, и тело; ничего общего с округлыми формами и светлой кожей, которые свет считал красивыми. Но в ней была какая-то свежая терпкость, которой более миловидным женщинам часто не хватало, терпкость глотка лимонной воды в жаркий день, и я подумал: «Интересно, у её кожи тоже вкус лимона?» Но пока я думал над тем, какой комплимент ей сказать, на её лице появилась гримаса, и я, склонив голову набок, спросил: – В чём дело?

– Стало быть, вам понравились мои апельсиновые пирожные? – молвила Кармелина. – Я купила шесть ящиков апельсинов «королёк» у женщины на рынке, которая каждую неделю продаёт мне фрукты. Так вот, вчера вечером судомойки сказали мне, что она убита. Её нашли с перерезанным горлом, а её руки были раскинуты, и в ладонях торчали ножи. – Кармелина перекрестилась. – Она была распята и оставлена умирать на своём собственном фруктовом прилавке. Святая Марфа, моли Бога за её душу.

– В её ладонях торчали ножи? – повторил я.

– Она была так рада, когда продала мне все эти апельсины. Мне не терпелось сообщить ей, какие вкусные из них получились пирожные... – Кармелина вздохнула. – Спокойной ночи, мессер Леонелло.

Ещё долго после того, как она ушла, я стоял и смотрел на площадь.

Одна женщина уже была распята на столе и погибла оттого, что ей перерезали горло. Что же... теперь их стало две?

«Это ничего не значит», – сказал я себе. Женщины погибали в Риме каждую ночь, им перерезали горло ревнивые мужья или ищущие поживы разбойники или разозлённые должники. Много женщин. По большому счёту в масштабах нашего жестокого города это не значило ничего.

И даже если две женщины погибли одинаково – что с того? Если постараться, можно найти сходство в любых двух насильственных смертях. Одно убийство может быть случайностью. Два убийства; это просто совпадение. Нужны, по меньшей мере, три, чтобы назвать это преступным почерком.

Но я не мог не подумать о третьем убийце Анны, о том, которого я так и не нашёл. О том, что был в маске.

Пожалуй, не будет вреда, если я поспрашиваю о той женщине, которую знала Кармелина. О несчастной торговке апельсинами.

Я носком сапога откинул одно из растоптанных пирожных Кармелины в темноту; в эту минуту я не очень-то себе нравился. Потому, что была убита женщина, а меня это известие вдруг странно вдохновило. Почти вдохнуло новую жизнь. Мне больше не было скучно.

На рассвете я увидел, как свадебные гости, шатаясь от выпитого вина, выходят из Ватикана. Красавица с обнажёнными плечами, чей кавалер, подражая Папе, продолжал доставать из её корсажа засахаренные вишни... мадонна Адриана, спящая в портшезе[80]80
  Портшез – лёгкое переносное крытое кресло, в котором можно сидеть полулежа. Переносится носильщиками.


[Закрыть] с полуоткрытым ртом... и Чезаре Борджиа, в своих одеждах клирика несущий маленькую, отягощённую бесчисленными драгоценными камнями новобрачную в её девическую постель.