Текст книги "Змей и жемчужина"

Автор книги: Кейт Куинн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

ГЛАВА 13

Рядом с тобою она как фонарь рядом

с солнцем.

Родриго Борджиа, сравнивающий

Катерину Гонзага с Джулией Фарнезе

КАРМЕЛИНА

– Куда мы идём, синьорина?

– На рыбный рынок. Поторапливайся, Бартоломео! – Я ускорила шаги, запахиваясь в плащ, а мой подмастерье перешёл на бег. Вокруг навстречу серому рассвету просыпался Пезаро. Рим в это час бы уже полон народу: ремесленники торопились бы к своим мастерским, пьяницы тащились бы домой после ночных попоек, нищие занимали бы самые выгодные углы.

– Зачем мы идём на рыбный рынок, синьорина? – Бартоломео покорно нёс огромную корзину, которую я сунула ему в руки, когда мы покидали палаццо. – Ведь дворецкий сказал, что закажет принести свежего осётра прямо к дверям кухни...

– Это значит, что дворецкий получает взятки от торговца, который торгует осетриной. Нет уж, спасибо, я лучше сама посмотрю, что есть на рынке. Мадонна Лукреция привыкла есть всё самое лучшее, и я приложу все усилия, чтобы она так же хорошо питалась и в своём новом доме. Молодая жена должна быть сыта и довольна, пока она учится управлять домом и слугами своего мужа. Пожалуй, сегодня на завтрак у нас будут жаренные на вертеле голуби с соусом из ежевики и румяная плоская римская пицца, чтобы напомнить ей о доме.

– Нынче будет погожий денёк, синьорина, – несмело заметил Бартоломео. Ему было уже пятнадцать, и с тех пор, как я впервые бросила ему передник ученика, он вырос на целую ладонь. У него по-прежнему была молочно-белая кожа, и веснушки выделялись на его лице и шее, точно рассыпанная корица, но его руки стали жилистыми и мускулистыми от долгих часов, когда он взбивал яичные белки и таскал огромные куски говяжьей грудинки. С тех самых пор, как бедняжка Элеонора, торговка фруктами, погибла такой страшной смертью на своём рынке, я всегда ходила на рынок в сопровождении высокого сильного подмастерья. – Похоже, утро будет солнечным.

– А по-моему, наоборот, туманным. – Мы только что миновали центральную площадь, где, прислонившись к стенам зданий, спали несколько нищих и пьянчужек. Площадь была более чем втрое меньше площади Навона в Риме, но жителю Рима всё в Пезаро казалось маленьким. – Я заметила, как лицо мадонны Лукреции немного омрачилось, когда она увидела свой новый дом. «О! – воскликнула она. – Здесь так...» Конечно, девушке, привыкшей к величию Вечного города, к его шуму, пышности и красотам, Пезаро мог показаться немного провинциальным. А тут ещё летний ливень, под которым мы прибыли; от него локоны в замысловатой причёске мадонны Лукреции развились, а знамёна, которые вынесли ей навстречу, намокли. Но прошло несколько дней, небеса прояснились, и мадонна Джулия принялась расхваливать красоты Пезаро: голубой залив, извилистое устье реки, тяжеловесный романский собор с алтарём, посвящённым какому-то угрюмому усатому святому, графский дворец. «Посмотрим, каков здешний рыбный рынок», – подумала я и ещё быстрее зашагала через площадь.

– Говорят, скоро к нам вторгнутся французы, – сказал Бартоломео и перекрестился. – Так я слышал от солдат синьора Сфорца, а к ним новости приходят прямо из Милана.

– Хм. – Французы и их вторжение волновали меня куда меньше, чем мои новые кухни. Снаружи графский дворец с его фонтанами, аркадами и вырезанными на камне гербами казался великолепным, но кухни его были просто ужасны. Подмастерья бились лбами о низкие потолочные балки, тщась как-то разместить в них все котлы, вертела и половники, которые мы привезли из Рима, а я не представляла, как буду делать взбитые сливки без настоящей холодной кухни, где бы сливки не сворачивались. Однако мадонна Джулия настояла на том, чтобы взять нас с собою в Пезаро, и, стало быть, надо будет как-то обходиться, покуда мы не выберемся из этой глуши и не вернёмся в Рим. Пусть нравы там и растленные, но зато в кухнях достаточно места для моих поварёшек.

Я впервые играла роль maestra di cucina – по правде говоря, я думала, что буду чувствовать себя более важной. Возможно, так бы оно и было, если бы под моим началом были кухни с канализацией. Но как бы то ни было, на этих кухнях распоряжалась одна я: Адриана да Мила не сочла нужным брать с собой в Пезаро сразу двух поваров, а мадонна Джулия настояла, чтобы поехала я, так что Марко остался в палаццо Санта-Мария, в то время как я отправилась с дамами в Пезаро.

– Не понимаю, почему они не берут меня, – недовольно сказал мой кузен, узнав, что еду я. – Мои пироги и пирожные ничуть не хуже твоих, кузиночка.

– Ты же знаешь, я об этом не просила, – заметила я. – Зато теперь ты сможешь всё лето играть в кости и никто не будет тебя за это пилить.

– Это верно, – согласился он и настолько смягчился, что в ночь перед отъездом постучал в дверь моей комнаты, чтобы на прощание покувыркаться в постели. – Мне тебя будет недоставать, – прошептал он, скатившись с меня, перед тем как заснуть.

– Ты просто слишком ленив, чтобы найти себе другую партнёршу для любовных утех, – язвительно сказала я. Нет, он, конечно, мог найти себе другую, он был достаточно красив, но где найти такую, которая не заговорит о браке? Марко не мог на мне жениться, и мы оба это знали, так что как партнёрша для любовных утех я была очень удобна.

– Как вы думаете, синьорина, французы нападут? – спросил Бартоломео. – Они жуть какие жестокие, эти французы, – они насаживают младенцев на пики, оскверняют церкви и посыпают поля солью...

– Соль, – пробормотала я себе под нос. Мы обогнули стоящую на площади виселицу, на которой на прошлой неделе повесили местного разбойника. Его скелет всё ещё раскачивался в петле, теперь уже почти дочиста обклёванный, хотя сидящая на его бедренной кости ворона всё-таки нашла, что поклевать. После похода на рыбный рынок надо будет найти хорошего солёного сыра и ещё – круг пармезана. Я не могла жить без пармезана. Вероятно, моя бессмертная душа погибла – ведь я подобно французам осквернила Церковь. Моя нравственность находилась в состоянии самом плачевном после всех плотских утех с Марко. Не говоря уже о том очень странном тёмном часе, который я провела с Чезаре Борджиа... за одно это мне, пожалуй, предстояло гореть в адском пламени лишнюю сотню лет. Но я скорее проживу без души и без нравственности, чем без сыра пармезан.

Старший сын Папы больше ко мне не приходил, впрочем, я его и не ожидала. Я, в конце концов, была просто служанкой. Он не потрудился узнать даже моего имени, а кончив, спокойно кивнул и оставил меня с синяками в странных местах. Мне совершенно не хотелось сойтись с ним опять, каким бы красивым он ни был. Соитие с Чезаре Борджиа было совсем не похоже на дружеские объятия Марко. Оно больше походило на совокупление с ураганом – после него мне было и радостно и страшно, я была измотана и вся в синяках. Это было приключение, о котором вспоминаешь с улыбкой, но без особого желания его повторить.

Чезаре Борджиа – вот человек, лишённый всякой нравственности!

– Синьорина, – ворвался в мои мысли голос Бартоломео. – А что, если французы...

– Бартоломео, – перебила его я, – а что ты намерен делать, если французы всё-таки нападут?

– Ну-у...

– Ты не сделаешь ничего. Потому что ни тебя, ни меня это не касается. – С реки подул холодный ветер, и я ещё плотнее запахнулась в плащ. – Нападут так нападут, вот и все дела. Лично я надеюсь, что они со своей мерзкой кухней всё-таки останутся по ту сторону гор. Французские солдаты, насаживающие младенцев на пики, – это уже достаточное бедствие, а они ко всему прочему ещё и принесут с собой своё прогоркшее сливочное масло и пережаренное мясо, и тогда да поможет нам святая Марфа!

Это заставило моего ученика на время замолчать, по крайней мере, до тех пор пока мы не углубились на территорию шумного рыбного рынка.

– Он больше, чем я думал. – Бартоломео заморгал.

– Да, больше, – согласилась я, – впрочем, рыбные рынки везде одинаковы. И на них одинаково пахнет. – Везде один и тот же запах соли и гниющей рыбы, одинаковая чешуя, от которой земля под ногами переливается в сером свете зари, одинаковые живые карпы, бьющиеся в вёдрах, и снулые, висящие на крючках. Рыбаки сердито перебранивались, договаривались о цене с торговцами рыбой, а те громко расхваливали свой товар:

– Устрицы, свежие, прямо со дна морского! Кефаль, первая в сезоне! Морской карась, морской карась! – Небо ещё только начинало розоветь по краям, но торговцы рыбой уже кричали во всё горло.

– В Пезаро есть и морское побережье, и устье реки, – сказала я, приподнимая юбку, чтобы подол не испачкался в рыбной чешуе. – Благодаря этому здесь хороший рыбный рынок. Морская рыба лучше, чем пресноводная, но самое нежное мясо у той морской рыбы, что заходит в пресную воду, чтобы подкормиться.

– Почему?

– Потому. Разве это не известно всем? Приготовь корзину.

– Да, синьорина.

– И смотри, будь внимателен! – добавила я через плечо, проталкиваясь сквозь толпу рыбаков и торговцев. – Каждый повар должен сам ходить на рынок, чтобы знать, с чем имеет дело.

– Маэстро Сантини не ходит на рынок. Я никогда не видел, чтобы он ходил к мясникам или на рыбный рынок.

– Он maestro di cucina, он может позволить себе послать меня. – На самом деле Марко никогда не ходил ни к мясникам, ни на рыбный рынок, просто потому, что был ленив. Мой отец никогда не покупал провизию ни у одного торговца рыбой, сыродела или виноторговца, не проверив сначала их товар, чтобы удостовериться, что ему продают только самое лучшее, самое свежее, самого высокого качества. А я следовала примеру отца. Однако Марко предпочитал на рассвете оставаться в тёплой кухне, а не тащиться на холодную вонючую пристань, чтобы посмотреть на рыбу. Марко бы на слово поверил дворецкому, что осётр, которого принесут к двери кухни, – лучший в Пезаро. Он давал себе труд проверить предлагаемую мясником требуху или оливковое масло нового отжима только тогда, когда где-то рядом шла игра в кости или проходили скачки.

Если я время от времени с ним и спала, это вовсе не означало, что я не вижу его недостатков.

– Осётры. – Я остановилась перед грудой блестящей рыбы с остекленевшими глазами. Торговец тотчас бросился мне навстречу, щербато улыбаясь и протягивая здоровенную, покрытую чешуёй ручищу. Я ответила ему хмурым взглядом. – Синьор, эти осётры были пойманы сегодня или вчера? Если купить свежего осётра, Бартоломео, то он, если хранить его правильно, может пролежать целый год, не портясь. Нет, я не знаю, почему! Понюхай их и скажи: они свежие? – Тонкий нюх моего подмастерья был очень кстати на рыбном рынке, где торговцы вечно пытаются подсунуть тебе несвежую рыбу под видом свежевыловленной.

По рекомендации Бартоломео я хлопнула осётра по боку и сказала, что он никуда не годится, показала торговцу неприличный жест, когда он меня обругал, и, проложив себе путь локтями, подошла к вёдрам следующего продавца.

– Это кефаль, – сказала я Бартоломео. – В Венеции кефаль называют barbari[102]102
  Варвары (ит.).


[Закрыть]. Нет, я не знаю, почему. Ты помнишь, как надо жарить кефаль на решётке? Молодец, в основном помнишь, только надо сначала её почистить и только потом обваливать в муке. А это белокорый палтус; он прекрасно подходит для приготовления рыбного заливного. Его не надо чистить, но надо непременно покупать живым. Нет, я не знаю, почему, просто чем свежее палтус, тем заливное лучше на вкус. Так, мерлуза. Понюхай её. Свежая? Хорошо. Эти рыбины слишком большие. Конечно, рыба может быть слишком большой; чтобы жарить на решётке или сковороде, она должна быть меньше – если снова спросишь, почему, Бартоломео, я тебя ударю!

– Да, синьорина, – пропыхтел он, шатаясь под тяжестью почти полной корзины, и покраснел до ушей. Я внезапно остановилась, и он, споткнувшись о мою ногу, упал.

– Будь внимательнее. О, это нечто особенное. – Я наклонилась и с восторгом понюхала крошечных, почти прозрачных рыбок. Корюшка, и притом хорошая. Вероятно, её выловили в озере Больсена. Мы купим её для мадонны Джулии.

– Почему? – спросил Бартоломео и тут же поспешно добавил: – Почему именно для мадонны Джулии? Разве кефаль ей не нравится? По-моему, она ест всё.

– Она родилась на озере Больсена и наверняка выросла на такой вот корюшке. Эта рыба напомнит ей о доме, и она улыбнётся; после такой трапезы хозяева посылают повару благодарность. – Я посмотрела на моего подмастерья. У него был поварской нюх – это я поняла почти сразу. Но повару были необходимы и другие качества, и пора было выяснить, обладает он ими или нет. – Ты хочешь стать поваром, Бартоломео?

– Да, синьорина, – без колебаний ответил он.

– Почему?

Каждый третий мой ученик и подмастерье, отвечая на этот вопрос, говорил, что отец побьёт его, если он не выучится. Ещё треть отвечала, что лучше работать поваром, чем быть мясником или делать свечи. Последняя треть говорила, что хочет стать поваром у Миланского герцога и разбогатеть. Бартоломео переминался с ноги на ногу.

– Я хочу всю жизнь прожить среди приятных запахов, – сказал он наконец.

– Ага. И что, по-твоему, отличает наилучших поваров? Какой навык, какое качество?

Большинство учеников и подмастерий просто бормотали что-то о том, что надо знать все рецепты наизусть. Бартоломео колебался.

– Не знаю, – сказал он наконец, убирая упавшую на глаза рыжую прядь. – Я ещё недостаточно знаю, чтобы ответить на этот вопрос.

Я, довольная, пристально на него посмотрела.

– Что ж, Бартоломео, я тебе скажу: великого повара от просто хорошего отличает одна вещь. – Собственно, таких вещей было куда больше, но подмастерья могут переварить знания, только если они даются в малых дозах. – Прежде всего ты должен знать характеры тех людей, для которых готовишь, историю жизни, вкусы и настроение каждого. Недостаточно просто готовить по одним и тем же рецептам, которые ты один за другим выучишь наизусть. Надо готовить такую еду, которую они жаждут получить, даже сами того не зная.

Он кивнул.

– Как в тот вечер, когда на ужин пришёл синьор Сфорца и вы подали сибаса под соусом из трюфелей и лососёвой икры, и все принялись флиртовать и заниматься любовью. – Он улыбнулся. – Я тогда впервые поцеловал девушку. Прачку Марию, во дворе конюшен.

Я вспомнила, как стальные руки прижали к столу мои запястья, как моё тело целовали прохладные губы, но тут же выбросила это воспоминание из головы.

– Это неважно. Лучше скажи мне... – Я снова повернулась к ведру с корюшкой и пощупала её. – Скажи, как бы ты приготовил такую вот озёрную корюшку?

– Поджарил бы на сковородке, – не раздумывая, ответил он. – Лучше всего жарить её в сливочном масле.

– Но как бы ты приготовил озёрную корюшку именно для мадонны Джулии? – не унималась я. – Ты прожил в её доме уже год и кое-что знаешь о её вкусах.

Он колебался, грызя ноготь большого пальца. Сунув в ведро руку, он пощупал корюшку, потом понюхал.

– Всё равно поджарил бы на сковородке, – медленно проговорил он. – Потому что от жареной пищи у людей поднимается настроение, а мадонна Джулия, по словам её служанки, в последнее время печальна. Потому что святой отец стал засматриваться на других женщин...

– Нам вовсе необязательно рассуждать о том, отчего она печальна, – резко сказала я. – Это означает лезть в чужие дела, а хороший повар никогда не лезет в дела хозяев. Итак, жареная корюшка?

– Да, жареная, но под другим соусом. Вы, синьорина, любите соусы с апельсиновым соком, но это для корюшки слишком резко. – Он сдвинул брови. – По-моему, здесь нужен зелёный соус. Петрушка, кровохлёбка, щавель, верхушки шпината, ночная фиалка – и, может быть, немного мяты. Всё надо тонко растолочь вместе с миндалём...

– С каким миндалём? – перебила его я.

– С миланским, он самый лучший.

– Почему?

– Просто лучший, и всё, – отсутствующе ответил он, и я подавила довольную улыбку. – Значит, сверху должен быть зелёный соус; очень простой и очень свежий. Он напомнит мадонне Джулии о месте, где она жила, когда была девушкой – вы говорили, что она выросла у озера Больсена? Она подумает о своей юности. Поев этого блюда, она почувствует себя... – Он пожал плечами. – Счастливой.

– Возможно, в таком случае ты захочешь сам приготовить ей это блюдо на ужин. – Я отвернулась от его потрясённого лица и, обращаясь к торговцу рыбой, отбарабанила свой заказ. Тот утвердительно хрюкнул и принялся вычерпывать свежую корюшку из ведра. Повернувшись обратно к своему подмастерью, я пригрозила: – Если увижу, что ты не справляешься, то сразу тебя отстраню. Понял?

– Да, синьорина. – Он стоял, сжимая корзину и безуспешно пытаясь подавить улыбку, которая готова была расплыться по всему его лицу. У него было право улыбаться – он был на год младше любого подмастерья, которого я когда-либо просила приготовить кушанье для стола хозяев. И, если я не ошибалась, единственным из них, кто обещал когда-нибудь стать по-настоящему хорошим поваром.

– Думаю, нынче вечером у нас будет рыбное меню, – продолжила я и направилась к следующему продавцу. Бартоломео рысил рядом. – И много местных фруктов. – В уме я поправляла своё первоначальное меню. Никакой римской пиццы, как я планировала раньше, она только вызвала бы у мадонны Лукреции тоску по дому. В конце концов, ей надо приучить себя к своему новому дому, и лучше всего сделать это с помощью еды. Холодный салат из зелёного лука и местных огурцов; осетрина из омывающего Пезаро моря и форель из протекающей через него реки; виноград и персики из его садов и дыни с его бахчей; и напоследок пирожные со спелыми местными абрикосами. Освежающий летний ужин из провизии, выращенной или выловленной в Пезаро, поданный в саду, где будет дуть свежий морской ветерок.

– Мадонне Адриане корюшку не подадим, – задумчиво сказала я, останавливаясь подле засоленного линя. – Она считает, что эта рыба слишком дорогая...

– Подадим ей форель, – не задумываясь, отозвался Бартоломео. – Этой старой карге чем дешевле, тем лучше.

Я, подавив улыбку, стукнула его по плечу.

– Никогда не говори плохо о своих хозяевах!

– Я хотел сказать, что форель дешевле корюшки, и она будет довольна. – Он перевесил переполненную корзину на другую руку. – Если не возражаете, синьорина, – я тут слышал один рецепт от повара посла какого-то немецкого княжества, когда он приходил к мадонне Джулии просить Его Святейшество о какой-то милости. Форель, тушенная на медленном огне в горько-сладком соусе с белым вином, уксусом и небольшим количеством сливочного масла, подаваемая на поджаренном хлебе... вот что понравилось бы мадонне Адриане.

– Ни один немец просто не способен правильно приготовить соус, – фыркнула я. – У них на всё один ответ – добавить ещё сливочного масла. Ну, может быть, если добавить в этот твой соус немного перца и корицы...

ЛЕОНЕЛЛО

Юная графиня ди Пезаро, шурша юбками, остановилась, сложила перед собою руки и склонила голову набок.

– Теперь можете посмотреть.

Я-то не потрудился закрыть глаза, но остальные убрали руки от лиц и разразились аплодисментами. Дочь Папы была одета в белое платье, его шёлк был сплошь расписан цветами; волосы свободно ниспадали ей на спину; её голову венчал венок из роз, и в руках она тоже держала розы. Она стояла неподвижно, полураскрыв губы и выставив одну ногу вперёд. Мне показалось, что она хочет, чтобы по её приказу подул ветер и поиграл с её волосами.

– Весна! – вскричал синьор Сфорца. – С той картины, которую написал этот малый из Флоренции – или из Мантуи? Ты знаешь, кого я имею в виду...

– Боттичелли[103]103
  Ботичелли, Сандро, настоящее имя – Алессандро Филипепи (1445– 1510) – знаменитый итальянский художник эпохи Возрождения. Самые знаменитые его картины – «Весна» и «Рождение Венеры».


[Закрыть], – тихо сказал я.

– Маэстро Боттичелли, – продолжил граф ди Пезаро, даже не поблагодарив меня. – Голубка моя, ты вылитая Весна Боттичелли!

– Мой господин совершенно прав. – Лукреция сделала прелестный реверанс, и вся компания снова зааплодировала. Не слишком-то интересная компания. Синьор Сфорца и несколько его бесстрастных капитанов; Лукреция, мадонна Адриана и их свита; Джулия La Bella со своим ручным козлом – но к ним только что присоединились некая Катерина Гонзага и её муж граф Оттавиано да Монтеведжо, заехавшие в Пезаро по пути на север, в свои поместья в Сан-Лоренцо, и это придало обычно спокойному времени после ужина некоторую остроту.

– Катерина Гонзага – признанная красавица, – объяснила Джулия новым дамам Лукреции, собранным на военный совет, как только прибыло известие о предстоящем прибытии графини да Монтеведжо. – И к тому же очень честолюбивая. Корчит из себя царицу небесную, и кроме всего прочего она строила глазки Его Святейшеству на протяжении всей свадьбы Джоффре. У меня тогда была простуда, и я не могла поставить эту шлюху на место. Если надо, я обыщу всю Флоренцию, но найду подходящую парчу для нового платья – в этот раз я не дам ей меня затмить.

Когда Катерина Гонзага наконец прибыла, я стоял в сторонке, одетый в своё неизменное чёрное платье, глядя, как дамы целуются и воркуют, приветствуя её. Я заметил, что количество поцелуев и воркотни, которыми обмениваются женщины, прямо пропорционально силе их взаимной неприязни. Перед ужином Джулия и Лукреция сравнили свои новые кольца и браслеты с новыми драгоценностями графини да Монтеведжо, за едой дамы разговаривали о новых платьях, а затем красивой троицей, шурша юбками, прошли в неумело расписанную провинциальную гостиную. Синьор Сфорца, пузатый граф да Монтеведжо и остальные мужчины сидели при свете свечей, обсуждая предстоящую военную кампанию и французскую армию, которая только что вторглась в Савойю, меж тем как дамы вели лёгкую светскую беседу и планировали кампании иного рода.

– Ох, как мне надоели эти французы! – в конце концов воскликнула Лукреция, когда мужчины начали обсуждать, кто из кардиналов был подкуплен противником. – Пока эти французы не очутятся у меня на пороге, я не желаю слышать о них больше ни слова. Вместо разговоров о французах я предлагаю игру...

В этой игре каждая из дам должна была предстать перед собравшимися в виде какого-нибудь известного произведения живописи, и мужчины должны были рассудить, кто из них самая красивая.

– У меня не было времени подготовиться, – сказала Катерина Гонзага, горделиво тряхнув белокурой головой, но на её возражения не обратили внимания.

– Ay меня было, – самодовольно сказала Лукреция, улыбнувшись мужу.

– Но это нечестно, – возмущённо молвила Катерина Гонзага, но Джулия поддержала Лукрецию.

– Мы будем импровизировать. Так даже интереснее.

– Состязание в красоте между женщинами всегда кончалось плохо, – вмешался в разговор я. – Неужели никто не помнит, как начиналась Троянская война?[104]104
  В греческой мифологии сын троянского царя Приама прекрасный Парис был выбран рассудить спор между Герой (женой Зевса), Афиной (богиней мудрости и войны) и Афродитой (богиней любви и красоты) о том, кто из них самая красивая. Парис отдал предпочтение Афродите, которая посулила ему любовь прекраснейшей из смертных женщин, Прекрасной Елены, жены греческого царя Менелая. Афродита помогла Парису похитить Елену, что и послужило поводом к Троянской войне.


[Закрыть]

– Мы же не будем воевать с троянцами, верно? – поинтересовался один из мужиковатых капитанов Сфорца. – Троянцы они что, из Франции?

Dio. Но мой стон не был услышан из-за суеты, начавшейся, когда дамы принялись готовиться к игре. Лукреция, как хозяйка дома, представила свою живую картину первой и села, громко шурша белыми юбками. Синьор Сфорца, всё ещё без ума от молодой жены, схватил её руку своей мозолистой ручищей и поднёс её к губам. Она ответила улыбкой, почёсывая второй рукою живот. Боттичелли написал свою Весну с выпуклым животом – так неужели и дочь Папы уже беременна? Быстрая работа, синьор Сфорца! Но Папа будет в бешенстве. Последнее время Сфорца вёл себя не лучшим образом по отношению к своему свёкру – когда он не спал с женой, он только и делал, что колебался: то ли присоединить своих солдат к войскам его родича, герцога Миланского, союзным с французами, то ли выполнить свой контракт и встать под знамёна Папы. В последнем своём письме, как я слышал, Папа, которому надоели его шатания, послал его к чертям и предоставил ему поступать, как знает. Так что для Его Святейшества вся привлекательность союза со Сфорца сошла на нет.

– Теперь моя очередь, – молвила Катерина Гонзага, поднимаясь с царственным видом императрицы. Затем она в сопровождении своих хихикающих и шепчущихся служанок прошла за ширму, чтобы переодеться. Мужчины опять тихонько заговорили о французах, а Джулия начала поглаживать огромную грушевидную жемчужину, сияющую на её горле, и бог знает какие мысли стёрли улыбку с её лица. Потом нам всем велели закрыть глаза.

– Готово, – раздался голос графини да Монтеведжо. – Посмотрите на меня сейчас!

Я подумал, не являются ли эти слова её личным девизом, вышитым на всём её белье. Мне наша гостья не нравилась. Перед ужином она спросила, не глядя на меня, умеет ли карлик жонглировать и кувыркаться, а затем, во время еды, бросала мне со своей тарелки объедки точно собаке. Джулия на протяжении всего ужина то и дело просила её перестать, причём с каждым разом её тон становился всё менее любезным.

Однако нельзя было не признать, что Катерина Гонзага – красавица. У неё были густые, светлые почти до белизны волосы, ещё более белая кожа, сияющие светло-серые глаза – и посему она мота позволить себе быть сварливой, капризной и злобной. Конечно, ведь всё это извинялось красотой. Живя рядом с Джулией Фарнезе, эту истину было легко забыть, потому что, хотя Джулия и была несомненной красавицей, она никогда не выходила из себя, никого не обижала, ничего для себя не требовала и не устраивала сцен. Она была куда менее царственной, чем Катерина Гонзага, но уживаться с нею было куца легче.

Граф Оттавиано да Монтеведжо уже храпел, сидя в кресле в задней части гостиной, когда его жена вышла из-за ширмы, приняла картинную позу и зрители снова разразились аплодисментами. На этот раз они были более жидкими, поскольку женщины хлопали еле-еле, а мужчины так таращили глаза, что позабыли хлопать вовсе. Графиня предстала перед нами не совсем голой, однако она разделась до прозрачной сорочки, а её распущенные волосы ниспадали до бёдер. Одной рукой она скромно закрывала грудь; другая прикрывала прядью волос то место, где сходились её бёдра, меж тем как она смотрела поверх наших голов с великолепной безмятежностью богини.

Мадонна Адриана недовольно щёлкнула языком. Мужчины сально улыбались, и Лукреция ткнула мужа локтем в рёбра. Присутствующие явно не собирались высказывать догадку, что это за картина, но графиня да Монтеведжо, похоже, была не против того, что никто не торопится и все разглядывают её с жадным вниманием.

– «Рождение Венеры», – сказал я наконец, прерывая недолгое молчание. – Тоже кисти Боттичелли. Хотя вам, мадонна Катерина, не хватает морской раковины, на которой стояла богиня любви, и вам бы следовало снять с пальца это кольцо с рубином. Венера вышла из моря, не украшенная никакими драгоценностями.

– Ах, это? – с наигранным простодушием сказала фальшивая Венера, оставив свою позу, чтобы показать руку с кольцом (а также выставить напоказ грудь), и рубин засверкал в свете свечей. – Я просто не могла заставить себя снять его. Я его очень ценю – ведь его мне подарил сам Его Святейшество. Он очень щедро принимал нас, когда мы с мужем последний раз были в Риме.

Она победоносно посмотрела на мадонну Джулию, мадонна Адриана и Лукреция также бросили на неё быстрые взгляды. Моя хозяйка и глазом не моргнула, только подняла руку с головы своего ручного козла и лениво погладила огромную жемчужину, что висела на её шее.

– Мне никогда не нравились рубины, – тихо проговорила она. – Нынче их так легко подделать, ведь в наши дни из Венеции поступает так много отлично сделанных стеклянных копий. Я слышала, что хороший рубин можно подделать всего за горсточку дукатов, и ни одна женщина не догадается! Вот жемчуга подделать гораздо трудней... Боже мой, уже моя очередь?

Это заставило эту стерву Гонзага заткнуться, и она удалилась за ширму, чтобы вновь надеть платье; уверен, она при этом уже строила планы показать свой рубин ближайшему ювелиру, чтобы узнать, настоящий он или поддельный. Я видел, как Джулия, вставая, на мгновение зажмурила глаза, словно стараясь сдержать слёзы. Я знал, что Его Святейшество написал ей очень мало писем.

– Боюсь, лучшие картины маэстро Боттичелли уже были здесь представлены, – молвила она. – Жаль, что он не пишет новых – я слышала, что во Флоренции один безумный монах проповедует простоту – и теперь половина флорентийских художников отказались заниматься живописью, считая её светскими пустяками...

– Фра Савонарола, – тихо сказал я со своей тонущей в полумраке скамьи у стены. В тот день это имя не вызвало у меня тревоги, а должно бы.

– Жаль, что мир потерял такого художника, как маэстро Боттичелли. – Джулия пожала плечами. – По крайней мере, сегодня вечером мне придётся довольствоваться маэстро Рафаэлем[105]105
  Рафаэль Санти (1483—1520) – великий итальянский живописец эпохи Возрождения.


[Закрыть].

Она повернулась к нам спиной и встала на колени, от жёлтого света свечей её скрученные в узел волосы заблестели. Медленно и грациозно она подняла руки, чтобы распустить шнуровку на своём платье, и я явственно услышал, как все мужчины в комнате перестали дышать. La Bella вытащила одну руку из рукава, оголив жемчужно-белое плечо, и в немой мольбе подняла обнажённую руку. Голова её повернулась, так что стал виден профиль, и она, опустив ресницы, застыла.

Никто не высказал никакой догадки. Все просто смотрели и любовались – все, кроме графини да Монтеведжо, у которой вид вдруг сделался не царственным, а брюзгливым... и Лукреции, которая с едва слышным вздохом начала теребить свои расписанные цветами юбки.

Джулия выдержала свою позу ещё мгновение, затем подняла ресницы и посмотрела на нас через плечо. Каким-то непостижимым образом с одним голым плечом, нагой рукой и полунагой спиной она выглядела куда более обнажённой, чем эта стерва Гонзага в своей прозрачной сорочке.

– Боюсь, никто из вас не знает этой картины. – Джулия опустила руку и вдела её обратно в висящий рукав. – Думаю, она ещё даже не начата. В прошлом году маэстро Рафаэль приходил писать мой портрет, но он также попросил меня попозировать ему ещё для одного наброска. Он хочет написать «Преображение Господне» и собирается писать молящую Иисуса Мать с меня. Там, конечно, будут и ангелы, и апостолы, и святые.

Джулия зашнуровала платье и снова вернулась на свой стул и поцеловала своего козлика в нос. Мужчины всё ещё продолжали на неё глазеть, а Катерина Гонзага сейчас выглядела так, будто только что съела лайм.

– Ну, так кто из нас выиграл? – грубо спросила Катерина, и я увидел, как мадонна Адриана подняла глаза от вышивания и бросила на неё неодобрительный взгляд. – Я или Джулия Фарнезе?

У Лукреции опять вытянулось лицо, и я тотчас соскочил со своей скамьи у стены.

– Быть может, наилучшим судьёй в этом состязании будет карлик? – поспешил вставить я, пройдя в середину гостиной и встав перед собравшимися. – В конце концов, кто может лучше судить о красоте, чем такой безобразный человек, как я? – Раздался негромкий смех, и я развёл руками. Синьор Сфорца расхохотался во всё горло. – Я думаю, при всём уважении к La Bella и нашей красавице-гостье – с этими словами я им поклонился – мы должны присудить корону прекрасной графине ди Пезаро. Как ни красиво дневное светило в своём полуденном великолепии, всего прекраснее оно на рассвете.