Война самураев

Текст добавлен: 12 октября 2016, 04:53

Текст книги "Война самураев"

Автор книги: Кайрин Дэлки

Жанр:

Классическое фэнтези

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 40 страниц)

Назад к карточке книги

У каретного окна

Прошел месяц. В полдень двадцать шестого дня четвертой луны второго года Гэнрэки государь-инок Го-Сиракава велел остановить карету на обочине перед дворцом Рокудзё, с недавних пор столичной усадьбы Ёсицунэ. Ин должен был узнать, верны ли донесения. Затаившись в карете, он стал смотреть, как к дворцовым воротам подъезжает воловья упряжка в окружении конников.

Быков распрягли, а из повозки вывели человека. Лицо его исхудало, щеки и глаза ввалились, но Го-Сиракава все равно узнал новоприбывшего.

– А-а, Мунэмори-сан. Как ты стал схож с моим братцем, Син-ином! Впрочем, у тебя недостало храбрости даже на то, что сделал он, – стать демоном. Ты только тень демона, тень своей прежней сущности, тень величия Тайра.

Мунэмори без церемоний увели за ворота. Го-Сиракава велел вознице трогать. Когда карета покатилась обратно, он осознал, зачем приезжал. Ему нужно было в последний раз посмотреть на бывшего министра, как плакальщику – проститься с телом любимого человека, прежде чем его сожгут на костре. Убедиться, что его больше нет. Убедиться, что война закончена. Убедиться, что Тайра наголову разбиты и что в страну наконец вернулся мир.

Камакура

Стоял седьмой день шестой луны. Минамото Ёритомо сидел за бамбуковой ширмой в ожидании пленника. Его советники-вельможи предположили, что теперь, когда Мунэмори лишили всех чинов, властителю Камакуры будет негоже принимать его лично, а препоручить допрос следует подчиненным, самому наблюдая из укрытия.

Три месяца со дня получения им вестей о победе при Дан-но-ура протекли как в тумане, в безвременье. Сколько Тайра погибло или попало в плен… Маленький император утонул. Священный меч пропал. Для поисков, по слухам, наняли лучших ныряльщиц, но все оказалось напрасно.

«В какой странный новый век мы вошли, – думал Ёритомо. – Если уж одно из священных сокровищ утрачено, мир никогда больше не станет прежним».

А еще кругом славили Ёсицунэ. Ёсицунэ, Ёсицунэ – его имя было у всех на устах. Не проходило ни дня, ни даже часа, чтобы Ёритомо не услышал похвалы в его адрес. Государь-инок уже пожаловал ему новый чин, новые земли, новый столичный дворец, не спросив позволения у Ёритомо.

Однако нашлись и такие, кому младший из Минамото был не по нраву. Полководец Кагэтоки прислал на него жалобу – Ёсицунэ-де слишком хвастлив и прочит себя в главнокомандующие, даже более того – хочет подмять под себя брата и стать сегуном. «Надо его остановить», – подумал Ёритомо. Он нарочно запретил Ёсицунэ показываться в Камакуре, куда тот доставил пленных Тайра, но и этого ему показалось мало. «Я должен быть убедительнее в своем недовольстве».

От размышлений властелина Камакуры оторвал глашатай, объявив о прибытии заключенного. Ёритомо выглянул в щель бамбуковой ставни и увидел, как открылась дверь сёдзи.

– Изменник трона, Тайра Мунэмори, – произнес кто-то из вельмож, и пленника ввели.

Ёритомо чуть не ахнул. Одет Мунэмори был совсем просто – в строгое белое платье и черную шапочку, но лицо… Его можно было принять за Син-ина, если бы не глаза – они смотрели рассеянно, словно вся его наружность была только фасадом, за которым скрывалась пустота.

Низкорожденный министр по имени Хики Ёсикадзу сел рядом с Мунэмори и прочел для него послание Ёритомо:

– «Личной вражды к вам или вашему клану я не держу: ведь именно милостью вашего отца я остался в живых, когда мой смертный приговор был заменен изгнанием в Идзу. Однако, повинуясь воле государя, я был вынужден пойти против Тайра войной. Тем не менее я чту вас как собрата по оружию и рад, что нам выпала возможность встретиться».

Ёсидзаку поклонился и стал ждать ответа Мунэмори.

Тайра, однако, повел себя нелепо. Сначала он, резко дернувшись, сел, словно кукла, потом угодливо, почти раболепно, пал ниц перед Ёсидзаку – мелким безродным чиновником. Когда же он снова поднялся, Ёритомо услышал его слова – но не ответ, подобающий воину, а мольбу о пощаде.

– Мне бы постричься в монахи… отошлите меня куда-нибудь подальше. Может быть, в Сануки – писать сутры, взывать к Амиде. Окажите милость.

Зрелище получилось удручающее.

«Если он в своем уме, – думал Ёритомо, – это сущее издевательство. Если же нет – бесстыдство». И он, ничего не ответив, дал знак увести Мунэмори с глаз долой.

Когда его повеление выполнили, Ёритомо выписал указ казнить Мунэмори, а ответственным назначил Ёсицунэ. У него все не шло из головы сходство главы Тайра с Син-ином. «Что бы дух посоветовал мне насчет брата?» – гадал Ёритомо.

Ответ пришел сам собой, стоило только задуматься. Он выписал второй указ, в котором лишал Ёсицунэ всех чинов и наделов, а потом третий, тайный… с повелением его убить.

Последняя молитва

Ёсицунэ опустился на пол одного из постоялых дворов То-кайдо рядом с Тайра Мунэмори. Сидя бок о бок, они любовались листвой кленов во внутреннем садике двора, расцвеченной осенним багрянцем.

Мунэмори оказался совершенным узником, хотя и не без причуд – не сопротивлялся, не отвешивал презрительных замечаний в сторону тюремщиков. Все бормотал о постриге, переписывании сутр. Сначала Ёсицунэ был настроен пренебрежительно, но потом это чувство улетучилось. Теперь он даже проникся к нему странной жалостью и еще более странным участием.

– Правда, Мунэмори-сан, как нелепо все обернулось? Ты, без сомнения, сделал все ради спасения рода. И вот очутился в плену, на грани жизни и смерти. Хотя не могу сказать, что с тобой станется.

– Правда, – пробормотал Мунэмори. – Нелепей и быть не может.

– Так и я: служил верой и правдой своему брату, – продолжил Ёсицунэ, – а он как будто меня презирает.

– Бывает, – отозвался Мунэмори. – Я старался служить своему отцу, но только презрение и получал.

– Значит, ты меня понимаешь. А ведь я хотел убить твоего отца. Почти всю жизнь обучался бугэй ради этого. Однако судьба лишила меня вожделенной награды. Ты же всю жизнь учился управлять могучей столицей Хэйан-Кё, но так и не удостоился этой должности.

– Не удостоился, – поддакнул Мунэмори.

– Но что может восстановить брата против брата? Разве не должен я быть ему родным, как отец – сыну? Уж наш-то отец, Ёситомо, знал и любил его куда дольше меня. Откуда же в нем такая зависть?

– Откуда… – эхом откликнулся Мунэмори. – Я завидовал своему брату. Он умер. Неужели из-за меня?

– Кажется, ты это понимаешь, – неуверенно протянул Ёсицунэ. – Теперь все мои камакурские союзники предупреждают меня, что, возможно, и мне суждено умереть – от руки брата-завистника.

– Возможно, – вздохнул Мунэмори. Потом, более внятно, продолжил: – Син-ин как-то признался, что не властен нив чем, кроме того, что попускает людская ненависть. Быть может, в этом все дело.

– Истинно, – кивнул Ёсицунэ. – Злодеяния, которые человек творит в своем сердце, страшнее всех демонов – порождений наших снов.

– Верно, – согласился Мунэмори. Потом его голос опять зазвучал рассеянно: – Постриг… убогая келья для молитвы. Прошу, дозвольте мне принять схиму. Переписывать сутры… молиться…

Ёсицунэ понял, что бывший глава Тайра снова ушел в себя. Он тихо сказал:

– Покажи, как бы ты стал молиться, Мунэмори-сан. Прочти мне сутру.

Когда Мунэмори склонил голову и зашептал слова Лотосовой сутры, Ёсицунэ поманил человека с мечом, скрывавшегося в тени, а сам медленно попятился. Воин дождался, пока Мунэмори произнесет священное имя Амиды, и молниеносным ударом отсек бывшему царедворцу голову.

По циновке побежала струя алой крови – последний флаг Тайра.

Встреча

Госпожа-монахиня, некогда называвшаяся Кэнрэймон-ин, шла по лесной тропинке с корзинкой горных азалий. Было то на исходе четвертой луны второго года Бундзи. Целый год минул с битвы при Дан-но-ура, а государыня не переставала молиться по безвременно погибшим, будучи не в силах их позабыть.

С приходом весны расцвел лес. В сосновых ветвях слышались голоса угуису и кукушки. Среди деревьев расхаживали чуткие олени. Ручьи, наполнившись талой водой с окружающих гор, зажурчали по-новому. Кристальный холодный воздух звенел чистотой, неведомой Хэйан-Кё.

Однако государыня чувствовала себя чужой в этом краю, бесконечно далеком от старой столицы. Казалось, она попала в другой мир – мир, никогда не знавший изящных занавесей-китё, чтения стихов при полной луне, игры на флейте и кото, драконьих челнов в императорских прудах, цвета глициний, чтений моногатари при свечах. Здесь царило запустение, что очень подходило ее нынешней душе.

Она свернула по тропке к скиту с названием Дзяккоин и вдруг замерла. У дверей ее хижины толпились какие-то люди. Ее служанка, шедшая рядом, тоже остановилась как вкопанная.

По тропинке навстречу им бежала монахиня.

– Госпожа, никогда не угадаете, кто прибыл нас навестить! Государыня закрыла лицо рукавом, порываясь отвернуться.

– Прошу, отошли их, кем бы они ни были. Я не могу показаться им в таком виде.

– Для схимницы у вас самый правильный вид, и стыдиться здесь нечего. Кроме того, гость – не кто иной, как государь-инок Го-Сиракава. Ради вас он прибыл сюда из самого Хэйан-Кё, и было бы грубо отправить его обратно, даже не перемолвившись словом. Идите же, он вас ждет.

Госпожа-монахиня нехотя спустилась под гору к скиту. Ей вдруг стало стыдно буйно разросшейся травы, убогой прохудившейся кровли, крошечного огородика – того, что так грело душу, когда она здесь поселилась. К ее оторопи, отрекшийся государь сидел прямо на улице, в окружении лишь нескольких слуг, и она могла запросто видеть его, лицом к лицу. Он казался гораздо старше своих лет – чуть больше шестидесяти – и выглядел устало, хотя и внушительно в сером монашеском одеянии.

Государыня поклонилась ему и села неподалеку на камень, не смея заговорить.

– Ох, Кэнрэймон-ин, – вымолвил Го-Сиракава. Глаза его блестели от сдерживаемых слез. – Как странно повстречать здесь тебя – императорскую жемчужину – вне драгоценной шкатулки! Хотя, должен признать, одежды монахини не умалили твоей сказочной красоты.

Госпожа-монахиня вспыхнула и еще выше укрыла лицо рукавами.

– Владыка слишком добры. Каждый день я молю ниспослать мне видение Будды у этой калитки, зовущего отринуть сей суетный мир, но никак не чаяла вас повстречать. Я попала сюда, в это глухое место, за грехи моего рода, за свои грехи. Такая жизнь пристает мне как нельзя лучше.

Го-Сиракава кивнул:

– Пожалуй. В мире больше нет места тонким душам, подобным твоей. Он переменился. Мы надеялись, что утрата маленького императора всех образумит и вернет Японии мир. Боюсь, однако, что мир этот будет недолог. Властитель Камакуры – человек могущественный, но завистливый и жестокосердный. Он выслеживает своих братьев и одного за другим предает смерти. Как я понял, в его замыслах переместить столицу в Камакуру – место, далекое от изящества. Он все больше стесняет во власти государя, сидящего на Драгоценном троне, тогда как его самураи возвысились необычайно. Сказать правду, конец света и впрямь настал, ибо мир, каким мы его знали, исчез и никогда не вернется.

– Оттого-то я еще больше рада, что посвятила жизнь служению Будде, – ответила госпожа-монахиня. – Едва ли мое сердце вынесло бы большее горе.

– Подойди же, побудь со мной немного. Послушаем еще раз голоса птиц и помянем красоту былых дней.

Эпилог

Голос колокола в обители Гион звучит…

Так ушла слава Тайра, подобно палой листве, исчезающей под снегом, – память о них осталась, но никогда уж не блистали они в прежнем великолепии. Быть может, Царь-Дракон отчасти раскаялся в том, что обрек их на гибель, ибо с тех самых пор рыбаки Внутреннего моря стали находить в сетях чудных крабов, которых прозвали хэйкэ-гани, или крабами Тайра. С их панцирей смотрят навек запечатленные лики грозных самураев, и рыбаки непременно отпускают их в море, боясь накликать беду.

Что до Кусанаги, до сих пор неизвестно, какой из мечей – настоящий или поддельный – отправился на дно моря и какой ныне хранится в святилище Исэ. Судя по более поздним векам нескончаемых междоусобиц, Кусанаги так и не был возвращен в море, а Царь-Дракон не получил заветного подношения. А может, и получил, но было уже поздно. Может, как сказывал Син-ин, ключ судьбы лежит в людских сердцах, а их мощь сильнее, чем всякое колдовство, всякая молитва или проклятие.