Текст книги "Война самураев"

Автор книги: Кайрин Дэлки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)

– Ты, верно, слышал о приближении Маппо? – спросил он.

– Да, владыка. – Правду говоря, монахи давно прожужжа; ли Усиваке все уши этим Маппо, буддийским веком Конца закона. В их рассказах малейшее несчастье, неудача или очередное прегрешение Тайра неизбежно дополняли картину падения мира.

– Тогда тебе должно быть известно, что впереди нас ждут дни отчаяния и мрака. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать: действуя опрометчиво, можно угодить в самое пекло.

«Как раз там я и хочу оказаться», – подумал Усивака.

– Тебе будет полезнее, – продолжал настоятель, – изучать сутры и готовиться к приближению конца, а не шататься по лесу с деревянным мечом.

– Но, ваша святость, – заспорил Усивака, – если миру грозит беда, не лучше ли попытаться ее предотвратить? Почему это Маппо обязательно должно наступить? И разве Будда нас не спасет, еслимы будем держаться достойно и храбро?

– А-а, вот ты о чем. – Губы Токобо тронула грустная улыбка. – Это заблуждение дзирики – будто можно сделать мир совершеннее, если сильно постараться. Муравей может сдвинуть камень, сынок, но не человека, который на нем стоит. Собравшись вместе, муравьи могут даже воздвигать кучки камней, но дождь все равно смоет их прочь. Этот мир к°сет лишь страдания, и пытаться их предотвратить – только попусту изматывать душу. У тебя, Усивака, душа великого человека. Изучи сутры и руководствуйся ими, чтобы действовать разумно. Живи просто, хотя бы мир рушился вокруг тебя, и дождись наступления лучшей жизни.

– Я… я учту ваш совет, владыка. Нужен ли я вам еще для чего-нибудь? Могу я идти?

Токобо со вздохом кивнул:

– Можешь, можешь.

Усивака поспешил в свою каморку, чувствуя спиной печальный взгляд настоятеля.

Туман в лесу

В тот самый год сводный брат Усиваки, Минамото Ёритомо, отметил свое двадцатидвухлетие в монастыре далекого края Идзу, где отбывал изгнание. За восемь лет ссылки Ёритомо показал себя смирным и прилежным юношей, не обнаружив ни единого повода для беспокойства. Дни напролет он изучал буддийские трактаты и разрабатывал чертеж ступы в память о павшем отце. То, что некоторые монахи считали его слишком бесстрастным, лишь подтверждало в глазах властей предержащих искренность намерения Ёритомо удалиться от мирской суеты, а потом и принять постриг, чтобы никто уж не связывал его имя с событиями в Хэйан-Кё.

То и дело к нему приходили письма из Канто, от старинных вассалов Минамото, где те осведомлялись о его здравии и походя напоминали, что он остается асоном, предводителем клана. Минамото так и не выбрали себе другого главы после смерти Ёситомо, опасаясь, что Тайра сделают избранника мишенью для подозрений и при случае уничтожат. Однако, писали они, когда Минамото соберут достаточную мощь, Ёритомо будет предложено их возглавить.

В иных посланиях звучала тревога. Ёримаса, соглядатай Минамото в Рокухаре, описывал последние бесчинства тамошних гордецов – как те требуют себе лучшие посты в империи, как силой затыкают рты недовольным, как даже чиновные отцы боятся выпускать дочерей на люди, ибо ничто не спасает их от посягательств Тайра.

Ёритомо читал письма и откладывал, оставляя без ответа и ни с кем не обсуждая.

Ранним утром того дня, когда ему исполнилось двадцать два, он отправился прогуляться по лесистому гребню горы, что возвышался над монастырем. Ёритомо любил эту тропу: к западу с нее открывался вид на залив Сагами, а к северу – на прекрасные очертания Фудзиямы. Медитируя по пути на тему сутры Сыновней почтительности, Ёритомо увидел темное лесное озерцо, над которым клубился туман. Внезапно туман унесло на тропу, где он сгустился и приобрел очертания человека с ввалившимися щеками, запавшими глазами и обвязанной шарфом головой. Ног у призрака не было.

Ёритомо остановился и изобразил оберег мудру [53]53
  Мудра – в индуизме и буддизме – символическое, ритуальное расположение кистей рук, ритуальный язык жестов.


[Закрыть]– поднял левую руку вверх в положение Фудо-ин, выставив указательный палец с мизинцем наподобие рогов, а правой указал в землю в ритуальном жесте Гома-ин, символизирующем превосходство Будды над демонами. Одновременно он начал читать первые строчки Лотосовой сутры.

– В этом нет нужды! – воскликнул призрак, болезненно морщась. – Я не причиню тебе зла, о любимец Хатимана!

– Что ты за тварь? Назовись! – потребовал Ёритомо.

– Я пришел как друг! Как советник. В сущности, как родственник, хоть и очень дальний.

– Кто ты? – снова спросил Ёритомо. – Не помню, чтобы слышал о Минамото, похожем на тебя.

– Однажды я был императором всей этой земли, но потом меня грубо изгнали. Теперь, после смерти, я выбрал своим уделом службу пострадавшим по вине зарвавшихся честолюбцев.

– Син-ин! – воскликнул Ёритомо и снова сложил руки в спасительной мудре, так как уже был наслышан об императоре, превратившемся в демона.

– Прошу, перестань! – закричал Син-ин, отворачиваясь. – Я пришел предложить тебе помощь.

– Я в ней не нуждаюсь. Люди говорят, это ты привел Нобуёри ко злу, а моего отца к погибели.

– Пустые наветы! Разве я виноват в том, что разум Нобуёри затмило тщеславие? Твой отец служил ему верой и правдой, за что и пал от рук Тайра.

Ёритомо не нашелся что ответить.

– Однако мне любопытно, – произнес призрак, – почему ты проводишь дни в праздности, когда сам Хатиман предрек тебе великое будущее?

Молодой человек молча потупился.

– Киёмори по неразумию помиловал и твоих братьев, – продолжал Син-ин. – Кое-кто из них будет менее сдержан в проявлении сыновнего долга. Когда-нибудь он получит всю славу и почести, причитающиеся Минамото, а ты так и останешься лишь именем на свитках истории, если ничего не предпримешь.

Ёритомо глубоко вздохнул.

– Удача Сэйва Минамото иссякла. Те же, кто надеется сокрушить победителей Тайра, надеются зря. Мой клан почти истреблен. Почему я должен посылать его на полную погибель? В годы Хэйдзи моего отца отговорили от нападения на Рокухару, с тем чтобы знание пути Коня и Лука, которым славен мой род, не было утрачено. Отец все равно умер, пал жертвой измены. А ты предлагаешь, чтобы я поставил на кон будущее всех Минамото – теперь, когда надежда и вовсе ничтожна? Это уж чересчур. Призрак ахнул:

– По-твоему, твой родовой покровитель, Хатиман, солгал? Ёритомо опять смолчал.

– О маловерный Гэндзи! – упрекнул его Син-ин. – Отвергать помощь ками – жестокая ошибка. Один смертный скоро поплатится за подобный проступок, ибо ему уготовано великое несчастье. Неужели ты и впрямь хочешь подвергнуть себя и свой род такой опасности? Отречься от своего предназначения?

– Значит, мне предстоит выбирать из двух смертей, – произнес Ёритомо.

– Чепуха, – отозвался Син-ин. – Мудрец не стремится плыть против течения. Сильнейший подчиняет поток своей воле и плывет, куда ему заблагорассудится.

Ёритомо сжал кулаки.

– Я подумаю над тем, что ты сказал. А теперь – изыди!

– Не гони меня так поспешно, асон Минамото. Я еще могу быть тебе полезен. – Призрак повел рукой, и у ног Ёритомо возникли двенадцать палочек из туго свитой конопляной пеньки. – Если во мне будет нужда, зажги одну из них глубокой ночью, и я появлюсь.

Ёритомо неохотно поднял палочки и сунул в рукав.

– Надеюсь, они не понадобятся.

– Понадобятся, – ответил Син-ин. – Еще как понадобятся. И призрак исчез, жутко, зловеще ухмыльнувшись. Ёритомо поспешил назад в монастырь – к очищающим звукам храмовых колоколов и молитв.

Водяная надпись

Прошли недели со дня возвращения Киёмори из Ицукуси-мы. Обратный путь в Рокухару был счастливым и безмятежным, да и дома за время их отлучки ничего плохого не произошло. Токико решила избегать мужа и потребовала прекращения всех встреч между ними, что Киёмори было только на руку. Весна благополучно сменилась летом, а лето – осенью. «Уж не пошел ли Царь-Дракон на попятный – не продлил ли мою защиту? – начал задумываться Киёмори. – А может, никакой защиты и вовсе не требовалось?»

Однако на двенадцатый день луны Стихосложений, когда господин канцлер снимал черные одеяния перед отходом ко сну, на него вдруг накатила дурнота. Он схватился за ширму, чтобы справиться с головокружением, и опрокинул ее, едва не задев угольную жаровню и чудом избежав пожара. Сила стремительно покидала его, пока не ослабли ноги и он не осел на пол. Самый воздух вокруг, казалось, делался все жарче и жарче, хотя Киёмори отнюдь не грело это призрачное тепло – он дрожал и вздрагивал, словно на зимнем ветру.

За все пятьдесят лет жизни он ни разу по-настоящему не болел, и теперь его разбирал ужас. «Может, это Рюдзин решил мне отомстить? Или духи хвори воспользовались тем, что ками сняли защиту, и перешли в наступление?»

Киёмори позвал слуг.

– Разошлите гонцов во все буддийские храмы, – приказал он. – Призовите священников и монахов молиться за меня, ибо я не знаю, переживу ли эту ночь!

Слуги испуганно бросились выполнять приказание и уже через час вернулись с монахами из близлежащих храмов. Те попробовали успокоить Киёмори.

– Мы часто встречаем подобный недуг в это время года. Большинство излечивается за несколько дней, хотя человеку ваших лет может потребоваться чуть больше.

Однако, по настоянию Киёмори, монахи остались сидеть в соседней комнате, мерно раскачиваясь и бормоча сутры, пока он горько страдал на своем ложе.

Никогда еще предводитель Тайра не был так слаб, так напуган. Для воина, привыкшего вести дружину в бой и громить врагов, трудно было найти худшее унижение. Добиться ранга канцлера, почти приблизить появление внука-императора и вдруг впасть в такую немощь – это разъярило бы кого угодно. Истинно перед судьбой все равны. Трясясь и пылая под одеялом в лихорадке, Киёмори завидовал монахам, сидевшим за стеной. Вот у кого жизнь проста: ни ожиданий, ни жажды почестей, ни грез о славе. Стало быть, и потери, и унижения им также чужды. Поистине умение быть выше разочарований есть проявление особой силы.

Часы текли, а он то погружался в лихорадочный сон, то выпадал из него. Киёмори перестал понимать, находится ли он на земль или уже канул в один из ста шестидесяти восьми кругов ада, где судья царства мертвых, Эмма-о, приговорил его к вечным мукам.

«Если верно все то, о чем проповедуют в храмах, – подумалось канцлеру в миг ясности рассудка, – тогда поделом мне – стольких людей сгубил, столько затеял интриг. Сжалится ли Эмма-о, узнав, что я не для себя старался, но ради сыновей и величия Тайра?»

Чувствуя, что удача его покинула, а жизнь вот-вот прервется, Киёмори расплакался от бессилия и жалости к себе.

То и дело из темноты проступали встревоженные лица родных. То Сигэмори склонялся над ним, то Мунэмори, то младшие сыновья. Иногда даже Токико приходила проведать мужа – справиться о самочувствии, узнать, не надо ли чего. Самыми жуткими посетителями были тени погубленных им Минамото, которые спрашивали, готов ли он примкнуть к ним в обители мертвых.

После долгого беспамятства Киёмори вдруг разбудил удар грома. Он лежал в своей комнате, не зная ни часа, ни времени суток, Канцлер осознавал лишь то, что монахи замолкли и никого рядом нет. Киёмори попытался пошевелиться или позвать слуг, но не сумел. Оконную бумагу освещал бледный свет, но что его давало – рассветное солнце ли, вечерняя луна или нечто потустороннее, – оставалось неясным. Вскоре по сёдзи забарабанил дождь. Когда капельки покатились вниз по бумаге, к воде будто примешалась какая-то грязь или краска, так что каждый след теперь напоминал неспешный штрих кистью. На глазах потрясенного Киёмори падающие капли чертили целые иероглифы, а те складывались в слова:

 
О Тайра-гордецы!
Как Минамото в бегстве
Отбросили бесценные доспехи,
Так и вы
Отринули защиту.
 

За сёдзи полыхнула молния, и комнату наполнил громовой раскат – столь оглушительный, будто весь мир распадался на части. Киёмори вспомнились предсмертные слова Ёсихиры о том, что он вернется демоном грома, чтобы сокрушить ненавистных Тайра.

Киёмори в ужасе закрыл глаза, стены комнаты закружились. «Неужели мой конец настает? – пронеслось у него в мозгу. – Неужели я вот-вот провалюсь в небытие, как тонущий в бурю корабль, без надежды на возвращение?» В этот миг навалилась тьма, и он лишился чувств.

Новое пробуждение потрясло его. Киёмори очнулся на своем тюфяке, взмокший от йота. Воздух потяжелел от курений, а монотонный речитатив монахов внушал спокойствие. Оглянувшись на сёдзи, он больше не увидел там никаких посланий – только мокрую бумагу.

«Меня пощадили, – ошеломленно подумал Киёмори. – Возможно ли?» Он медленно сел. Голова немного кружилась, но ему удалось не упасть. Еще он заметил, что проголодался. Рядом стояла чаша с рисом, и Киёмори стал есть, разжевывая каждую крупинку.

«Должно быть, я спасся монашескими молитвами. Верно, слова сутр уберегли меня от мстительных духов, как однажды спасли мой остров от гнева Рюдзина. Если я лишился его опеки, не обратиться ли за покровительством к Будде?»

Киёмори призвал монахов. Те были приятно удивлены, увидев его бодрствующим.

– Полагаю, именно вам я обязан выздоровлением, – сказал он. – Я тотчас велю, чтобы ваши обители получили щедрые дары – рис, шелк и добрых коней. Вы меня вдохновили. Теперь я осознал, что хочу принять постриг и тоже стать монахом. Прошу, пришлите ко мне наимудрейшего из наставников, который бы направлял меня в этом.

Монахи обрадовались, но вовсе не удивились, поскольку люди, столкнувшись со смертью, нередко обращались к вере. Итак, храмы получили весть, что господин канцлер ищет учителя, и, памятуя о высоком ранге будущего послушника, сам глава вероучения Тэндай, преподобный Мэйун спустился с горы Хиэй проследить за посвящением Киёмори. Князю обрили голову и выдали простое серое одеяние, под стать новому, монашескому имени – Дзёгай. Было объявлено, что Киёмори «удалился от мира», а главенство над Тайра перешло к Сигэмори, хотя оставалось неясным, какие полномочия тот получал на самом деле.

«Теперь-то Рюдзин не посмеет мне навредить, – думал Киёмори, выписывая очередную сутру или заучивая закон Будды. – А В Хэйан-Кё никто не осмелится клеветать на инока. Ха! Если все, что требуется для уважения и покровительства небес, – это состричь волосы и отказаться от изысканных платьев, значит, цена не так уж и велика».

Отражение в зеркале

– Киёмори заделался монахом? – рассмеялся отрекшийся государь, когда его советник Сайко пришел с новостями. – И я должен этому верить? Найдется ли хоть один глупец, что поверит?

Престарелый Сайко пожал плечами:

– В страхе люди часто совершают загадочные поступки. Кое-кто говорит, что господин Киёмори утратил душевный покой после болезни.

Го-Сиракава потер подбородок.

– Нет-нет, не верится мне, что простая хворь могла его так напугать. Только не Киёмори. Что-то здесь неспроста. Сдается мне, он вообще не был болен. Киёмори знает, что о нем ходит дурная слава гордеца и тирана. Быть может, это его недомогание и обращение к вере нарочно задумано, чтобы обрести в людях сочувствие?

– Но, государь, – вклинился Наритика, другой доверенный советник Го-Сиракавы, – опасно порой видеть козни там, где их нет. Так недолго прослыть недалеким и подозрительным.

Го-Сиракава нахмурился:

– Недалекие не замечают измены, когда она назревает. Я знаю Киёмори почти всю жизнь. Он никогда толком не болел и никогда не тяготел к монашеству. Родовому ками он верен лишь на словах, а большое святилище в Ицукусиме строит, чтобы всех поразить своим богатством. Не таков Киёмори, чтобы вдруг податься в буддизм, если только это не сулит еще больших благ.

Наритика словно язык проглотил, хотя потом все же выдавил:

– Владыке, конечно, виднее.

– Да, виднее, – проворчал Го-Сиракава. – С моей стороны, может, и глупо было наделять Тайра такой властью, но, раз уж так вышло, теперь нужно следить за ними, не спуская глаз. С той самой ночи, проведенной в Рокухаре, я убедился, что нас ждет явление второго Нобуёри, для которого власть – лишь орудие для исполнения собственных корыстных целей. Так не лучше ли проявить бдительность?

– Разумеется, владыка, – поддакнул Сайко, многозначительно глянув на Наритику. – Это, несомненно, наимудрейшее решение.

Наритика отважился на новую попытку.

– Повелитель, Государственный совет и без того погряз в трудностях. Тайра не желают примириться с Фудзивара, а верные вам царедворцы в разладе с ними обоими. Каждый силится занять должность повыше и возвысить приближенных. Дела совершенно запущены! Ходят слухи, будто Минамото на востоке пытаются сплотить силы. Кто знает, с кем они захотят объединиться, когда будут готовы?

– Теперь-то ты понял? – сказал Го-Сиракава. – Верно говорю, времена ныне опасные. Я должен всеми силами сохранить порядок и не позволить Тайра ввергнуть нас в хаос. – Он повернулся к Сайко: – Стало быть, Киёмори считает, что монашеское облачение принесет ему всеобщее уважение? Что ж, тогда и я последую его примеру. Пошли весть преподобному Мэй-уну. Попроси его прибыть в То-Сандзё и постричь меня как положено. Нельзя допустить, чтобы Киёмори уважали больше государя.

Сайко низко поклонился:

– Слушаю и повинуюсь, владыка. Я тотчас отправлю гонца в Хиэйдзан. – Монашек поднялся и быстро вышел, на прощание одарив Наритику гадкой усмешкой.

Го-Сиракава взял бронзовое зеркальце, забытое кем-то из фрейлин, поднес к лицу и спросил:

– Как думаешь, пойдет ли мне лысина?

– Не менее чем господину Киёмори, – печально отозвался советник. – Полагаю, вы будете столь же благочестивы.

Го-Сиракава опустил зеркальце.

– Не занудствуй, Наритика. Я всего-то хотел знать, как буду смотреться. Мои дамы говорят, что седина делает меня мудрее и старше. Никогда не прощу себе, если после пострига потеряю внушительность.

– Уверен, люди будут и впредь судить о вас больше по мудрости, по делам, совершенным на благо Японии, нежели по внешнему виду, – ответил Наритика и с поклоном поднялся. Удалившись из приемных покоев отрекшегося государя, он побрел длинным крытым переходом к своему жилищу, в гостевые комнаты То-Сандзё.

По пути Наритика загляделся на сады, разбитые между дворцовыми палатами, на облетающие листья гинкго и клена. Видения разрушенного Хэйан-Кё не оставляли его с той злополучной ночи в Рокухаре. Поначалу он с готовностью поверил, что его предчувствия совпадают с предчувствиями Го-Сиракавы – будто именно Тайра приведут страну к роковому концу. Теперь уверенность ушла. Откуда бы ни дул ветер, какое бы дерево ни сбрасывало листву первым, зима неизбежна, и ничто не в силах ее отвратить.

Свиток третий
Гэнпэй

Обстрел ковчегов

Конь под Сигэмори нервно переступал, потревоженный все возраставшим ревом из-за дворцовой стены. В воздухе витал аромат поздних глициний из императорских садов.

– Правда, занятно, – сказал Сигэмори соседу – такому же воину Тайра, – что судьба порой водит человека кругами? Шестнадцать лет прошло, а я опять у ворот Тайкэнмон.

– Истинно, господин, – ответил всадник. – Только на сей раз мы стоим по другую сторону. Теперь Тайра собрались внутри, поджидая недругов-смутьянов. По мне, так куда лучше.

Сигэмори предался раздумьям. С той поры, когда его отец, Киёмори, принес обет Будде и стал послушником, минуло девять лет. Однако ни сутры, ни заповеди его, похоже, не волновали – все время он, как и прежде, посвящал упрочению влияния среди вельмож. С теми, кто мог посягнуть на владычество Тайра, Киёмори стал обходиться еще суровее, а за обиду воздавал сторицей. Всего несколько месяцев назад Сигэмори пришлось оправдываться перед свитой императорского регента за то, что юнцы Тайра отказались уступить ей дорогу на улице. И даже после этих извинений Киёмори подослал своих молодчи-ков-кабуро избить свиту регента, сопроводив кару посланием «Перед Тайра расступаются все».

Очень скоро имя Тайра оказалось у каждого на языке, будь то вельможа, крестьянин или купец. Самоуправство Киёмори донимало всех. Сигэмори старался как мог, выступая образчиком хороших манер, привитых матерью. При дворе он был любим, но на фоне его обходительности выходки Киёмори и других сородичей казались еще более дикими.

Сигэмори повернулся в седле, чтобы поприветствовать воинов, – скрипнули кожаные шнуры его начищенного доспеха. Бок о бок с ним у ворот стояли всего две сотни воинов, но то были закаленные в боях конники Тайра, с небольшой долей отпрысков Фудзивара и Оэ, которым не терпелось вкусить битвы и славы. Юношам Хэйан-Кё мир, как видно, наскучил. Сигэмори тревожился. Непросто будет им прославиться в этом бою.

– Не по душе мне сражаться с монахами, – вымолвил стоявший рядом всадник, словно читая мысли. – Разве не сказано, что убийство монаха удесятеряет дурную карму? И что отнявшему жизнь у инока никогда не видать Чистой земли?

– Да, так говорят, – согласился Сигэмори. – Однако эти иноки сами идут на нас боем. Забыв о миротворческих обетах, они сошли с горы Хиэй, желая луком и нагинатой смутить дух императора. Если монах нарушает обет и идет убивать, его ждет в тысячу раз большее несчастье, чем нас. Так что наши руки останутся чисты.

– Понимаю, господин. Правда, я слышал, у монахов есть причины для недовольства.

Это не давало покоя и Сигэмори. Как бы то ни было, чернецам не стоило втягивать в разбирательство императора.

Вышло так, что государь-инок Го-Сиракава возложил часть правительственных полномочий на сыновей своего советника, монаха Сайко. А так как наместниками они оказались нерадивыми и своевольными, вверенные им храмы, входившие в подчинение Энрякудзи с горы Хиэй, оказались разграблены и осквернены. «Монахам Хиэя следовало пойти с жалобой к Го-Си-ракаве, под стены То-Сандзё. В конце концов, государь Такаку-ра еще мальчик, ему едва минуло четырнадцать».

Гул наступавшей рати монахов делался громче и громче, и вот уже Сигэмори различал в нем храмовые песнопения и речитатив сутры Тысячерукой Каннон. Сидеть за высокой оградой, не видя передвижения вражеских войск, было невмоготу, и Сигэмори окликнул часового на стене:

– Эй, ты! Видишь кого? Далеко ли до них? Часовой обернулся и крикнул:

– Господин полководец, монахи обходят нас с севера, по улице Итидзё!

– Хм-м… – Сигэмори обратился к сидящему рядом воину: – Кто стережет северные ворота?

– Минамото Ёримаса, господин. У него всего три сотни на трое ворот.

– А-а, монахи, должно быть, прознали, что тот участок слабо защищен.

Такакура проявил великодушие, позволив горстке уцелевших Минамото выступить в охране императора. Сигэмори, однако, терзали опасения – а ну как Минамото лучше проявят себя в бою? Тайра так сильно пали в глазах придворных, что Минамото ничего не стоило завоевать их расположение. Сигэмори понимал: на море Тайра, может, и нет равных, но в умении управляться с луком и конем Минамото им не превзойти.

– Прикажете выслать Ёримасе подкрепление, господии? Сигэмори на миг задумался.

– Нет. Иначе Ёримаса оскорбится. Решит, что Тайра усомнились в его мужестве и сноровке. Пошлем одного воина наблюдать за ним. Если вернется и доложит, что монахи прорывают оборону, тогда и дадим подкрепление.

Тут же к северной границе Дворцового города отправили всадника. Пение монахов становилось все глуше, пока совсем не стихло вдалеке. Минуты тянулись, оглашаясь лишь конскими всхрапами да бряцанием доспехов. И вот в тишине вдруг послышался воинственный клич и молитвенные напевы зазвучали вновь, приближаясь теперь уже к вратам Сигэмори.

– Господин! – воскликнул дозорный со стены. – Они идут сюда!

Вскоре вернулся и разведчик, посланный наблюдать за Минамото. На губах его играла озадаченная ухмылка, которую тот тщетно пытался скрыть.

– В чем дело? – накинулся на него Сигэмори.

– Этот Ёримаса оказался хитрой бестией, – отозвался всадник. – Надо отдать ему должное. Он сказал монахам, что никто не признает их требований, если они разобьют его малый отряд и пройдут во дворец без помехи. Победа же над более могучим воинством принесет им славу и убедит государя выслушать их прошение.

– Нашим воинством, надо полагать?

– Именно. И монахи согласились. Сейчас они направляются сюда – вызывать нас на бой.

Сигэмори вздохнул:

– И впрямь хитро придумано. Упаси меня Амида от таких соратников. Что за оружие у монахов? – спросил он дозорного.

– Грубые копья и нагинаты, господин. Еще, конечно, мечи, у некоторых – мотыги и прочая крестьянская утварь. Щитов нет. Не иначе думают укрыться за священными ковчегами.

– Отлично, – пробормотал Сигэмори. – Значит, они без луков. Если повезет, ворота можно будет даже не открывать. – Он прокричал своим воинам: – Всем спешиться! Лошади не понадобятся. К стене! Стройся плечом к плечу, как можно плотнее! Они решили устрашить нас громовым кличем, так устроим им в ответ дождь из стрел!

Сигэмори сам слез с коня и вскарабкался по деревянной лестнице к самой кромке стены. Оттуда ему стало видно, как поток монахов запруживает улицу Омия, неся, точно топляк после разлива, узорчатые и золоченые ковчеги. Солнце посверкивало на лезвиях нагинат и бритых головах растущей орды монахов. С пением и молитвами они хлынули к воротам, да в таком множестве, что иным пришлось отступить на боковые улочки. Сигэмори, сидя на своей жердочке, не мог разглядеть камня на мостовой – до того густой была толпа. Он расчехлил лук и вытянул из колчана гудящую стрелу, потом послал по своим рядам приказ повторять за ним.

– Стрелять только по моей команде.

За стеной воины, повинуясь приказу, доставали луки. По шеренге пробежала волна, напоминая трепет боевого етяга на ветру.

Выждав, когда монахи закончат священный гимн, Сигэмори прокричал им:

– Кто вы, что явились сюда нарушить покой императора? Ему в ответ раздался нестройный хор:

– Мы пришли с жалобой к государю!

– Мы ищем справедливости!

– Позор совету и императору!

– Босацу разгневаны! Сигэмори закричал в ответ:

– Возвращайтесь к себе в храмы! Не пристало инокам так себя вести! Вам бы молиться о мире, а не грозить войной! – Однако он уже понял, что протестующие вопли монахов заглушат любые слова. Испустив тяжкий вздох, Сигэмори поднял руку – знак боевой готовности лучникам за стеной. Убедившись, что все его видят, он рубанул ладонью по воздуху:

– Хадзимэ [54]54
  Начинайте! (яп.)


[Закрыть]!

Сотни стрел взвились высоко вверх и прибойной волной обрушились на сбитую людскую массу. Их зловещее гудение мешалось с криками раненых монахов, поскольку даже тупые стрелы могли причинить увечье, вонзаясь в незащищенную плоть. Многие пололи после этого залпа, и все же толпа не разошлась. Из пущенных в ответ легких копий и стрел большая часть ударялась в дворцовую стену, а если и перелетала ее, отскакивала от доспехов лучников Тайра, не нанося вреда.

– Зарядить боевые! – скомандовал Сигэмори.

Сотни пар рук потянулись к колчанам, извлекая острые стрелы со стальными наконечниками. Сигэмори надеялся, что осаждающие тоже услышат его и решат разойтись, но те продолжали стоять, прибившись к стене и ропща на императора, удерживаемые не то гневом, не то боязнью прослыть трусами.

Сигэмори вновь поднял руку, оглядывая монахов со смесью жалости и восхищения…

– Ваша святость, я принес новости, как вы просили, – произнес стриженный в кружок мальчуган, склоняясь перед престарелым иноком-советником Сайко.

– Ну так рассказывай, – отозвался тот, потирая руки.

– Монахи Энрякудзи подступили ко дворцу императора и, кажется, готовятся к битве.

– Отлично. Молодец, справился, – сказал Сайко и дал мальчику крошечный мешочек с несколькими крупицами золота. – Ступай и продолжи слежку, а потом известишь нас о ходе сражения.

– Хай, ваша святость. – Паренек поклонился, выбежал во двор и припустил вниз по холму, на котором стоял охотничий ломик.

Сайко поднялся, на время позабыв о ломоте в костях, и направился к старшему советнику Нарптике, поджидавшему на веранде. Оттуда открывался чудный вид на долину Хэйан-Кё. Несмотря на то что до столицы было рукой подать, ничто, кроме облачка пыли на севере, не указывало на происходившую там битву.

– Началось, – вымолвил Сайко.

– Все равно не пойму, – проворчал Наритика. – Зачем вам понадобилось втягивать в это монахов Энрякудзи? Они ненадежны и непредсказуемы!

– Стоячей водой и тростинки не сдвинешь, а бурный поток можно использовать, направив в нужное русло.

– Надеюсь, ваше русло достаточно глубоко, – заметил Наритика. – А то как бы берега не размыло.

Сайко улыбнулся. Наритике было явно не по себе, как всегда в его присутствии, и это радовало.

– Не бойтесь, советник. Нас направляют великие силы.

– Так и должно быть. Хотя мне все еще невдомек, как вам удалось обратить гнев монахов на Такакуру вместо государя-инока. Ведь это ваш сын повинен в разорении храма земли Kara, а также Го-Сиракава, который устроил его туда наместником.

Сайко лишь улыбнулся:

– Истинно босацу мне благоволят. Однако мне непонятно ваше недовольство. Не вы ли явились ко мне, когда вас обошли повышением в военачальники Правой стражи из-за того, что чин этот перешел бесталанному Тайра Мунэмори? Не я ли призвал сотню монахов в Явате семь дней кряду читать Великую сутру Высшей Мудрости, призывая на вас покровительство Хатимана?

– А на третий день, – возразил Наритика, – к святилищу слетелись три белых голубя и заклевали друг друга насмерть. Это знамение Хатимана так взволновало монахов, что те сразу прервали молебен.

Сайко вяло отмахнулся:

– Неизвестно, что предвещало это знамение. Может, внутреннюю распрю среди Минамото или грядущую войну, о чем мы уже знаем и к чему готовимся. Вдобавок не я ли направил в храм Камо чародея-отшельника сто дней заклинать демона Да-кини служить вам?

– Да, он устроил алтарь в дупле огромной криптомерии, которую потом поразила молния. Другие жрецы отыскали его и с побоями выгнали.

– Случается. Что поделаешь, – отозвался Сайко.

– Я уже опасаюсь, ваша святость, – произнес Наритика, с трудом сохраняя спокойный тон, – что боги неблагосклонны к нашей затее. Мое упование сломить Тайра прежде, нежели видения Рокухары станут явью, кажется мне теперь несбыточной мечтой.

– Не падайте духом, советник, – подбодрил его Сайко. – Верьте: все идет, как и было задумано.

– Надеюсь, вы правы, – ответил Наритика, взглянув на него со страхом и гневом. – Ради нашего же блага.

Он еще раз посмотрел на город и, ковыляя, побрел в другую часть дома.

Сайко удалился в крошечный закуток, примыкавший к комнате. Там, в полутьме, он достал из рукава палочку благовоний и, разведя в жаровне огонь, поставил куриться. Над жаровней поднялось плотное облачко дыма. Сайко пропел несколько слов. Среди дыма возникло лицо – высохшее, с запавшими глазами. Монах поклонился:

– Уже началось, о Темный владыка.

Сигэмори снова махнул рукой, рявкнув «Хадзимэ!». Из-за дворцовой стены смертоносным дождем полетели сотни боевых стрел. Лучникам Сигэмори сноровки было не занимать, хотя на таком расстоянии это едва ли что-то меняло. Монахи стояли такой сбитой массой, что каждый снаряд попадал в цель. Толпа вмиг ощетинилась торчащими стрелами – кому пронзило глаз, кому грудь, кому горло. Отовсюду хлынула кровь, потекла на мостовую. Песнопения сменились воплями боли и ужаса. Чернецы один за другим оседали на землю, а их соратники склонялись над ними – оказать помощь либо прекратить мучения.