Текст книги "Камеристка"

Автор книги: Карла Вайганд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

Глава сто четырнадцатая

На протяжении лета 1793 года почти все европейские страны объявили войну Франции.

– Они возмущены жестоким убийством Людовика Шестнадцатого, – сказала моя госпожа. – Герцог Кобургский теперь отвоевал назад австрийские Нидерланды, это придало союзникам дополнительный стимул.

В Тампле Марии-Антуанетте было сравнительно легко следить за ходом войны; в Консьержери она только по случайно уловленным обрывкам разговоров узнавала о происходящем. Но она могла догадываться, что революционные войска теперь в меньшинстве против союзников.

Одно событие этого лета 1793 года взволновало всех: на Жан-Поля Марата совершили покушение. Все революционные газеты буквально захлебывались от отвращения к «трусливому, коварному нападению», которому подвергся один из самых дурных подстрекателей народа того времени. «Друг народа» посвятил злодейски убитому экстренный выпуск, один экземпляр которого я храню и до сих пор, чтобы ближе познакомить читателей с личностью убитого.

«Из-за кожной болезни он проводил большую часть времени в ванне. Там его и заколола в воскресенье, 13 июля 1793 года, молодая женщина по имени Шарлотта Корде. Около полуночи демуазель доставили в тюрьму аббатства, где она должна была ждать суда».

Полное имя молодой убийцы было Мари-Анна-Шарлотта Корде д'Арман, родилась она 27 августа 1768 года в Кане в Нормандии в семье дворянина. Она была очень образованной и интересующейся политикой правнучкой известного французского драматурга Корнеля. Когда депутаты-жирондисты бежали в Кан от якобинцев, чтобы здесь организовать сопротивление Марату, юная дама считала, будто этот человек символизирует закат Франции. Насколько я знаю, так до конца и не выяснили, действовала ли Шарлотта Корде по приказу жирондистов.

Процесс против нее был чрезвычайно коротким; в ее виновности сомнений не было. 17 июля, уже через четыре дня после кровавого злодеяния, она взошла на гильотину.

Огромная толпа была свидетелем ее казни. И я тоже находилась там, поскольку молодая женщина произвела на меня глубочайшее впечатление. Как просто можно было стать убийцей, если обстоятельства принуждали к этому, я сама знала очень хорошо. Случай в коридоре Версальского дворца я так и не смогла забыть.

Чувство собственного достоинства преступницы произвело впечатление даже на простой народ, который освистал палача, когда тот бил по щекам отрубленную голову своей жертвы.

Глава сто пятнадцатая

Вдова Капет с растущей уверенностью надеялась, что революционеры не станут судить ее и выносить приговор.

– Это было бы крайне неумно, потому что освободители жестоко отомстят за меня.

Английский флот уже вошел в Тулон, и местное население сердечно приветствовало его. И в беспокойной Вандее союзников принимали с радостью.

– По всей Франции между тем уже взбунтовались крестьянские армии, которые по горло сыты всем, что называется «революцией», – утверждал папаша Сигонье. – Они очень разочарованы обещаниями и скудными результатами. Они ожидали большего.

Старик, кажется, был прав, так как Бабетта писала мне в начале лета 1793 года:

«Эмиль сказал, покажись еще хоть один революционер на его подворье, он прогонит его вилами, после того как сначала немножко помолотит ему шкуру цепом».

Моя семья и многие другие из деревни Планси не слишком оплакивали удачное покушение на издателя «Друга народа».

«Комитет общественного спасения» попал в переплет. Он сознавал ценность экс-королевы для успеха революции, поэтому они тайно устанавливали связи с Пруссией и Австрией, чтобы поторговаться за будущую судьбу Марии-Антуанетты.

– Собираются обменять ценную заключенную на всех революционеров, если дело дойдет до осады Парижа, – говорил Филипп де Токвиль. У маркиза были довольно надежные источники. Похоже, как и у папаши Сигонье. Но народ требовал ее казни. По столице снова ходили памфлеты с выдуманными преступлениями королевы.

Все радикалы энергично требовали суда над Марией-Антуанеттой и смертного приговора. Несколько разумных людей предостерегали:

– Подумайте о мести союзников.

Но они получали ответ:

– Именно потому, что враг скоро войдет в Париж, мы должны поспешить с процессом, иначе рискуем, что она ускользнет от справедливости.

В этой трудной ситуации судьи трибунала решили отравить вдову Капет в ее камере. Так не нужно будет судить ее – пунктов обвинения было очень мало, как уже стало известно. Не нашлось доказательств ее измены, а когда кого-нибудь приговаривали к смерти за расточительность?

– По указанию Марии-Антуанетты ни один человек еще не пострадал, – уверенно сказал маркиз де Сен-Мезон, – а ее будто бы порочного образа жизни недостаточно для смерти на гильотине.

Мадам Кампан считала:

– Если бы за меру взяли мораль, то это повлекло бы за собой казнь каждого десятого француза, причем из всех слоев населения.

Мысль об отравлении вскоре пришлось отбросить, ведь в том случае нужно думать, как поступить с преступником и его сообщниками. Преступление в отношении такой значительной личности современной истории нужно было планировать очень осмотрительно. Но времени для этого оставалось слишком мало. Убийство Марии-Антуанетты привлекло бы за границей нежелательное внимание, поэтому решили создать видимость демократического судебного процесса. Но вдове Капет требовалось предъявить хотя бы одно-единственное доказательство ее измены стране. Без этого нельзя было начинать процесс против нее.

– Перед всем миром мы оказались бы подлыми убийцами, – говорили более разумные, – если бы приговорили ее к смерти на основании этих скудных доказательств.

И это удалось услышать маркизу де Токвилю. Тогда у моей госпожи и у нас, ее слуг, появилась надежда, что Марию-Антуанетту отпустят.

Группе заговорщиков между тем удалось благодаря подкупу надзирателей разработать план побега, обещающий успех. Осуществить его хотели в ночь на 2 сентября 1793 года. Один часовой должен был перевезти королеву как бы по приказу Комитета общественного спасения из Консьержери в Тампль. Едва заключенная вышла бы из своего застенка на улицу, ее бы «похитили» и поспешно вывезли из страны в Бельгию. Все выглядело почти гениально просто, поэтому можно было рассчитывать на успех.

В назначенную ночь королева со своими сопровождающими уже стояла у главных ворот Консьержери, когда в последний момент все провалилось. Виной тому стала «совесть» одного обманщика, который, получив взятку, поднял тревогу. Предатель выдал имена всех участников заговора; тех арестовали и вскоре повесили. Снова рухнула надежда.

– Теперь Антуанетту перевели из ее прежней камеры в темницу, из которой бежать совершенно невозможно, – сообщила мне мадам Розали Ламорье. – Помещение имело три крошечных окна. Да и те были забаррикадированы так, что даже дневной свет не мог проникнуть. Один жандарм сидел в коридоре перед камерой, другой стоял на посту во дворе под окошками. А еще один парень сидел прямо посреди ее каморки.

Самая радикальная группа в Конвенте были эбертисты, названные так по имени исполненного болезненной ненависти к Марии-Антуанетте журналиста Жан-Жака Рене Эбера[76]76
  Эбер Жак-Рене (1757–1794) – сын ювелира, учился в иезуитской школе, позже изучал медицину; перепробовал много профессий. Начал с должности смотрителя склада, затем перебивался литературными заработками, с отменой цензуры Эбер вернулся к журналистской деятельности. Появившаяся в ноябре 1790 года его газета «Папаша Дюшен» своим грубым «санкюлотским языком» резко выделялась среди моря печатных изданий того времени. Во французском фольклоре существовал образ Папаши Дюшена – бравого, никогда не унывающего печника – балагура с огромной трубкой в зубах. Выпуская газету от имени этого персонажа, не зная границ в своем политическом радикализме, Эбер сумел завоевать огромную популярность среди парижской бедноты. Как один из руководителей клуба кордельеров и представитель парижской коммуны, Эбер принимал участие в подготовке восстания 10 августа, свергнувшего монархию.


[Закрыть] по прозвищу Папаша Дюшен. Этот опасный фанатик обладал огромным влиянием. В своей сенсационной газетенке «Папаша Дюшен» он требовал: «Нужно сделать кашу из этой австрийской тигрицы».

Тоннами приходили письма из Парижа и разных провинций в правительство и революционный трибунал, в которых спрашивали, почему «эта бесстыжая тиранка все еще не предстала перед судом» и как это возможно, что «эта порочная и расточительная личность может вести приятную жизнь за государственный счет».

Наконец сами депутаты потребовали от трибунала официально выдвинуть против этой «невыносимой вдовы Капет» обвинение.

Мадам дю Плесси гневно скомкала газету:

– О каких вообще преступлениях говорят эти идиоты? Такое впечатление, будто они имеют в виду какое-то исчадие ада. Что такого сделала Мария-Антуанетта? Разве преступление быть дочерью императрицы, супругой короля и матерью наследника престола? Мне кажется, мы живем не во Франции, а в сумасшедшем доме, стражи которого душевнобольные.

Само собой разумеется, больше никому не разрешили посещать королеву.

– Французская революционная армия нанесла герцогу Кобургскому серьезное поражение при Гондсхооте, – слышала я, как месье де Токвиль говорил моей госпоже.

– О господи! – воскликнула та. – Что это значит для Марии-Антуанетты?

– К сожалению, ничего хорошего, моя дорогая. Комитет общественного спасения считает, что королева больше не нужна им в качестве залога. Он дал свое согласие, чтобы заключенная номер двести восемьдесят предстала перед судом.

Глава сто шестнадцатая

Розали не уставала рассказывать о несчастной судьбе королевы.

А мы не уставали оплакивать ее ужасную участь.

– По грязным стенам камеры текла вода, – месяцы спустя рассказывала она. – Башмаки королевы вообще больше не просыхали. Стоял уже октябрь, и достаточно холодно, но у бедняжки не было теплой одежды. Ее черное платье протерлось на локтях; я несколько раз штопала его. Темница не отапливалась, а ночи были морозные. Я уверена, что королева жутко мерзла, потому что ей даже не выдали одеяло. Я хотела принести ей маленькую коптилку, чтобы ночью зажечь свет, но мне не разрешили.

Розали передернулась и схватила бокал красного вина; мы сидели в моей комнатке.

– Нам дали нового надзирателя – старого они заперли из-за пособничества при побеге, – продолжала мадам Розали, – и он был настолько милосерден, что повесил вокруг кровати бедной женщины старый ковер, который давал немного тепла. Я каждый вечер согревала ее ночную рубаху у огня в комнате для часовых. Но это было все, что мы могли сделать для нее, не подвергая себя опасности. – Однажды ночью я услышала, как королева ворчала себе под нос: «Почему я? Почему бог наказывает меня так жестоко?» – продолжала Розали.

К вечеру 12 октября 1793 года трое полицейских увели королеву на первый допрос.

Горели всего несколько ламп, так что зал находился в полумраке. На маленьком столике судебного писаря стояли две горящие свечи.

Все походило на заученную пьесу. Хотели сделать все, чтобы запугать заключенную – это казалось необходимым при наличии скудных доказательств.

Я могу цитировать из «Друга народа», который продолжал существовать и после смерти Марата:

«До революции вы поддерживали политический диалог с королями Богемии и Венгрии с целью нанести вред Франции. – При этом имелись в виду ее братья, которые были королями Богемии и Венгрии. – С начала революции вы плели интриги с иностранными державами и создавали заговоры против свободы Франции.

Вы являлись движущей силой каждого предательства Людовика Карпета. Из-за ваших козней у него появилось желание покинуть Францию».

Но и ответы королевы дошли до нас.

«Мой муж никогда не стремился покинуть Францию. Если бы он хотел порвать отношения с родиной, я попыталась бы его отговорить. Мой супруг никогда не собирался предавать отчизну».

Все в зале еще помнили о попытке бегства в Варенн, и публика в зале наградила Марию-Антуанетту издевками. Это настроение немедленно использовал обвинитель.

Насмешливо склонившись перед королевой, он сказал:

– Гражданка Капет, я не поддамся на вашу публичную ложь. Вы никогда не прекращали разрушать свободу. А чтобы вернуть трон, вы даже были готовы идти по трупам, по трупам французских патриотов.

Последние слова он выкрикнул громким и возмущенным голосом, что, как и было задумано, привело к большому волнению в зале. Мария-Антуанетта подождала, пока снова наступит тишина, и потом мужественно ответила:

– Нам не нужно было пытаться снова завоевать трон, потому что мы его никогда не теряли.

Каждый знал, что она хотела этим подчеркнуть: никто не имел права лишать трона помазанного короля, тем более гражданское правительство.

Уже спокойнее королева продолжила:

– Для нас всегда была на первом месте Франция и ее народ. Доволен народ – были довольны и мы.

Эту формулировку я нашла не такой уж неудачной – она указывала на то, как «счастлива и довольна» Франция теперь. Это было отчетливо видно по волнениям в отдельных департаментах и по бесчисленным крестьянским восстаниям.

Уверенное поведение экс-королевы разозлило судей. Они назвали ее «наглой», «бессовестной», даже «бесстыдной, как будто она не чувствует за собой вины».

– Они, вероятно, ждали, что из-за условий, в которых держали Марию-Антуанетту, она настолько будет измучена, что смиренно согласится со всеми предъявленными ей обвинениями и раскается. Но ничего подобного не произошло. Королева действительно смелая и мужественная женщина, – похвалила Марию-Антуанетту мадам Франсина, присутствовавшая как зрительница на процессе. – Я не ожидала от нее такой силы духа и величия души. Когда мы посещали ее в Консьержери, Жюльенна, я даже не подозревала о ее бойцовских качествах.

Но что собственно раздосадовало обвинителей и судей, так это то, что они не имели прямых улик или конкретных доказательств. Меры предосторожности, принятые Марией-Антуанеттой, уничтожить все письма и документы, даже зашифрованные, оправдались. Смертельно бледная и слабая, она стояла перед судейским столом: ни одному из господ не пришло на ум предложить ей хотя бы табурет. Теперь судьи попытались сбить ее с толку каверзными вопросами:

– Вы верите, что король нужен народу?

Но она была слишком умна, чтобы ввязываться в подобные дискуссии.

– Один человек не может это решать, – уклончиво ответила она.

Другой судья улыбнулся ей с обманчивой любезностью:

– Без сомнения, вы, как хорошая мать, сожалеете, что ваш сын лишился трона?

– Я ни о чем не жалею, пока эта страна счастлива.

Снова послышался едкий намек на проходящее сейчас во Франции.

Допрос продолжался до самого утра. Рассматриваемый список обвинений был длиной около метра, а упреки частью оправдались, частью казались абсурдны, но ни в коем случае недостаточные для предъявления обвинения. Многое в поведении Марии-Антуанетты могло вызвать упрек, но скорее это было делом ее духовника, чем пунктом обвинения в судебном процессе, в котором речь шла о жизни и смерти.

Наконец обвинитель закончил. Трибунал знал, что из-за чрезвычайной важности этого дела, а также личности обвиняемой в зале находились многочисленные наблюдатели из других стран.

Прежде всего приехали из Америки юристы, историки и журналисты. Чтобы придать себе хотя бы видимость правового государства и внешне соблюсти закон, прокурор спросил заключенную номер 280:

– У вас есть адвокат?

– Нет, месье, – спокойно ответила на это королева, – и я ни одного из них не знаю.

– Вы хотите, чтобы трибунал назначил вам защитника?

– Да, месье, – ответила Мария-Антуанетта.

И это вызвало раздражение у трибунала. Они ведь надеялись, что в своем высокомерии вдова Капет отклонит предложение своих смертельных врагов. А теперь им пришлось поспешно назначать двух адвокатов, которые должны были представлять интересы гражданки Марии-Антуанетты в суде.

Когда это было сделано, обвиняемую снова отвели в ее холодную недостойную пребывания в ней человека камеру.

Глава сто семнадцатая

– Как они смогут в такой короткий срок, всего за четыре дня, подготовиться к защите, учитывая, что обвинение уже готово? – гневно спросила мадам дю Плесси. – Ни один адвокат, пусть он даже будет самым лучшим во Франции, не смог бы этого сделать.

– Предоставление оправдательного материала или свидетелей защиты – это самое последнее, чего хотел бы трибунал. Господа только и мечтают, чтобы адвокаты провалились, – возразила я.

Главным пунктом обвинения против королевы являлось преднамеренное доведение страны до финансового краха. Далее ей вменили, что она обрекла народ на голодную смерть, предала безопасность Франции и вступила в сговор с австрийским кабинетом министров, а также – и этот пункт вызвал гневный шепот в зале – планировала кровавую резню среди парижан.

Мария-Антуанетта сидела на скамье во второй день процесса – ее защитники потребовали предоставить эту возможность – в своем белом халате и в черном чепце и с интересом следила за судебным разбирательством. И в этот день она не дала себя запугать, оставалась стойкой и держалась по-королевски, что резко контрастировало с ее жалким внешним видом.

К концу второго судебного дня в зале среди зрителей поднялось заметное волнение, причем обвиняемой удалось завоевать симпатии, прежде всего всех присутствовавших женщин.

Журналист Эбер, по прозвищу Папаша Дюшен, заклятый враг обвиняемой и монархии вообще, заявил суду, что дофин, которого он называл «маленький Капет», признался в совершении «актов разнузданного порока» своей матерью и своей теткой, даже в кровосмесительных действиях между матерью и сыном.

В зале суда наступила мертвая тишина, когда заключенную номер 280 призвали ответить на это обвинение. Она поднялась с места с выражением отвращения на лице, ее голос дрожал от негодования:

– Я обращаюсь к совести и чувствам всех матерей, которые находятся в зале. Пусть поднимутся те, кого не потрясло даже одно только представление о подобных ужасных вещах.

Зал забурлил. Присутствующие женщины закричали, выражая протест Эберу. Судьям пришлось несколько раз призывать людей к порядку, но они не хотели успокаиваться. Теперь среди публики нашлись и возмущенные мужчины. И даже рыночные торговки чуть не стали аплодировать королеве. Во всяком случае, из угла, где они сидели, раздались крики:

– Долой Эбера, долой Эбера!

На следующий день вызвали свидетелей, задачей которых было обвинить королеву. Мадам Франсина и этот день провела в зале суда.

По сигналу свидетели монотонно произнесли свои показания, более или менее заученные. Прозвучала самая грубая бессмыслица, начиная с непонятных заговоров о мнимой подделке денег и до недоказанных отношений с политическими врагами Франции. Председатель суда, однако, не постеснялся в конце судебного дня заявить:

– Все политические события последних пяти лет являются свидетельством против заключенной номер двести восемьдесят.

Теперь на самом деле ни один человек уже не мог сомневаться в исходе этого смехотворного процесса. Двенадцать присяжных после всего часового совещания пришли к единому мнению – доказано, что гражданка Капет виновна по всем пунктам обвинения.

Спокойно и сдержанно, на этот раз снова в своем не раз заштопанном черном платье, Мария-Антуанетта на следующий день выслушала приговор. Она не выказала никаких эмоций – такого удовольствия она своим врагам не доставила. Молча и с высоко поднятой головой королева позволила двум стражникам провести себя через переполненный зал, в котором многие аплодировали приговору, назад в тюрьму.

Было уже пять часов утра, еще темно и ужасно холодно. По воле ее судей единогласно принятый приговор палач должен был привести в исполнение уже в полдень того же дня.

– Месье Шово-Лагард и ее второй защитник, – сказала мадам Франсина, – сразу после окончания судебного процесса взяли их под стражу. Я думаю, – размышляла она, – судьи хотели помешать адвокатам, рассказать что-нибудь приближающимся союзникам. Кроме того, в обосновании приговора о гнусном подозрении в инцесте не упоминалось.

Процесс висел на волоске из-за недовольства народа в зале!

От одной служанки на кухне у Максимилиана Робеспьера я узнала следующее:

– Мой господин сидел как раз за столом, когда гонец из суда сообщил ему об упреках Эбера против королевы. Тут с моим господином случился приступ бешенства. В ярости он даже разбил тарелку об пол, грязно выругался и разразился бранью: «Этот безмозглый идиот еще спасет своими безвкусными нападками королеву от гильотины, пробудив сочувствие у слабоумного народа», – кричал вне себя месье Робеспьер.

В мрачной темнице измученная королева села и написала прощальное письмо своей невестке Елизавете. Она благодарила ее за все и просила позаботиться о Людовике-Карле и Марии-Терезе. Мадам Розали в последние часы жизни была рядом с заключенной номер 280.

– Я смотрела ей через плечо, когда она писала письмо сестре своего покойного мужа. Это были четыре длинные страницы. Я также видела, как королева записала в свой молитвенник:

«16 октября 1793 года, половина шестого утра. Боже, смилуйся надо мной. У меня больше нет слез, чтобы оплакивать вас, мои бедные дети. Прощайте, прощайте.

Мария-Антуанетта».

Тридцать часов назад она съела тарелку супа. Столько ей пришлось ждать окончательного приговора присяжных. Теперь она была близка к обмороку. Несколько недель назад власти направили известного врача, доктора Субербьеля в ее камеру, чтобы он осмотрел высокопоставленную заключенную. Он установил, что влажность крошечного помещения вредна для ее здоровья.

– Вредна? – спросила на это вдова Капет и, усмехнувшись, добавила: – Боюсь, пребывание здесь вообще крайне вредно для меня.

– Я спросила ее, – продолжала Розали. – «Мадам, вы ничего не ели все это время. Что бы вы хотели сегодня утром?» И королева ответила: «Милое дитя, мне ничего больше не нужно. Для меня все кончено». Услышав это, я разразилась слезами. Эта женщина не заслужила смертной казни.

– Да, – сказала я, – но ей не повезло, в глазах народа она стала символом всех зол старого режима. Ей приходится расплачиваться за всех ненавистных аристократов. А это несправедливо.

– «Мадам», – все-таки сказала я, – рассказывала Розали Ламорлье, – «Я поставила разогреть немного супа, можно я вам принесу?» Тут она заплакала и кивнула. Я поставила на маленький стол эту жалкую еду смертника, и она из вежливости съела пару ложек. Для своего последнего выхода королева захотела переодеться. Она решила быть во время казни в белом халате. Мария-Антуанетта натянула белый льняной чепец на свои жидкие седые волосы и стала ждать судей, трое из которых вскоре протиснулись в ее тесную камеру и, сморщив носы, еще раз зачитали ей приговор. Потом вперед выступил палач, высокий, довольно молодой человек, крепкий и немного неуклюжий. Он был сыном палача Сансона, который так поспешно обезглавил Людовика Шестнадцатого. Возможно, подумали, что молодой сделает это лучше. Он связал королеве руки, оставив висеть концы веревок; так он мог вести ее как тельца на заклание. Прежде чем пришел палач, у Марии-Антуанетты побывал священник, чтобы она могла покаяться в грехах. Я его знала, он был приходским священников в Сен-Ландри, так называется церковный приход, в который входит Консьержери. Королева спросила его, приносил ли он присягу новой конституции, и когда святой отец ответил утвердительно, она отказалась даже выслушать его. Но он не ушел, а сопровождал ее в последний путь.

Издалека можно было слышать барабанный бой. Десять тысяч человек еще до восхода солнца поднялись в этот холодный неприветливый октябрьский день, чтобы увидеть последний выход королевы.

Я и несколько верных королеве служанок и камеристок пришли на площадь Революции, где должен был состояться этот ужасный спектакль. Мы слышали, как забушевала толпа, когда появилась повозка, запряженная парой тощих лошадей. На лавке сидела королева, бледная, как покойник, но с высоко поднятой головой, рядом с ней находился священник.

Теперь Марии-Антуанетте связали за спиной руки; седые пряди выбились из-под чепца и развевались у висков. Впалыми глазами она смотрела на стоявших по сторонам дороги людей и на тех, которые с любопытством высовывались из окон и громко кричали «Да здравствует республика!». Моросящий дождь почти пропитал все холодной влагой. Королева промокла. Никто уже не мог понять, плачет ли она.

Жалкая повозка громыхала по неровной мостовой северного берега Сены. Теперь клячи медленно свернули на улицу Сент-Оноре. По обеим сторонам дороги стояли солдаты с насаженными штыками; за ними виднелась ожидающая толпа, которая с большим удовлетворением смотрела, как вдову Капет, будто обыкновенную преступницу, везут в повозке, предназначенной для бедных грешников, к месту казни.

– Больше всего им хотелось бы видеть ее во власянице,[77]77
  Власяница, здесь: темного цвета грубая ткань из козьей шерсти, в виде мешка, надевавшаяся в знак печали.


[Закрыть] с веревкой вокруг шеи и со свечой в руке. Но те времена, слава богу, миновали, – тихо пробормотала я так, что расслышать меня могла только стоявшая рядом со мной демуазель Элен.

Чернь следовала за плетущимися клячами и во главе следующей процессии можно было разглядеть кривлявшегося парня. Он махал саблей в сторону приговоренной к смерти и кричал в толпу:

– Вот она, тигрица. Вот она, чертова австриячка!

Из окон и с балконов на королеву сыпались проклятия и насмешливые замечания:

– Езжай в ад, ты, сатанинское отродье. Помогут тебе теперь твои бриллианты? Будь ты проклята, кровопийца.

За спиной Марии-Антуанетты стоял прямой, как свеча, месье Сансон-младший, держа в правой руке концы веревки. Почему-то это выглядело смешно: тощая маленькая женщина и огромный парень, держащий ее на веревке.

На повороте на улицу Руайаль королева увидела место своей казни. На огромной площади Революции в толпе сновали торговцы, продавая фрукты и вино зевакам. Настроение было как на ярмарке. Кто, однако, хотел, тот мог углядеть несколько монархистов, которые в тихой и отчаянной грусти наблюдали позорное шествие. Недалеко от меня стояла ярко накрашенная и разряженная девица, проститутка, и с ней несколько кавалеров.

– Нет. Я просто не верю, – кричала уличная девка. – И это королева? Мне кажется, народ просто дурят. Наверное, эта стерва давно уже за границей проматывает свои миллионы. – Она возмущенно встряхнула кудрями, так что зазвенели ее длинные серьги.

– Мне тоже так кажется, – поддержал ее спутник, – эта тощая неряшливая баба там, в повозке, выглядит так, будто ее уже один раз хоронили.

Согласное ворчание и издевательский смех прервал резкий голос:

– Господа, подумайте хорошенько, что вы говорите. Неужели вы всерьез полагаете, будто Конвент способен на подобный обман?

В голосе слышалось коварство, и весь вид говорящего свидетельствовал о том, что с ним лучше не связываться. Девица и ее клиенты растерянно замолчали, а злобный смех вокруг мгновенно стих. Когда повозка наконец остановилась у подножия гильотины, все рванули вперед, к эшафоту.

Чтобы сгладить свою промашку, расфуфыренная служительница любви громко крикнула:

– Я считаю, наше правительство правильно поступило, не разрешив австриячке ехать в карете. Для этой ведьмы и жалкой повозки, запряженной клячами, хватит.

И ее спутники поспешили согласиться с ней.

Когда Мария-Антуанетта наконец взошла на эшафот, толпа ждала от нее короткой речи, но она быстро подошла к палачу и его помощникам, как бы желая поскорее покончить с неизбежным. В спешке она нечаянно наступила, на ногу месье Сансону. Мы услышали, как королева с сожалением сказала:

– Извините, пожалуйста, месье. Я не нарочно.

Помощники палача быстро наклонили приговоренную, и под глухой барабанный бой просвистело лезвие гильотины, которую отпустил месье Сансон-младший на затылок Марии-Антуанетты. Никто даже не услышал ее крика.

Солдат тотчас поднял вверх отрубленную голову жертвы, в ответ на что в толпе раздались радостные возгласы. Площадь буквально задрожала от восторженных криков толпы. Наконец они смогли насладиться своей местью.

И пока чернь ликовала, несколько могильщиков на кладбище Сен-Мадлен проклинали отвратительный холод. Они вырыли могилу, чтобы закопать останки еще одной обезглавленной, одной из тысяч, о которой свидетельством не будет ни крест, ни надгробный камень.