Текст книги "Камеристка"

Автор книги: Карла Вайганд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 35 страниц)

Глава сорок седьмая

– Жюльенна, дорогая, я прошу вас сопровождать меня завтра в Париж. У меня назначен визит к врачу, месье Антону Месмеру.[47]47
  Фридрих Антон Месмер (1734–1815) – еврейский целитель, который вновь открыл и применил практически тот магнетический флюид в человеке, который называли животным магнетизмом, а с того времени – месмеризмом.


[Закрыть] Вы, наверное, уже слышали о нем? – спросила меня мадам дю Плесси.

– Мне не нравится, мадам, когда вы обращаетесь ко мне на «вы», – упрямо сказала я. Но моя госпожа возразила:

– Так полагается. Жюльенна. Вы уже не молоденькая девушка и не на конюшне служите. Боже мой, если уж по справедливости, то я должна быть вашей камеристкой, вы же намного выше меня по положению. Я не забыла, что я – дочь мелкопоместного дворянина из Прованса и вдова хотя и почтенного, но простого графа из Шампани. Тем, что я здесь занимаю высокое положение, я обязана симпатии Марии-Антуанетты, а не своему высокому происхождению.

– Я решительно протестую, мадам, – возразила я. – Вашим положением при дворе вы обязаны своим обаянием, своей верностью и вашим здравым смыслом, а также вашему умению обращаться с детьми.

О враче Фридрихе Антоне Месмере, немце с Боденского озера, я, конечно, уже слышала, как и каждый в Париже. Насколько я поняла, месье Месмер учил, что каждое одушевленное тело испускает материальные лучи, которыми управляет душа, обитающая в теле.

Эти лучи, или жизненную силу, известную еще магам древности, можно уловить сосудом. Отсюда потом можно будто бы так управлять этой силой, чтобы она проникала в тело больного и снова оживляла его ослабевшую жизненную энергию. Мне эта теория казалась довольно разумной.

Люди с большой жизненной силой могли, по мнению Месмера, передавать свое здоровье другим людям, если они понимали, как управлять лучами, которые «транспортируют» эту силу. Они могли, например, возлагать руку на больного или управлять потоком жизненной силы с помощью металлического прута, кондуктора.

Карета графини остановилась перед внушительным зданием в аристократическом квартале Парижа. Слуга впустил нас в элегантный дом, в котором находились и приемные помещения врача.

В салоне месье Месмер велел установить сосуд; он имел форму огромного круглого чана и был полон бутылок с горлышками, обращенными внутрь чана, из них жизненная сила должна была выливаться в главную бутыль в середине. В бутылях находились «магнетизированная» вода, стеклянный порошок и железная стружка.

Так нам объяснил ассистент знаменитого немецкого врача. Емкость закрывалась крышкой, из которой торчало много металлических прутьев. Больные должны были браться за эти прутья или опереться в них своими поврежденными конечностями. Вокруг удивительной емкости Месмер велел поставить удобные места для сиденья, и во время «заседаний» играл маленький оркестр.

– В музыке, как известно, живет большая целебная сила, – объяснил нам молодой любезный помощник. – К тому же мастер учитывает влияние созвездий, – продолжил он. – На основании ваших точных данных месье доктор вычисляет самую подходящую дату для вашего лечения.

Мадам Франсина не была больна, она не чувствовала себя даже усталой, но прослышала, что сеансы лечения Месмера обладают профилактическими свойствами.

– Может быть, мне удастся сдвинуть мрачное предсказание мадам Отеро о скромно отмеренном мне жизненном пути в направлении пятидесяти лет, – совершенно спокойно заметила она. И месье Месмер решительно поддерживал ее надежду.

– Профилактика в любом случае лучше лечения, мадам. Если вашему телу удастся воспринять достаточно жизненной силы, оно легче справится с болезнями или не даст им вообще развиться.

Весь Париж хотел попасть к месье Месмеру, человеку удивительной скромности. Месмер был филантропом. Для нуждающихся он освободил особые дни и не требовал ни су за лечение.

Его успехи были феноменальны. Он в буквальном смысле слова заставлял «слепых прозреть, а парализованных ходить». И другие, часто застарелые болезни, которые годами мучили страдальцев, исчезали благодаря методу врача с Боденского озера.

Так что неудивительно, что его успехи вызвали зависть, а его коллеги-врачи считали его подозрительной личностью. Доклады в Медицинскую академию, умалявшие его успехи, множились. Постепенно его завистники окончательно очернили его. В Париже были врачи, не стеснявшиеся уличать его в союзе с сатаной, и это в век Просвещения.

Месье Месмеру такое было не в новинку.

– Именно по этой причине я покинул Вену, – рассказывал он моей госпоже, – и, возможно, вскоре мне придется покинуть и Париж.

– Вода камень точит, – сказала мне мадам дю Плесси. – Число врагов Месмера постоянно растет.

Его самый знаменитый пациент и горячий защитник был великий лингвист Курт де Гебелин.[48]48
  Кур де Жеблен (Курт де Гебелин Антуан) (1725–1784) – французский богослов и оккультист, связанный с масонами и иллюминатами. Автор многотомного (неоконченного) труда «Первоначальный мир, анализированный и сравненный с миром современным». В нем он, в частности, анализирует символику карт Таро с помощью Каббалы, считая их зашифрованным изложением философско-религиозной доктрины древних.


[Закрыть] Но месье Гебелин, который считался излеченным, неожиданно умер в салоне Месмера перед странной емкостью. Так с «месмеризмом» во Франции внезапно было покончено.

Глава сорок восьмая

Я уже давно собиралась посетить своего друга детства адвоката Жоржа Жака Дантона.[49]49
  Жорж Жак Дантон (1756–1794) – один из отцов-основателей Первой французской республики, сопредседатель клуба кордельеров, министр юстиции времен Французской революции, первый председатель Комитета общественного спасения.


[Закрыть] Он жил в старом городском квартале на правом берегу Сены в узкой улочке с почерневшими от копоти домами.

Когда он сам открыл мне дверь – на прислугу его доходов еще не хватало, – казалось, он искренне обрадовался.

– Ты пришла очень кстати, Жюльенна Берто! – закричал он и крепко обнял меня. Он больше, чем когда-либо, походил на большого сильного медведя, но в отличие от нашего короля Жорж был не толстым и рыхлым, а быстрым, ловким и мускулистым.

Очень некрасивое, покрытое шрамами лицо сияло, он сразу становился милым; и все забывали о его недостатках.

– Надеюсь, я тебе не помешала, – сказала я, когда он меня отпустил.

– Ах, понимаешь, клиенты не ломятся ко мне. По правде говоря, сейчас мне вообще делать нечего. Просто здорово, что ты меня навестила, дорогая. Входи и садись.

Он подтолкнул меня в жилую комнату, сочетающую салон и кабинет. Полки на стенах были забиты книгами; так много книг я еще не видела в квартире представителя третьего сословия.

– Ты их все уже прочитал? – спросила я, пораженная.

– Конечно, – засмеялся Жорж. – Большинство из них – книги по юриспруденции; они, так сказать, для меня обязательное чтение, но есть и много других интересных книг.

– Как тебе нравится Париж, разве он не потрясающий? – хотелось мне знать.

– О, да, так и есть, – ответил он, – когда к нему привыкнешь, то это становится навязчивой идеей. Сначала громыхание карет и фургонов на широких улицах меня просто пугало. В Арси-сюр-Обе по сравнению с этим тихо, как на кладбище, не говоря уже о Планси.

– Да, – прервала я, – и все спешат как на пожар. Не похоже на то, как твой дед громыхает по деревне на своей телеге, запряженной быками.

Мы рассмеялись.

– Сразу на второй день, – продолжил молодой адвокат, – меня напугали крики: «Дорогу, дорогу». Впереди летели на лошадях люди с пиками, за ними штальмейстеры, которые в седлах не сидели, а стояли. Потом на бешеной скорости следовала карета из стекла и золота с лакеями в роскошных униформах на запятках. Так промчался мимо брат короля. Казалось, месье ужасно спешил. Конечно, его наверняка ждала кокотка или пышный ужин. А может, просто за ним гнался дьявол. Я только успел прижаться к стене дома, чтобы меня не переехала беспощадно мчащаяся упряжка. С тех пор мне стало ясно, Жюльенна, что народ здесь, во Франции, ничего не значит. Как ты уже, конечно, заметила, тут даже нет тротуаров. В других европейских городах все не так.

– Я этого не знала. Да, если здесь пешеход не держит глаза и уши открытыми, то легко попадет под колеса.

– Особенно юные хорошенькие девушки, – добавил Дантон и подмигнул мне. – Но как я вижу, ты, как и прежде, занимаешься почтенным ремеслом, – сказал он, бросив взгляд на мое платье простой работницы.

– Я довольна тем, что служу камеристкой у мадам дю Плесси. – И я рассказала ему, как использую свое щедро отмеренное свободное время: за чтением книг и прогулками по окрестностям Версаля и по улицам Парижа.

Отсюда и мой скромный наряд. Я не хочу бросаться в глаза.

– Это очень хорошо, Жюльенна. Но ты можешь расширять свой кругозор и только благодаря глазам. Это должны делать все мыслящие существа. Тогда правящей клике станет трудно. Они уже не смогут считать народ глупым.

И Жорж Дантон начал рассказывать мне о своих познавательных прогулках по столице; не только по аристократическим кварталам, но и по тем местам, где живут люди, познавшие много на своем веку. Предместья Сен-Марсо, где зимой и летом воняло дубильными растворами, речушка Бивр, чьи воды были окрашены в синий, зеленый и красные цвета, потому что рядом с ней стояла красильня, или Сен-Антуан, куда проникал шум пил и рубанков из бесчисленных мебельных мастерских.

Свежеиспеченный адвокат налил мне бокал красного вина, а себе сливовой водки своего деда Пьера Дантона. Мы потягивали напитки, и он задумчиво продолжал:

– Жюльенна, я вижу, как ужасно обстоят дела. Крестьяне, которых угнетают много веков, гибнут. Они пашут всю жизнь, но им никогда не забраться на известную «зеленую ветку».[50]50
  То есть добиться успеха (Прим. пер.).


[Закрыть] За рыбу в реке, за каждого пойманного в ручье рака, за бочку вина в погребе, даже за огонь в печи и ветер в крыльях мельницы – за все они должны платить подать землевладельцу. Это губит на корню всякую инициативу. Зачем надрываться, если господин, пальцем не пошевелив, все равно снимет сливки и еще потребует, чтобы «его» крестьяне в любое время в поместьях без вознаграждения платили барщину. Невзирая на то, что у них и так хватало работы.

– Да, я знаю, – вмешалась я, – это приводило в бешенство и моего отца, Жака, когда он хотел до непогоды убрать овес, но не мог, потому что должен был вязать снопы в поместьях дю Плесси.

– В городах все по-другому, – сказал Дантон. – Здесь образовался новый класс людей, так называемое третье сословие. Возьми, например, Париж. Несмотря на Лувр, Тюильри, Пале-Ройяль, Люксембург или Пале-Бурбон, несмотря на великолепные отели де Конти, Латремуйлей, Перигоров, Майли, Монморанси и на роскошные здания Ларошфуко, Аркуров, Люиней и Кройев: Париж город буржуазии.

– Как это? – недоуменно спросила я.

– Потому что буржуа владеют не только зданиями, но и земельными участками, на которых они стоят. Винные погреба, простирающиеся на мили под улицами, караваны товаров, тянущиеся по проселочным дорогам, торговые флотилии, фабрики и мануфактуры, даже рабский труд в колониях: все наполняет денежные шкатулки буржуазии, а не аристократии, которая не занимается таким плебейским делом, как работа. А многочисленные государственные займы, наполняющие кассу: все помогает буржуазии прибрать государственную казну к своим рукам.

– Теперь я начинаю понимать, Жорж. – Его слова действительно произвели на меня сильное впечатление.

– И буржуа знают об этом, а поэтому уверены в себе. И вдруг они обнаруживают, что они в политическом отношении такие же необразованные, как крестьяне и прочая голь перекатная. Они обременены тяжелыми налогами, от которых освобождены аристократия и клира, а сами находятся в совершенно бесправном положении, как крестьяне. Гражданские права – незнакомое понятие в этой стране. Если бы я здесь сослался на свое право как гражданина, то аристократы только рассмеялись бы.

– Ну, Жорж, – наивно заметила я, – наверное, так всегда и будет, что благородные господа решают, сколько прав они готовы нам предоставить.

Дантон наклонился ко мне и серьезно посмотрел.

– Хочу тебе кое-что сказать, дорогая, – живо ответил он. – Когда несколько недель назад я заболел и был вынужден лежать в постели, я проводил время за чтением – на этот раз это были не книги по праву и законам, а «Энциклопедия», изданная господами Дидро и д'Аламбером. Это такой толковый словарь, составленный по ключевым словам. А теперь, Жюльенна, отгадай, как там толкуется слово «авторитет»?

– Он дается Богом и вечен, – предположила я, – и конечно, только аристократия и высшее духовенство имеют такую связь с Господом Богом, – раздраженно прибавила я, – а никак не члены третьего сословия и уж точно не подневольный крестьянин.

– Тогда послушай меня внимательно, моя дорогая. Ни один человек не получил от природы право приказывать другим. Свобода – дар небес, и каждый индивидуум одного рода имеет право пользоваться ею по своему разумению.

– Ты это прямо наизусть выучил, Жорж? – удивленно спросила я.

– Ну, да – и еще много чего. «Захваченная силой власть – всего лишь насильственное присвоение. И оно длится лишь до тех пор, пока приказывающий сильнее, чем подчиняющийся. Так что, если эти со своей стороны станут сильнее и сбросят иго, то они с полным правом смогут поступать так, как до этого обращались с ними».

– О господи! – восторженно вскрикнула я. – Если это правда, то во Франции кое-что могло бы измениться – во всяком случае, со временем.

– Самое время, дорогая, – горячился молодой человек, чей дед еще копал навоз в бедной деревушке Планси. – О «Праве и порядке» я тоже кое-что нашел, что меня, как юриста, заинтересовало особенно. В этой книге говорится: «Преступление остается безнаказанным потому, что виновный может избежать закона из-за привилегий своего сословия, своего ранга, своего авторитета, своего престижа, своего состояния, своих покровителей или своего рождения».

– Это я уже часто слышала, – перебила его я, – особенно если благородные господа насилуют служанок, то это не преступление, а право господина. Но горе тому слуге, который отважился бы покуситься на дочь аристократа.

– Швейцарцам, во всяком случае, лучше, чем нам, – заявил Жорж Дантон. – Во Франции король – законодатель, а в Женеве – народ или его представители. В деспотическом государстве, в таком, как наше, глава нации – все, а сама нация – ничто.

У меня голова пошла кругом. Нельзя умолчать, что в стране кое-что изменилось: на всех домах в Париже, владельцы которых заключили договор о страховании от пожара, над дверью можно было прочитать следующее: «Дом, застрахованный от пожара».

А недавно обнаглевший народ вместо этого писал: «Мария-Антуанетта наставляет рога Людовику».

Потом мы с Дантоном поговорили о моем любимом Жюльене и моем сынишке Жаке, о моих познавательных прогулках по городу, о папаше Сигонье, которого он, кстати, уже хорошо знал, о моей госпоже, мадам дю Плесси, а также о Бабетте и Эмиле и их многочисленных детях в Планси.

Жорж от души посмеялся над моими стараниями изучить воровской жаргон и со своей стороны рассказал мне о своем деде и его новой жене, о своих родителях в Арси-сюр-Обе и о своих сестрах. Потом он перешел к Антуанетте-Габриеле, своей хорошенькой невесте, нежной и податливой дочери владельца кафе «Парнас». Оно располагалось на углу площади де л'Эколь и набережной Сены недалеко от Пале Рояля и Шателе. Жорж был частым гостем в этом кафе. Патрон заведения Франсуа Жером Шарпентье был темпераментным человеком среднего возраста. От его хитрых черных глазок не ускользало ничто и никто. И уж точно не гигант Дантон, который любил поболтать с мадам Шарпентье, а еще охотнее с их хорошенькой дочерью Антуанеттой-Габриель, когда оплачивал заказ.

Когда он смотрел на девушку, ее хорошенькое личико заливалось краской – и это у дочери хозяина кафе в Париже.

На самом деле, она была славной малышкой, а ей между тем уже исполнилось семнадцать. Девушка была совершенно неиспорченной, редкость в те развращенные времена. Жорж Дантон просил у Пьера Шарпентье ее руки. Как бы между прочим, он намекнул, что в перспективе его ждет честь стать «Avocates aux Conseils du Roi». Будущий тесть все понял и согласно кивнул.

Вскоре после этого я узнала от папаши Сигонье, который время от времени подкидывал Дантону клиентов, что тот добился своего. Месье Шарпентье одолжил ему денег на приобретение конторы и постоянных клиентов, когда он женился на его дочери. Его контора находилась на улице Тиксерандерие на правом берегу Сены недалеко от улицы Жофрей-л'Аснье, а жил он теперь на левом берегу Сены на первом этаже очень богатого дома.

Глава сорок девятая

Иногда в голове у меня всплывали слова мадам Отеро; со мной прорицательница ведь тоже поговорила.

– Хорошо, мадемуазель, что вы не настаиваете на своем формальном праве, а довольствуетесь тем положением, в котором теперь находитесь. Это умное решение позволит вам дожить до глубокой старости. После плохих времен, о которых я говорила, вы станете служить знатной даме, она оценит вашу преданность и молчание, потому что в ее прежней жизни ей доведется познать большие страдания. Свою родину, Францию, вы покинете.

Зима 1788/89 года выдалась самой жестокой и суровой за многие годы. Неделями температура держалась ниже точки замерзания; Сена и ее притоки покрылись льдом. В узких улочках лежали настоящие горы снега. Нечистоты заполняли улицы, так как повозки мусорщиков не могли проехать. Несмотря на холод, вонь стояла убийственная.

Мадам Франсина и остальные придворные спрятались во дворце; даже прогулки в парке стали невозможны, потому что непрерывно шел снег. Конечно, я тоже не могла выбираться в столицу.

Поздней осенью, как и каждый год, беднейшие из бедных устремились в Париж, надеясь найти там работу и кров до весны. Для этих людей построили дешевые ночлежки. Там им приходилось спать по три или четыре человека в одной постели. Пропитание себе они выпрашивали или воровали. Маленьких детей, как лишние рты, сдавали в приют.

– Каждое утро после холодных зимних ночей приютские монахини находят до сорока младенцев у себя на пороге, многие из которых уже замерзли до смерти или умерли от голода, – рассказал мне папаша Сигонье во время моего последнего визита в Париж три недели назад, когда еще было возможно проехать в город на повозке.

Сальпетриер предоставил около семи тысяч мест женщинам и девочкам; детей постарше там тоже принимали, как и старых служанок, которые уже ни на что не годились, и публичных женщин, ставших слишком старыми для своего ремесла. Их можно было увидеть сидящими на ледяном холоде за столами, когда они, в белых облачках от дыхания и с окоченевшими от холода руками, пытались шить или вязать.

В самом старом приюте города, отеле Дью, власти устроили места для примерно четырехсот-пятисот человек. Но что делать с тысячами, стоявшими в длинной очереди у ворот и умолявших впустить их? Число слепых и калек, казалось, в эту проклятую зиму 1788/89 утроилось.

– Я видела, как слепые, группками по трое, опираясь на свои палки, беспомощно бредут, спотыкаясь, по обледеневшей булыжной мостовой, судорожно сжимая в руке чашку для подаяний. Люди, лишившиеся ног во время войны в Америке, наводняли церковные ступени и подъезды домов. Многих сотрясал жуткий кашель, а некоторые харкали кровью, – описывал нищету этой зимы папаша Сигонье. – Лютые морозы не спадали, но жалких созданий понемногу становилось меньше, потому что многие умирали от голода или погибали от воспаления легких.

Многие месяцы Париж был отрезан от остального мира; ни баржи, ни лодки с дровами не могли добраться до города. В результате не было топлива, чтобы обогреть жилье бедняков. Так же обстояло дело и с поставками зерна. Ни одна лодка с зерном не смогла причалить у набережной возле Лувра. С другим продовольствием и товарами было то же самое. Только у перекупщиков дела шли прекрасно.

Король посетил деревни вокруг Версаля, насколько лошади могли тянуть сани по очищенной дороге, и раздал деньга из своей личной шкатулки. Хотя Людовик XVI не мелочился, это все равно было каплей в море. Король и месье Неккер закупили зерно за границей и велели доставить его в столицу. Благое дело, но этого было недостаточно.

Тем временем в Париже пели дифирамбы Филиппу Орлеанскому. Он выставил на аукцион пару своих картин и выручку в восемь миллионов, без которых он легко мог обойтись, так как он ими никогда действительно не обладал, отдал бедным.

А то, что пожертвовала из своей шкатулки Мария-Антуанетта, никто и не заметил.

В 1789 году весна просто не хотела приходить. Страна как будто оцепенела. Многие потеряли работу. Зерна все еще не было, и от этого пострадали маленькие гостиницы, трактирчики, кафе. И бордели тоже не пользовались спросом. Продажные женщины жили теперь в Сальпетриере или отеле Дью.

В начале марта еще ни одна лодка не могла проплыть по Сене.

Как в насмешку, цены на хлеб постоянно росли. Если в ноябре просили двенадцать су за каравай хлеба, то в феврале – уже восемнадцать. И он продолжал дорожать. Примечательным для этого безвыходного положения было то, что снова пустили в ход циничное и крайне глупое выражение: «Ах, у бедняков нет хлеба? Пусть тогда едят печенье» – и нагло утверждали, будто это сказала Мария-Антуанетта.

Ужасная фраза уже устарела и произнесла ее, по всей видимости, принцесса Софи, будучи еще совсем молоденькой девушкой; а как известно, особым умом она не отличалась. Другие утверждали, что это выражение еще более старое и высказано было женой Людовика XIV. Кто бы ни пытался выяснить, кто автор злобных слухов, постоянно наталкивался на Филиппа герцога Орлеанского и двоюродного брата короля.

– Кузен Людовика знает, как стать любимчиком парижан. На самом деле он злостный клеветник и мерзкий паразит, которому не чужды никакие пороки. В этом он стоит наравне с моим двоюродным братом маркизом де Садом, не обладая при этом его юмором и умом, – высказалась мадам дю Плесси.

К счастью, было немало и таких, которые разглядели его истинную сущность.

– Его единственный интерес – распутство, – говорили его враги. То, что он имел обыкновение причудливо раскрашиваться, отталкивало не только меня. – Избрать его народным героем – это действительно глупая шутка, – критиковала мадам дю Плесси, – народ никогда не интересовал этого чванливого и эгоцентричного простофилю.