Текст книги "Камеристка"

Автор книги: Карла Вайганд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

Глава шестидесятая

Едва младший брат короля покинул страну, как стали известны в высшей степени скандальные подробности, которые разыгрались в комнатах графа д'Артуа. При этом будто бы хозяин дома, его супруга, герцог Орлеанский, его любовница и недавно освобожденный из тюрьмы маркиз де Сад, а также несколько уличных девок и некоторые слуги брата короля участвовали в оргии «древнеримского размаха».

Организовал все это уже известный подобными выходками де Сад. На этот раз его актерами были один восхитительно красивый гермафродит, одна беременная нимфоманка, нервный самец ливретки и палка от метлы. Развлекались до самого утра, а после полуночи к ним будто бы присоединился еще горбатый карлик «с огромным мужским достоинством».

– В четыре утра всё утомились, жертв даже можно было пожалеть: у карлика был смят жезл, гермафродит страдал сердцебиением, у беременной начались схватки, собака исчезла, а сломанная палка от метлы валялась в углу.

Так сообщали слуги из дома д'Артуа, которых не взяли в изгнание господа и которые оказались на улице без работы. За свои авантюрные истории они получали по крайней мере от своих современников немного денег.

Чем чаще рассказывали эту чушь, тем больше становилось число участников. Так постепенно присоединились трое детей, один осел, плетка из крокодиловой кожи, еще одна беременная и великан.

Когда я услышала скандальную сказку в четвертый или пятый раз, оказалось, что карлик выбросил гермафродита из окна, великан задушил детей, маркиз де Сад убил собаку плеткой из крокодиловой кожи, беременные повесились, а невестка короля прогнала осла палкой от метлы.

16 июля, два дня спустя после штурма Бастилии, Людовик пригласил свою супругу Марию-Антуанетту и собрал министров на срочное совещание в свои покои: должна ли остальная королевская семья уехать или остаться в Версале, невзирая на все опасности?

За прошедшие дни королю представили несколько предписаний граждан из столицы и требование поселиться непосредственно в Париже.

– Там место для монарха, а не где-то в стороне, в Версале, – изложил одно из требований посланец. – Только вы, как суверен, можете силой своего авторитета успокоить возбужденную толпу и снова навести порядок.

Это было трудное решение, которое необходимо было принять.

– Если король решит остаться, – объяснила мне мадам дю Плесси, – он окажется в конфронтации с капризными и возбужденными парижанами, что может стоить ему даже жизни. Выберет он бегство – его будут упрекать в трусости. По всей вероятности, такое изгнание продлилось бы всю его жизнь, потому что тогда в стране не найдется ни одного человека, который вступился бы за возвращение монарха с заячьей душой.

Один из министров Людовика искал выход:

– В старом городе-крепости Метц, примерно в двухстах милях к востоку от Парижа, могли бы отлично спрятаться вы, сир, ваша супруга и ваша семья. Проблема только в том, что путь туда опасен.

Это, к сожалению, являлось чистой правдой. Тем временем искры недовольства уже перекинулись с Парижа на провинциальные города. Нападения простого народа на королевских чиновников были не за горами.

Если бы король решил искать безопасности для себя и своей семьи в Метце, то моя госпожа и я сопровождали бы королеву. Мария-Антуанетта ратовала за бегство в Лотарингию. Уезжать из страны тогда она еще не считала необходимым. Важнее всего было обеспечить безопасность себе и семье.

– В Метце вы, сир, могли бы в спокойной обстановке решить, что хотите делать. Вы не чувствовали бы на себе давления черни, как, к сожалению, здесь, в Версале, – уговаривала его супруга.

– Ну, месье, нам нужно прийти к какому-нибудь решению, – сказал на это король. – Что вы мне советуете? Должен я остаться или ехать в Метц?

Его министры высказались против бегства. Его другой брат, граф Прованский, а также военный министр маршал де Брольи также живо выступали за то, чтобы король остался в Версале.

– Бегство, сир, это трусость, – высказался месье де Прованс, – и недостойно короля.

Марию-Антуанетту никто не поддержал. Ей пришлось бессильно смотреть, как ее муж совершает очередную ошибку.

Она была рассержена и разочарована. Она чувствовала себя преданной. Но она кое-чему научилась. Никогда больше королева публично не укоряла своего мужа, даже если его решения были совсем неразумными.

– Я подчиняюсь вашему решению, сир, – с достоинством сказала она. – Хотя я и остаюсь при мнении, что вы не правы. Я говорю это не только как королева, но и как мать. Я очень сомневаюсь, будто в Версале ничто не угрожает благополучию дофина и его сестер.

Через три года и король понял это. Шведскому посланнику графу Акселю фон Ферзену он доверился:

– Сегодня я сожалею, я последовал плохо продуманному совету моих министров и близорукому мнению моего брата. Тогда ее аргументы показались мне слишком неубедительными, но теперь я лучше послушался бы своей жены и исчез, если бы у меня была такая возможность.

Несмотря на решение Людовика остаться, придворные, каждый сам по себе, готовились к быстрому отъезду. Кроме короля не было больше никого, кто поддавался бы иллюзиям. В любое время чернь из Парижа могла напасть на неукрепленный дворец и вырезать его жильцов вместе с королем.

Папаша Сигонье выразился очень ясно:

– Не знаю, дурак этот король, мученик или то и другое? Почему, черт бы его совсем побрал, он не смывается, пока есть время?

И Мария-Антуанетта хотела, невзирая на решение короля, тоже подготовиться к отъезду. Прежде всего она сложила все свои драгоценности в одну шкатулку.

– Я все равно не смогу в ближайшее время надевать их, – сказала она мадам Франсине, помогавшей ей.

Потом она разобрала свои бумаги. Все, что могло компрометировать ее, она бросила в камин у себя в будуаре.

Траур по кончине своего старшего сына она еще не сняла. К этому присоединилась еще и боль от разлуки со многими хорошими подругами.

– Я не виню своих доверенных людей за отъезд. Из-за чувства ответственности по отношению к своим семьям они поступают правильно, но расставание все-таки доставляет мне боль, – грустно сказала она.

Остались лишь немногие верные Марии-Антуанетте люди, среди них и моя госпожа. Королева знала, что графиня очень преданна ей. Она долго делила с ней радость и горе.

Конечно, и у красивой мадам дю Плесси были толпы поклонников, бывали и любовники, но она имела обыкновение не распространяться о своей личной жизни. И будучи вдовой, она берегла честь имени и с большим уважением отзывалась о своем покойном супруге.

Мария-Антуанетта была чрезвычайно счастлива, что хотя бы мадам Франсина осталась с ней в тревожные дни.

Лично у меня ни на секунду не возникло сомнения, остаться или уехать. Я знала об опасностях, которым подвергаюсь как камеристка аристократки, не говоря уж о моем происхождении, но я не рассталась бы с Франсиной дю Плесси, даже если бы это стоило мне жизни.

– Я буду вас охранять, мадам, – сказала я, – я ведь ловкая и хитрая. В случае необходимости могу прибегнуть к любым средствам, чтобы спасти вас.

Я взяла себе за правило одеваться как простая мещанка: темно-синие или серые платья из простой ткани с более светлой шалью и фартуком. Но я всегда носила длинный острый кинжал на поясе.

Отправляясь по темным коридорам дворца, я снова стала брать с собой дубинку, как в начале моей службы в Версале. До сих пор никто не отважился напасть на меня или на мою госпожу.

Кто бы мог подумать, что однажды мое знакомство с парижскими ворами оправдает себя? «Дядя» Жюльена стал между тем моим хорошим другом; я познакомилась со многими его «двоюродными братьями» и довольно хорошо овладела воровским языком.

Большинство друзей и знакомых папаши Сигонье были цыгане, к тому же были ему очень преданны. Цыгане остаются верными до смерти – так говорят. Кого любил старый мошенник, того любили и они.

Как «баруха» племянника Пьера Лагранжа я в некоторой степени считалась членом его семьи. Тем временем я уже знала, что кто-нибудь из них постоянно находится недалеко от меня, все равно, бродила ли я по парижским улочкам или была занята в Версале.

Во дворце было много цыган среди низшей челяди, но на меня никто больше не нападал. Я находилась под охраной и этим была обязана папаше Сигонье, старому торговцу металлом в шапке из енота. Я надеялась, что защита распространяется и на мою госпожу мадам Франсину.

Глава шестьдесят один

Небо свинцово-серым куполом висело над Иль де ла Сите и Консьержери, бывшим королевским замком.

Я посмотрела на южную сторону острова Сите, соединенного с набережной де Орфевр, но осталась на правом берегу Сены и пошла на мост Понт Нёф, «Новый мост», который, собственно, являлся старейшим мостом в Париже. Он был первым, на котором не строили дома и лавки.

Я смотрела на быстро текущие воды Сены. Неделями шли сильные дожди, и вода в реке сильно поднялась. Потом я пошла по набережной де ла Межиссери. Здесь находился рынок, где продавались мелкие животные – кролики, хомяки, собаки и кошки.

Я хотела присмотреть для моей госпожи забавную кошечку. В клетке на одном прилавке в самом конце улицы я нашла, что искала.

Коко, пуделек мадам Франсины, давно уже отошел в мир иной, а его наследник недавно тоже умер. Я решила, что кошка более домашнее животное, за которым легче ухаживать. Ее не нужно выводить на улицу, она не тявкает и чистенькая. Мне ласковые, игривые и мурлыкающие домашние тигры нравились больше, чем собаки, вечно обнюхивающие друг у друга зады и интересующиеся только совокуплением.

Премиленький зверек со светло-серым мехом, белым пятном на груди, светлыми лапками и голубыми глазами, розовым носиком и белыми усами – вот на кого пал мой выбор. Кошечка буквально прыгнула мне на руки, ластилась, довольно урчала и не хотела возвращаться к своим соплеменникам в клетку.

– Маленькая скотинка выбрала вас своей хозяйкой, мадемуазель, – засмеялся продавец, и я приобрела зверька вместе с очаровательной корзинкой, украшенной розовым бантом, – потому что это ведь девочка, – как сообщил мне мужчина.

Мадам дю Плесси окрестила кошечку Миу-Миу.

С некоторых пор мадам дю Плесси стала старшей над всеми воспитателями и гувернантками королевских детей, поэтому со всеми жалобами королева обращалась к ней. Остальные слуги упоминания не заслуживают; по мнению Марии-Антуанетты, это были «совершенно незначительные существа, которые не нужно и по именам перечислять».

То, что я в глазах королевы была таким же незначительным существом, мне нисколько не мешало. Благодаря своему положению она возвышалась надо мной, и мне казалось совершенно естественным, что я не занимала ее мысли. Мне было достаточно, если время от времени королева мне улыбалась, а изредка даже произносила приветливое слово; хотя я знала – она обо мне тут же забывала.

Если и было что-то примечательное, так это то, что Мария-Антуанетта никогда не заговаривала о моем сходстве с ее невесткой. Кажется, она никогда на меня по-настоящему и не смотрела.

Всех в Версале как будто парализовал страх, когда Людовик сообщил, что хочет поехать в Париж, так сказать, прямо в пасть льва.

– Вас арестуют, сир, едва вы ступите в столицу, – предсказывала Мария-Антуанетта.

Но он снова положился на любовь французов к своему монарху. Он даже призвал назад любимого Жака Неккера.

Утром 17 июля король отправился в столицу. Для личной охраны он взял с собой двенадцать телохранителей, эскорт версальской городской стражи и тридцать депутатов Национального собрания.

На парижской границе его встретила национальная гвардия генерала Лафайета, которая сопровождал его в ратушу. На улицах Парижа были тысячи людей, враждебно глядевших на короля. Но во всяком случае ни один не посмел поднять руку, чтобы бросить в него камень. И ни с одних губ не слетели оскорбительные слова. Толпа оставалась мирной, но очень угрожающе действовало то, что все, будь то мужчина или женщина, подросток, поп или мирянин, держали в руках какое-нибудь оружие.

Британский посол лорд Дорсет, который был свидетелем прибытия Людовика в Париж, позже рассказывал:

– У некоторых были ружья или мечи, но у большинства – какие-нибудь инструменты. С его величеством обходились скорее как с заключенным, чем как с монархом. Короля вели, словно дрессированного медведя. Перед городским залом ему пришлось пройти сквозь шеренги парней, которые стояли, скрестив оружие над его головой, – продолжил лорд. – Не показывая страха, король шел с высоко поднятой головой.

– Нужно признать, трусливым король не был, – заметил Жюльен, мой любимый, который присутствовал там как караульный швейцарской гвардии. – Месье Сильвен Байи, бургомистр, протянул ему в качестве приветственного подарка, – нет, не ключи от столицы, а кокарду цветов революции красно-бело-синюю, которую Людовик должен был прикрепить к своей шляпе.

Красный и синий являлись цветами Парижа, но белый все-таки цвет Бурбонов. Не колеблясь, король сделал приятное Байи и потом выслушал речи, произнесенные в ратуше. Он и сам подготовил обращение.

После этого он еще раз показался перед ожидавшей его толпой с кокардой на шляпе, и на этот раз народ приветствовал его. Аплодисменты были не особенно бурными, но выражения лиц слушателей выглядели уже не так враждебно, а оружие они теперь опустили или даже спрятали за спинами.

Когда Людовик прибыл во дворец; он крепко обнял жену и детей.

– И сделал он это с искренностью человека, который долгое время отсутствовал, – растроганно рассказывала мадам Кампан моей госпоже.

Глава шестьдесят вторая

Штурм Бастилии во многих городах послужил образцом для народных масс. Повсюду в стране захватывали крепости и штурмовали дворцы. Чернь изгоняла ненавистных аристократов; если они не уходили добровольно, их хладнокровно убивали, – и по парижскому образцу избирали парламенты.

«Повсюду создают гражданскую полицию и организуют комитеты, которые должны искать выход, как предотвратить массовый голод», – писал «Друг народа».

– Тогда этим парням придется показать, смогут ли они добиться того, чтобы всем в этой стране было что жрать, – был короткий комментарий Жюльена.

Были также города, где роспуск старого режима происходил мирным путем, но в большинстве случаев все было по-другому. Из городов Рьенн, Руан и Страсбург мы слышали о страшных беспорядках и ужасных жестокостях. В непосредственной близости от Версаля, в Сен-Жермене, деревенские жители, не раздумывая, повесили трех мельников, потому что те отказывались молоть муку для пекарен.

В деревнях цена на хлеб была вполовину выше, чем в Париже. Папаша Сигонье считал, что если бы кто-нибудь отважился запросить такие бессовестные цены в столице, его жизнь была бы недолгой. Не успел бы он вынуть хлеб из печи, революционеры повесили бы его на ближайшем фонаре.

«Друг народа» сознательно раздувал пламя революции.

– Правительство намеренно создает голод, чтобы вызвать беспорядки. Тогда можно будет всех, кто отважится протестовать, расстрелять как «повстанцев».

В одной листовке можно было прочитать:

«Теперь правительство отправило в деревни мародеров, которые должны грабить и убивать деревенских жителей».

Эта неимоверная чушь распространилась – и в нее поверили.

По слухам, мародерам будто бы приказали уничтожать урожай и насиловать женщин. Действительно, существовали банды разбойников, которые поджигали деревни, расстреливали мужчин, резали коров и ослов, убивали детей и позорили женщин, потому что, неправильно поняв демократию, открыли двери застенков и выпустили всякий сброд.

Я находилась в крошечном переулке от улицы де Савой недалеко от набережной Великого Августина. Я привела юную служанку к мадам Термине Доран, «мудрой» женщине и подруге папаши Сигонье, которая помогала девушкам, оказавшимся в интересном положении и считавшим это положение нежелательным. Здесь было чисто и не так дорого, как у мадам Онорины.

Пятнадцатилетняя Берта связалась с легендарным Гастоном, и глупый парень забыл об осторожности. Ребенок – это было самое последнее, в чем сейчас нуждалась малышка. Ее господа бежали в Германию и оставили ее. К счастью, ее взяла к себе мадам Кампан, но без семьи. Кроме того, Берта чувствовала, что еще слишком молода для радостей материнства.

Мне теперь было тридцать два года и я чувствовала себя слишком старой, чтобы родить ребенка. Одного сына мне было достаточно, но любовь – чудесное удовольствие, от которого мне совсем не хотелось отказываться. Я никогда не испытывала сильных материнских чувств, что касается собственных потомков; детей других женщин я, напротив, очень любила.

С моим сыном Жаком, который между тем рос по указанию мадам Франсины в замке Плесси, мне, к сожалению, не удалось установить особенно искренних отношений. Я так и не узнала своего ребенка по-настоящему, и Жак мало что знал обо мне, своей родной матери.

Если срок беременности оказывался слишком большой, то и мадам Дюран категорически отказывалась ее прерывать. В таком случае она была готова найти приемных родителей для малыша. Она давала женщинам советы, как вести себя сразу после полового сношения.

– Сразу после этого обязательно помочитесь, если не хотите забеременеть, и потом немедленно промойте влагалище теплым мыльным раствором, – рекомендовала она своим клиенткам. Она даже изобрела маленький прибор для таких промываний, что-то вроде кувшинчика с мыльной водой, снабженного маленькой трубочкой, который вводился во влагалище, и с маленьким полым мячом, служившим воздушным насосом, чтобы впрыскивать раствор туда, где он окажет свое очищающее действие.

Я знала, что Берта в хороших руках, и покинула ее, направившись на набережную Великого Августина. Издалека я услышала крики и истерические вопли. Я приблизилась к группе и обнаружила, что это падшие женщины, резвящиеся вокруг фонарного столба.

Я бы, может, и повернула назад, но одна баба обнаружила меня и завопила:

– Эй, сестра. Посмотри, как поступает народ с угнетателем.

Я непроизвольно сделала несколько шагов вперед и поняла теперь, что бабы – старые и молодые неряхи, грязные, босые, со спутанными волосами и в разорванных блузках, поднимали вверх за веревку на шее пожилого хорошо одетого, но растерзанного мужчину. Они перекинули веревку через скобу фонаря и завязали на несколько узлов.

У мужчины не было никаких шансов спастись, хотя он изо всех сил противился повешению. В мгновение ока он был вздернут, и бабы отпустили свою жертву.

Так и висел он с отвратительно искаженным лицом, судорожно дергая ногами. Узел веревки был завязан неправильно, и шейные позвонки бедняги сломались не сразу, он задыхался медленно. Он широко разинул рот и глаза, виднелся его распухший язык. Какая-то старуха как безумная била деревяшкой по рту беззащитного висельника и при этом кричала:

– Я тебе зубы выбью, скотина. Жрать тебе ими все равно больше не придется.

Убийцы грубо расхохотались, когда изо рта казненного потекла кровь, а еще одна с рыжими патлами и в рваной юбке заорала:

– Эй, сестры, я слышала, что у повешенных, прежде чем они сдохнут, еще раз встает.

– Сейчас посмотрим, – закричали стоявшие вокруг, делая непристойные движения. Четверо из нерях поймали его болтающиеся ноги и удержали. Толстуха с сальными седыми волосами грубо ухватила мужчину между ног. Страдалец пошевелил окровавленными губами, но было не слышно, что он сказал, так как жаждущие мести бабы подняли ужасный шум.

– Эта свинья изнасиловала не менее ста женщин и девушек. Он просто брал их, даже если это были дети. А раз он богат, то всегда откупался. Но теперь закон в наших руках, – заявила мне молодая женщина с фанатичным выражением лица и замахнулась кинжалом.

Меня затошнило, и я постаралась убраться оттуда как можно быстрее. Один-единственный раз я оглянулась, дабы убедиться, не преследует ли меня какая-нибудь жаждущая мщения сатанинская фурия.

Не менее шестидесяти прохожих наблюдали за незаконной экзекуцией, и никто не вступился, хотя среди зевак были и солдаты.

Призыв a la laterne[55]55
  На фонарь (Прим. пер.).


[Закрыть] раздавался много раз за день. Жертвами всегда были аристократы, всех их уничтожали с чрезвычайной жестокостью.

Глава шестьдесят третья

И в сельской местности слышали о насильственных нападениях. Некоторым землевладельцам крестьяне подпускали красного петуха под крыши замков. Они перерывали крепости, замки и дома богачей в поисках денег и драгоценностей. Прежде всего они искали бумаги, в которых говорилось, что они принадлежали конкретному землевладельцу.

Они сжигали их как символы своего многовекового угнетения. Грабители нередко становились убийцами, особенно если наталкивались на сопротивление.

Потом со всей серьезностью распространились слухи, будто правительство приказало отравить общественные колодцы. Преступление, которое в прежние времена – и также без причины – охотно приписывали евреям.

Где же оно, беззаботное время балов, праздников, оперных постановок, театра, приемов и пышных ужинов? Этот вопрос задавал себе тот, кто приезжал в Версаль и разочарованно видел, что здесь «весело, как в морге», как выражался один британский посланник.

4 августа 1789 года Национальное собрание объявило:

– Все феодальные права отменяются немедленно.

Тем самым было отменено деление общества на сословия.

Все больше аристократов официально отказывались от унаследованных привилегий. В том, что они делали это добровольно, я осмелюсь усомниться.

– Революционеры теперь обрушивают свой гнев на церкви, – возмущалась мадам ла Турнель. – Многие из великолепных соборов с их готическими статуями становятся жертвами жаждущих разрушений примитивных бунтовщиков.

Я поговорила об этом с папашей Сигонье, и он смог объяснить мне причину этого варварства.

– В этом выражается бессильная злоба народа, который чувствует себя брошенным в беде церковью и так же немилосердно угнетаемым ею, как и дворянством.

26 августа 1789 года Национальное собрание издало «Декларацию прав человека и гражданина».

– Это действительно означает конец королевской власти, – сказала мне мадам Франсина, когда мы узнали об этом от одного из ее двух кучеров, человека по имени Лаваль. Он как раз вернулся из столицы, где эта новость была у всех на устах.

Национальное собрание по американскому примеру декларировало неотъемлемые права человека для каждого и политическое равенство и свободу.

– Природа создала всех людей равными и свободными, и сопротивление любому виду угнетения – полное право каждого свободного гражданина, – с наслаждением декламировал Лаваль.

По нему было видно, что ему понравилось услышанное в Париже. И кто бы осудил его за это? Только было глупо с его стороны так самодовольно выступать перед моей госпожой. Я должна была бы подумать о том, что мне в свое время предсказал Жорж Дантон.

– Хорошо, – заметила мадам дю Плесси. – Вы свободный гражданин и можете решать, оставить вам службу или работать моим кучером. Но решайте быстрее.

Нечего и говорить, что застигнутый врасплох Лаваль решил остаться. Бесхозных лакеев, камердинеров, кучеров, слуг и конюхов слонялось множество, так как многие аристократы покинули страну. Так что было бы крайне глупо с его стороны отказаться от надежного места у моей госпожи, потому что становиться солдатом или нищим было не для Лаваля.