Текст книги "Камеристка"

Автор книги: Карла Вайганд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

Глава тридцать четвертая

Когда было возможно, я бродила по окрестностям и изучала Париж по-своему. При этом я выбирала маршрут по определенной системе. Как правило, я отправлялась туда, где жил бедный и простой народ, но приветливый к чужакам и веселый, несмотря на нищету и голод. Преодолев недоверие при первой встрече, я могла чувствовать себя почти как дома в Планси.

Я одевалась, как простая работница, и потихоньку начала вспоминать деревенский диалект, чтобы никто не понял, что я прислуга из Версаля.

Иногда я испытывала сильную потребность поговорить с обычными людьми. Хотя я и научилась уже ценить жизнь при дворе, общение с простым народом было мне все еще по душе. К тому же только так можно было узнать из первых уст мнение людей о ситуации в стране, короле и аристократии в целом.

То, что я выяснила, внушало беспокойство. Настроение в народе было неважным. Ответственность за все свои беды люди возлагали на аристократию, клир и монархию.

– Нам не нужен гадюшник, набивающий свое брюхо за наш счет, увешивающий своих шлюх драгоценностями и лелеющий свои пороки. Когда мы надрываемся на работе и не можем себе даже хлеба купить.

Когда я слышала подобное, я только одобрительно кивала. Во-первых, этого от меня ожидали, а во-вторых, да простят меня за это, я разделяла эти взгляды.

Лично для себя я уже давно сделала выбор: я хотела по-прежнему принадлежать своему сословию. Мне, Жюльенне Берто, нечего было делать в толпе привилегированных особ. Я уже совсем не стремилась попасть в высшее общество. К тому же кто теперь мог знать, что в ближайшее время случится с господами. Я была совершенно довольна своим положением прислуги.

Я часто ходила в церковь Святого Евстахия. Ее многочисленные боковые капеллы являлись дарами гильдий ремесленников и торговцев. Я ходила от капеллы к капелле и внимательно их разглядывала. Я слышала, что и парижские воры еще со времен Средневековья имели свою гильдию. Какая же эмблема подошла бы им? Рука с чересчур длинными пальцами?

Вокруг церкви находилось самое большое кладбище города Парижа, Cimetieere des Innocents, кладбище невинных детей. Говорили, будто это название напоминает об умерщвленных сразу после рождения детях девушек легкого поведения, которых в этом квартале было очень много.

Позже император Наполеон хотел закрыть кладбище и построить на его месте «Лувр для народа». В этом квартале с давних времен царил порок, как я смогла узнать по удивительным названиям улиц во время своих прогулок. Тут действительно была улица сухого дерева, название, как нельзя точно характеризующее ее, учитывая, что там была установлена виселица.

Рядом стоял Лувр и недалеко от него Пале-Рояль, городской дворец герцогов Орлеанских, в пристройке к нему располагался театр Комеди Франсез.

Особенно чудесно было, когда Жюльену удавалось пойти в город вместе со мной. Мы бродили по улицам, обедали в обычном кафе на берегу Сены или где-нибудь в Латинском квартале, а после заходили в один из многочисленных кабачков в подвале. Больше всего мне нравилось, когда читали вслух истории Рабле или разыгрывали пьесы Мольера, а когда исполняли баллады Франсуа Вийона, мы с Жюльеном с восторгом подпевали, потому что знали наизусть почти все.

Мария-Антуанетта была уже на восьмом месяце очередной беременности. Видимо, сказались душевные страдания, и ее крепкое здоровье заметно пошатнулось. Придворные врачи делали озабоченные лица и прописывали королеве отдых.

Малышке Марии-Терезе исполнилось уже семь лет. Она была хорошенькой, но своенравной маленькой девочкой, однако она очень любила мать.

Дофину было уже почти пять, тем не менее он заметно отставал в развитии. Для своего возраста он был слишком маленького роста, и вдобавок с искривленным позвоночником. Мальчик часто страдал от простуд с лихорадкой, плохо набирал вес, и у него постоянно болели кости. Выражение его лица всегда было серьезное.

Самый младший пока ребенок, пятнадцатимесячный Людовик Карл, герцог Нормандский, напротив, был полной противоположностью своего старшего брата. Круглолицый, розовощекий, он всегда пребывал в хорошем настроении. Мария-Антуанетта боготворила малыша и называла его своим Chou d'amour, хорошеньким любимцем.

9 июля 1786 года Мария-Антуанетта с большим трудом родила вторую дочь Софи Беатрис. Девочка была нежная и хрупкая, как фарфоровая куколка. Я слышала, как повитухи шептались, что у нее какие-то физические недостатки.

В шесть недель малышка выглядела такой же слабенькой, как и при рождении, и с каждым днем чахла. И королева выглядела неважно, как озабоченно отмечала мадам Кампан. Много недель после родов она пролежала с высокой температурой.

– Самое плохое, что я не могу видеть своих детей, – жаловалась Мария-Антуанетта.

Сама же я была на седьмом небе от счастья. Как только выдавалась возможность, я старалась встретиться с любимым. Ни Жюльен, ни я до сих пор еще не испытывали такого вулкана страстей. Только теперь я поняла, как необходима мне любовь, но для этого мне пришлось ждать до двадцати девяти лет. Как и любая девушка в подобной ситуации, мыслями я постоянно была с Жюльеном. Я стала довольно небрежно относиться к службе, но мое счастье, что мадам дю Плесси оказалась такой понимающей госпожой.

Я забывала половину своих поручений, и когда однажды не только испортила ее вечернее платье слишком горячим утюгом, но и сожгла новый парик почти раскаленными щипцами, я думала, что меня выкинут, но мадам Франсина только посмотрела на меня, покачала головой и сказала: «Ничего».

Глава тридцать пятая

Моими любимыми местами в Париже были элегантные магазины на Елисейских Полях. За последние годы репутация этого некогда аристократического квартала, к сожалению, пострадала. Благородную авеню Монтень в народе прозвали Аллеей вдов; при этом, однако, имели в виду женщин, которые высматривали себе там платежеспособных кавалеров.

Время от времени мне приходилось выполнять какие-нибудь поручения мадам дю Плесси. Самым приятным для меня было посещение гобеленовой мануфактуры, которой триста лет владела фламандская семья Гобелен.

Моя госпожа некоторое время назад заказала несколько больших настенных ковров в салон для посетителей своего парижского дворца. Время от времени она поручала мне посмотреть, как продвигаются дела в мануфактуре, где ткали гобелены с узорами по мотивам греческих мифов, которые она выбрала.

Когда в этот раз я вернулась в Версаль, то смогла сообщить, что «Одиссей» храбро сопротивляется пению сирен и «Суд Париса» почти закончен.

Домой я возвращалась по бульвару Араго, жуткому месту публичных казней. Перед зданием тюрьмы Санте,[33]33
  В переводе с фр. Санте значит «здоровье».


[Закрыть] названного так в память о некогда стоявшей там больнице «Здоровье», где, по иронии судьбы, своей смерти дожидались заключенные, по утрам устанавливали виселицы. Но днем здесь было все спокойно, и я могла быстро миновать это место, не протискиваясь сквозь толпу любопытных зевак.

В то время я чувствовала себя словно бы помолодевшей на несколько лет и не обращала внимания на изменения в моем организме. В двадцать девять лет я действительно могла бы быть умнее, и прежде чем я сообразила, в чем дело, у меня уже было несколько недель беременности.

Несколько раз я, наверное, забыла воспользоваться маленькой пропитанной лимонным соком губкой с тонкими шелковыми нитями, прежде чем предаться радостям любви с Жюльеном. Теперь опять пришлось обратиться к мудрой мадам Онорине. В последнее время я часто посещала ее, но не в качестве клиентки, а для того, чтобы снабжать ее высушенными лечебными травами.

Она лечила женщин в основном наркотическими средствами, добытыми из растений, тщательно соблюдая дозировку.

– Это преступление, – поучала она всякий раз, – вслепую ковыряться спицами или крючками в теле женщин в надежде как-нибудь попасть в нежелательного ребенка, рискуя при этом проткнуть матку или повредить кишки. Самое меньшее, что может случиться, это временное бесплодие, гораздо чаще бедняжки умирают от заражения крови, от воспаления или большой потери крови.

Против последнего она прописывала женщинам сидячие ванны с отваром из коры дуба и манжетки[34]34
  Манжетка – род многолетних растений семейства розоцветных.


[Закрыть] и давала им комочки ваты, пропитанные этим отваром, смешанным с сельдереем и ноготками, для введения во влагалище.

Тщательно осмотрев меня, она сказала:

– На этот раз вы ждали слишком долго, моя дорогая. Обычным мешочком с травами уже не обойтись.

Удивительно, но я совсем не огорчилась.

И Жюльен тоже не хотел рисковать.

– Один ребенок – это для нас не трагедия. Я даже был бы счастлив стать отцом.

Я тоже так думала – один малыш действительно не помеха.

«Кто знает, может, и хорошо, что я так долго не замечала беременности», – думала я, и посвятила в это дело мою госпожу.

– Если госпожа Онорина считает, что уже слишком поздно что-нибудь предпринимать, то, конечно, нужно его оставить. Я бы даже разрешила тебе выйти замуж, если захочешь. Хотя я и огорчусь, если после стольких лет, проведенных вместе, ты уедешь от меня. Но я пойму, если твой муж захочет, чтобы ты была только хозяйкой и матерью.

Вот этого я себе представить не могла: я – мать семейства, зависящая, скорее всего, от скромных доходов супруга. Я привыкла заботиться о себе сама.

Мадам Франсина обняла меня, как сделала бы моя мама:

– Нет, нет, мадам, я ни за что вас не оставлю, – решительно заявила я. – Несмотря на всю любовь к Жюльену, я не хочу отказываться от своей независимости. Кроме того, служба у вас доставляет мне такую радость!

Королева сильно изменилась. Она больше не устраивала непристойных праздников и не играла в разорительные азартные игры. Теперь она любила играть на арфе и клавесине с мадам дю Плесси, а также пела с ней дуэтом. Обе дамы обладали вполне приличными голосами, у королевы сопрано, у моей госпожи – альт.

Мария-Антуанетта все еще была красивой женщиной, но четыре беременности все же оставили свой след. Она поправилась. Мадам Франсина и мадам Кампан теперь стали ее единственными подругами, которых королева терпела подле себя. Они должны были, как всегда, изо всех сил утягивать ее талию до пятидесяти шести сантиметров, но тогда начинала сильно выдаваться ее грудь, которая приобрела внушительный объем – сто двенадцать сантиметров. Ее невозможно было скрыть, в отличие от округлых бедер, которые прятались под пышными юбками.

Королеве было тридцать лет, и тогда, как и теперь, это считалось критическим возрастом для дамы. Я часто сравнивала мою госпожу с монархиней. Мадам Франсине уже исполнилось тридцать шесть, и я находила, что она выглядит моложе, чем Мария-Антуанетта. Несомненно, сказались огорчения, перенесенные королевой за эти годы, и заботы, которые приносили оба болезненных ребенка.

Придворных после «аферы с колье» стало заметно меньше. Версаль и его обитателей избегали, будто они были переносчиками заразной болезни. Крысы начали покидать тонущий корабль. Клика кардинала де Рогана была злопамятна. Больше всего королеву печалило, что и мадам де Полиньяк, прежде одна из самых близких ее подруг, чью семью она осыпала бесчисленными подарками, все больше отдалялась от нее.

– Вот уж от Иоланды де Полиньяк[35]35
  По другим сведениям – Жюли де Полиньяк (Прим. пер.).


[Закрыть] я такого предательства не ожидала, – опечаленно сказала как-то Мария-Антуанетта мадам Франсине.

И снова оскорбительная листовка попала в ее спальню. Несчастная королева расплакалась:

– Эти чудовища опять изводят меня. Как бы мне хотелось не проснуться завтра утром!

Часто она отсылала из комнаты всех слуг; только мадам Франсине разрешалось остаться; тогда королева, всхлипывая, бросалась в объятия моей госпожи. К сожалению, в муже она так и не нашла опоры. Бесчувственный Людовик считал, что Мария-Антуанетта все слишком преувеличивает. Когда ему все надоедало, он удалялся в свои леса, где мог пропадать целыми днями.

Как и каждую осень, двор переехал в Фонтенбло.

Мария-Антуанетта была против, потому что замок был неудобный и запущенный – много хуже, чем Версаль; кроме того, он находился в лесу Бриер. Но как раз из-за такого уединенного местоположения дворец так любил король. Здесь он мог сколько душе угодно предаваться своему любимому занятию – охоте.

Франция тем временем находилась на краю финансовой катастрофы, но короля это не заботило. Поскольку именно этот замок он любил больше остальных, он дал поручение провести дорогостоящие работы по его восстановлению.

Слесарному ремеслу короля обучил известный мастер месье Гамэн. Он постоянно работал вместе с ним, и Гамэн был очень высокого мнения о таланте монарха.

В тридцать два года король стал еще менее привлекательным, чем в юности. Только в личных покоях он позволял себе роскошь носить очки, по придворному этикету запрещалось надевать их на официальные приемы.

Во время моих блужданий по Парижу меня все время тянуло в Латинский квартал. В этой части города царила особая атмосфера. Особенно мне нравились его древние церкви, которые я охотно посещала. Нет, я не считала себя набожным человеком. Но что-то, очевидно, было в этих древних зданиях, что они меня так очаровывали. К моим самым любимым относилась церковь Сен-Северен, бывшая долгое время церковью студентов, которые в благодарность за выдержанные экзамены установили на ее стенах памятные доски. Тексты и картины всякий раз веселили меня. Об одном из этих типичных документов по-юношески наивной благодарности я и сегодня все еще вспоминаю с усмешкой.

Studiosus Medicinae et Theologiae[36]36
  Студент, изучающий медицину и теологию (лат). (Прим. пер.).


[Закрыть] сердечно благодарил милостивого Бога за благодеяния, которые ему оказывала отзывчивая хозяйка комнаты во время его обучения. На доске были изображены пара брюк, шапка и пара сапог в знак того, что добрая душа снабдила его одеждой, а также сковорода с жареным гусем – от голода молодому человеку также страдать не приходилось – и кровать с пышной периной, которая, очевидно, должна была намекать на то, что ночной комфорт был ему обеспечен во всех смыслах, если я правильно истолковала изображение женской головы в ночном чепце, выглядывающей из подушек.

В нескольких шагах дальше находилась церковь Святого Юлиана Бедного, одна из самых старых и, очевидно, самых маленьких церквей Парижа. В любое время дня на ее ступенях сидело столько нищих, что едва можно было открыть дверь церкви. Во время моей беременности мы с Жюльеном особенно часто посещали эту церковь, названную в честь ее святого покровителя.

Рядом находился в подвале Caveau des Oubliettes,[37]37
  «Погребок забвения» (фр.).


[Закрыть] средневековый ночной кабачок. Здесь выступали певцы в костюмах под аккомпанемент средневековых старинных инструментов, они исполняли песни и баллады минувших дней.

Когда я, что случалось редко, получала от мадам дю Плесси отпуск на ночь, то охотно ходила с Жюльеном в Caveau.

Пару раз мне составляла компанию Бернадетта, пожилая камеристка, с которой я немного сдружилась. Ее госпожа недавно умерла от лихорадки. К счастью, у Бернадетты были родственники в Париже, и она поселилась у них за соответствующую лепту.

Ее покойная мадам, когда была жива, постоянно жаловалась на жизнь придворного: темное тесное жилье, необходимость быть на ногах, порой до самого утра, толкотня, чтобы сохранить свое место в переполненном салоне, никакой возможности отдохнуть, и не дай бог, показать усталость или недомогание или дать почувствовать, что смертельно скучаешь.

– Моей госпоже приходилось постоянно улыбаться, – откровенничала со мной демуазель Бернадетта, – даже если ей жали парчовые туфельки, чесалась голова под высоким париком или соперница добивалась благосклонности Марии-Антуанетты и начинала носить за королевой ее грязных мопсов.

Как же повезло мадам дю Плесси. От многочасового стояния на высоких каблуках у всех придворных болели ноги. Лишь немногим было позволено сидеть в присутствии короля и королевы. Мадам дю Плесси была ужасно рада, когда ее удостоили этой привилегии.

Глава тридцать шестая

В то время как двор пребывал в Фонтенбло, Шарль-Александр Калонн принялся за определенно неразрешимую задачу, – излечить больной государственный бюджет. После того как политика господ Тюрго и Неккера провалилась, месье де Калонн предпринял третью попытку для спасения финансов, а тем самым и короны.

– Между тем всем, кроме, может быть, короля, ясно, что жалкое финансовое положение связано с состоянием французской монархии, – считал Жюльен.

В Рождество 1786 года де Калонн явился к Людовику XVI в его зимнюю квартиру и изложил ему свои предложения. Скрежеща зубами, король вынужден был со всем согласиться.

– Мне ясно, – печально говорил он, – что необходимо болезненное «хирургическое» вмешательство, поскольку лечение симптомов до сих пор не приблизило нас к решению проблемы. И своим придворным он сказал: – Придется мне, видно, пережить неприятности.

Но одного согласия государя было совсем недостаточно. Требовалось еще разрешение собрания нотаблей,[38]38
  Собрание представителей высшего духовенства, придворного дворянства и мэров городов Франции. (Прим. пер.).


[Закрыть] совета из ста сорока четырех дворян, избранных на основании их предполагаемой лояльности по отношению к Людовику.

Они должны были теперь обсудить реформаторские планы Калонна, изменить, смягчить или обострить и, наконец, выразить свое согласие.

22 февраля 1787 года в первый раз состоялось собрание нотаблей. Но с самого начала все пошло не так. Благородные господа наотрез отказались поддерживать реформы Калонна. Они даже не захотели их обсуждать. Ни одно из предлагаемых решений господа не захотели даже рассмотреть.

– Это непостижимо! – вскричал маркиз де Гренобль, входя в салон мадам Франсины. – Мне остается только схватиться за голову. Вместо того чтобы грохнуть кулаком по столу и послать нотаблей к черту, король позволяет водить себя за нос целых шесть недель. И что он потом делает? Он увольняет министра Калонна. Того человека, который долгие годы служил ему верой и правдой и чьи предложения по реформам он сам одобрил в Фонтенбло.

Наш монарх был очень расстроен ситуацией, но ему не хватало характера. От смущения он назначил министром финансов уже довольно старого архиепископа Тулузского, кардинала Ломени де Бриенна.

Этот полный самых лучших намерений князь церкви полагал, будто сможет договориться с нотаблями, но вскоре заметил, как обманчива была эта надежда. Ему не удалось достичь даже небольшого компромисса. 25 мая 1787 года кардинал де Бриенн распустил «Клуб Отказавшихся».

– Король глубоко озабочен провалом всех планов реформ. Можно было бы подумать, что он считает это началом конца своей королевской власти. – Маркиз де Гренобль выглядел очень растерянным.

Мадам дю Плесси пришлось пережить, как Людовик XVI появился в покоях Марии-Антуанетты со слезами на глазах и, плача, воскликнул: «Я никчемный банкрот».

Когда королева попыталась его успокоить, он пожаловался:

– Я в отчаянии от горы долгов, которая растет с каждым днем. Но больше всего меня сердит, что дворянство и клир даже ввиду бедственного финансового положения Франции не готовы платить налоги и таможенные пошлины. Нотабли с упрямым эгоизмом, не раздумывая, продолжают держаться за свои вековые привилегии.

Граф Аксель фон Ферзен в это время находился в Версале и наблюдал за собранием нотаблей.

– Господа ничем не способствовали сокращению дефицита, – возмущался он. Месье де Ферзен теперь был почти постоянным гостем в Версале, хотя его положение как связного между государями Франции и Швеции время от времени требовало его присутствия при дворе Густава III.

В то время его родина была в состоянии войны с Россией. Ему, полковнику шведского полка, наряду с его задачами во Франции как командира Королевской шведской армии нужно было выполнять многочисленные военные задачи. Естественно, что молодому дипломату было очень приятно иметь собственную квартиру в покоях королевы. Даже если красивый граф и Мария-Антуанетта уже не были влюбленными, все равно имело бы смысл поселить шведа непосредственно в Версале потому что, пребывая во Франции, он почти ежедневно бывал при дворе.

Между тем во время его визитов уже сложились определенные ритуалы. Примерно четыре раза в неделю господин фон Ферзен проезжал верхом вблизи Малого Трианона, и королева встречала его там. Причем без сопровождения. Это было просто находкой для всех сплетников, но Мария-Антуанетта была тогда уже выше досужей болтовни.

– Не важно, делаю я что-нибудь или не делаю, люди все равно будут распускать слухи, поэтому я приучила себя заниматься тем, что мне нравится.

Я восхищалась ее поведением, на самом деле требовалось много мужества, чтобы быть выше условностей, которые требовали от дамы никогда не попадать в двусмысленные ситуации.

Можно с полным правом утверждать, что единственным человеком при дворе ни в малейшей степени не интересовавшимся сплетнями, был Людовик XVI. На бесчисленные листовки его величество лишь презрительно пожимал плечами. Пока однажды не случилось нечто в высшей степени странное.

Это произошло на охоте, когда паж передал королю пакет. Людовик открыл его и нашел там пачку писем. Против своего обыкновения – обычно король уничтожал анонимные письма не читая – он присел на пенек и начал их просматривать.

Казалось, чтение очень увлекло его. Его конюшие тактично держались в стороне. Прошло довольно много времени, и они отважились снова приблизиться, и тут они увидели, в каком гнетущем состоянии был монарх. По его покрасневшим глазам было заметно, что он плакал. Кроме того, он не смог самостоятельно сесть в седло. Озабоченные товарищи по охоте велели отвезти его в замок в карете.

Мгновенно при дворе распространились слухи, будто в письме утверждалось, что королева обманывает своего супруга с Акселем фон Ферзеном.

– Ну, – считала моя госпожа, – в принципе это уже история с бородой. Об этом уже давно известно каждому при дворе и, конечно, самому Людовику. Загадка в том, почему же сейчас он так расстроился?

По своей наивности он, должно быть, полагал, что никто об этом не знает. Людовик нашел свою жену и рассказал ей о компрометирующих письмах. При этом он старался говорить шутливым тоном, как будто речь шла о какой-то мелочи. Чтобы преподнести все как шутку, он даже не велел дамам Кампан и дю Плесси покинуть комнату.

– Но он дрожал, а голос у него вибрировал, и это свидетельствовало о его душевных муках, – подавленно сказала мадам Франсина. Моя госпожа как раз говорила с королевой о плохом состоянии здоровья маленькой принцессы Софи. – Я действительно восхищалась королевой. Хотя при словах мужа она вся побледнела, тем не менее больше ничем себя не выдала. Тихим голосом она сделала мужу такое предложение: «Сир, если эти злобные люди хотят лишить нас единственного настоящего друга, который у нас еще остался, то было бы, очевидно, лучше удалить графа от двора, чтобы прекратить слухи».

Это был умный ход. Тем самым она пробудила у Людовика желание выступить против клеветников и проявить лояльность к другу. И ей это удалось. Король и слышать ничего не хотел о выдворении шведа из Версаля.

Так все осталось по-старому. Но кое-что все-таки изменилось: перед своими придворными Людовик вел себя с фаворитом королевы подчеркнуто сердечно.

Супружеская верность значила немного. В популярных комических театральных пьесах эту добродетель использовали лишь для поднятия настроения. Супруг, имеющий порой не одну любовницу, было явлением привычным, а обманутая супруга особенно не переживала, потому что и сама ходила на сторону. Тот, кого это возмущало, выглядел просто смешно.

При дворе было широко известно высказывание маркизы де Лемуан, которая в адрес одной придворной дамы королевы выразилась таким образом:

– Боже мой! Какая скучная и безвкусная дама! Представьте себе, она любит своего мужа!