Текст книги "Камеристка"

Автор книги: Карла Вайганд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)

Глава сто третья

Мое отношение к революции всегда было двойственным, я ведь все-таки происходила из крестьянского сословия. Мои родственники должны были нести барщину, им приходилось терпеть, когда господин со своими друзьями-охотниками мчался по нашим полям, топча посевы. Граф Эдуард дю Плесси, правда, никогда этого не делал, но во времена его деда это было. Если господин звал, то мой дед, отец, дядя, в общем, все члены семьи должны были слушаться. Когда в них нуждалась графиня дю Плесси, женщины Берто, включая и мою мать, спешили в замок, выполняли обязанности повитух и камеристок или помогали в кухне замка.

Так как граф имел право выполнять также и роль высшего судьи, то он легко мог запретить нежелательный брак, например, если сам положил глаз на хорошенькую девушку. Тогда быстро ссылались на слишком близкое кровное родство, что всегда считалось в порядке вещей в деревне. Если кто-нибудь ему слишком докучал, то он отправлял его на галеры или в какую-нибудь колонию за океан. Под сильным давлением церкви право первой ночи, то есть лишение невинности каждой девушки, было отменено, но какая девушка в действительности могла отважиться отказать господину, от которого зависела судьба ее семьи? Потом еще были налоги, сборы и арендная плата за землю, которые нужно было платить замку. Так крестьянин год за годом все больше попадал в зависимость от землевладельца, потому что его долги перед ним все возрастали. Крестьянину до революции не разрешалось также приобретать землю по собственному разумению, даже если бы он мог за нее заплатить. Также и продажа могла осуществляться только с разрешения господина.

– А чтобы веками ничего не менялось в пользу крестьян, то попы дудели в ту же дуду, – мрачно сказал Жюльен. – Они с большой охотой проповедовали смирение и послушание, которое крестьяне обязаны оказывать своему господину, и грозили им адскими муками, что их ждут, если они будут строптивыми.

Я признаю, что моей семье повезло. Наши господа в двух поколениях были сторонниками Просвещения; они почитали энциклопедистов, читали Руссо и Вольтера и поддерживали цели американской Войны за независимость. Господа дю Плесси были мужчинами, которые уважали человеческие права крестьян. Но, к сожалению, это не было правилом, а скорее исключением. То, что права высоких господ подрезали, я это полностью одобряла.

Кардиналы и епископы в целом являли собой жалкое зрелище. Они, как и многие при дворе, смеялись над «глупым народом», которому «нужно погрозить чертом, чтобы удержать его в узде».

Но я не встречала никого, кто сам верил бы в геенну огненную. Немногие даже считали возможным существование потустороннего мира, как однажды признался один кардинал мадам Франсине. И есть ли Бог, для многих было под вопросом.

Большую часть своей жизни я провела при дворе рядом с высокими господами: тут были льстивые тунеядцы, лодыри-интриганы, паразиты-ханжи, одним словом, придворные. Когда я видела этих людей в непосредственной близости от Людовика и Марии-Антуанетты, меня всякий раз охватывал гнев, и я от всего сердца приветствовала революцию.

Королева была хорошей матерью и для нее самым ужасным ударом судьбы стала смерть двоих детей. Я ее не любила – она была от меня слишком далека, но я глубоко сожалела о ее ужасной судьбе.

Нравился ли мне Людовик XVI? Его нелегко было полюбить из-за малосимпатичной внешности, неуклюжих манер. Над этим я никогда не задумывалась. Но его ужасная кончина огорчила меня. В душе он был добрым и любил свой народ до самопожертвования. И среди сторонников революции нашлось немало таких, кто желал бы ему мирной кончины в изгнании.

– Людовик Шестнадцатый – неправильный человек, родившийся в неправильном месте и в неправильное время, – с сожалением сказала мадам дю Плесси после его смерти. И этим было все сказано.

Глава сто четвертая

Во дворце, в так называемой бильярдной комнате, собрались придворные и их слуги. Мадам Франсина крепко держала меня за руку. У господ в руках были пистолеты, они сняли с поясов свои церемониальные мечи. Некоторые из более отважных дам взяли кинжалы.

Вооруженные люди из парижских предместий подошли, распевая во всю глотку «Марсельезу», свой революционный гимн, и направили пушку на дворец. Увидев это, артиллеристы Национальной гвардии не стали стрелять в нападающих, а примкнули к банде убийц.

Король поспешно отправил депешу Законодательному собранию, которое заседало в расположенном недалеко манеже. Он хотел знать, какие меры предусмотрели делегаты для защиты королевской семьи и всего придворного персонала. Те даже не удостоили Людовика ответом. После того как установилось радикальное контрправительство, у них больше не осталось сил, и они совсем не думали заниматься спасением никому не нужного короля.

Неимоверная толпа людей окружила дворец. Между тем они начали стрелять по Тюильри. После каждого попадания слышалось шумное ликование. Уполномоченный департамента, некий месье Роэдере, уговорил агрессоров дать ему полчаса на переговоры с королем. Сантер согласился.

В присутствии Марии-Антуанетты король принял месье Роэдере. Тот без обиняков объяснил ему:

– Национальная гвардия на стороне санкюлотов. Это значит, что дворец практически никто не защищает. – Он видел всего одну возможность: – его величество должен, как можно скорее бежать со своей семьей в Манеж и отдать себя под защиту Законодательного собрания. – Чтобы придать убедительности своему предложению, он прибавил: – Сир, заклинаю вас, вам не остается другого выхода. Ваше упрямство будет равносильно убийству.

Король не стал возражать – факты говорили сами за себя, – но вдруг воспротивилась королева.

– Нельзя же просто так с этим согласиться. Нужно вынудить солдат защищаться. Не может такого быть, чтобы король Франции просто так уступил плебеям.

Месье Роэдере сначала просто дал Марии-Антуанетте выговориться. Потом он очень спокойно объяснил ей, что она одна будет нести ответственность за смерть короля и своих детей, если и дальше будет так упрямиться. Это убедило королеву. Против своей воли она согласилась спасаться в манеже. И вовремя. Только Рыцари кинжала и швейцарская гвардия, как и прежде, оставались лояльными к королевской семье.

По указанию Роэдере Мария-Антуанетта с Людовиком, мадам Елизаветой и детьми выбежала из дворца, за ними по пятам следовали мадам Турнель, мадам дю Плесси, которая все еще крепко держала меня за руку, мадам Кампан и принцесса де Ламбаль. Последняя недавно вернулась из своего надежного убежища в Брюсселе, чтобы быть рядом со своей подругой Марией-Антуанеттой. Беглецы протиснулись через узкий кордон немногих все еще остававшихся верными королю солдат, а толпы народа изо всей силы давили на преграды, которые каждый миг могли рухнуть. Грязные руки тянулись и хватали королеву за платье и за волосы, вонь от потных, немытых тел била в нос.

Дофин от отвращения сморщился и зажал рукой нос. Этим он вызвал насмешки и злобные комментарии толпы:

– Ну, маленький бурбонский засранец, понюхай, как пахнет народ. Что, не нравится? Небось, духи дворцовых шлюх тебе привычнее.

Переполох возник и когда бежали под злобными взглядами к манежу, и вдруг внезапно какой-то гигант, по внешнему виду цыган, прорвался прямо к королеве, солдату швейцарской гвардии не удалось его удержать, и вырвал из ее рук дофина.

Могучий парень, которого я уже однажды видела, когда он сопровождал папашу Сигонье, да и при происшествии с евреем и гусарским офицером он был среди освободителей, прижал мальчика к своей груди. Мария-Антуанетта закричала и чуть не упала в обморок от страха. Я слышала, как великан шепнул ей:

– Не бойтесь, мадам, я не сделаю ребенку ничего плохого.

И в самом деле, незнакомец только хотел защитить дофина. Он поднял маленького Карла-Людовика высоко над головой, чтобы никто не смог добраться до ребенка, и побежал вместе с беглецами. Широкоплечий великан с мускулистыми руками выглядел так устрашающе, что кровожадная свора не отваживалась даже роптать. Перед входом в манеж неизвестный вернул матери наследника трона.

– Благослови вас Бог! – крикнула королева вслед исполину-спасителю, который быстро исчез в потоке людей.

Как только Людовик и его верные люди оказались в манеже, пушка выстрелила по стенам дворца.

Во дворце произошла трагедия. Несколько верных защитников короля не заметили, что их монарх уже покинул Тюильри. Они чувствовали себя обязанными защищать его в случае необходимости ценой своей жизни. Они геройски заняли оборону, когда санкюлоты из Марселя пошли в атаку. Солдаты швейцарской гвардии стреляли в толпу, и результатом были сотни мертвых и тяжелораненых. Вместо того чтобы вынудить людей сдаться, это еще больше подогрело злость и боевой дух оставшихся в живых. Они неистово устремились на швейцарцев и в конце концов оттеснили их. Им не оставалось ничего другого, как отступить во дворец. Но распоясавшиеся санкюлоты не дали им так просто уйти. Ловко орудуя топорами, они разнесли двери.

Между тем до швейцарцев дошел приказ короля не стрелять во французов. И они послушались и позволили кровожадной черни убить себя. Санкюлоты кололи, били и пинали швейцарских гвардейцев, пока все до последнего не полегли.

Теперь речь пошла о жизни остальных обитателей дворца. Красношапочники стали охотиться за всем, что двигалось, даже за дворцовыми собачками, кошками и маленькими певчими птичками.

Один свидетель-шотландец позже писал:

«Можно было подумать, что парижанами овладело какое-то безумие. Никто не смог бы описать это кровавое опьянение, которое бушевало здесь».

Глава сто пятая

Дворец обстреляли пушечными ядрами, а здание во дворе подожгли. Пощадили только манеж. Из помещений швейцарской гвардии я видела, как ярко пылает пламя, дым доходил до зала Законодательного собрания. От густого дыма хотелось кашлять, а запах горелого мяса вызывал тошноту.

Никто не знал, сможет ли разбушевавшаяся чернь проникнуть в манеж, поэтому королевскую семью и их приближенных закрыли в крошечном помещении, находившемся сразу за трибуной для докладчиков, от входа его не было видно. Каждый пушечный выстрел заставлял нас испуганно вздрагивать. Мы были ужасно подавлены, задумываясь о том, какая судьба ждет оставшихся во дворце людей. И Жюльен, мой любимый, находился во дворце. Я гнала от себя мысли о нем, как могла.

Еще никогда я не была так близка с королевской семьей. В крошечном помещении я могла бы положить руку на плечо короля или взять за руку Марию-Антуанетту.

Король выглядел так, будто в любой момент мог расплакаться. Мадам Елизавета была бледной, как мертвец, а принцесса Мария-Тереза старалась успокоить своего маленького брата. Но наиболее хладнокровной среди всех оказалась королева. Что было у бедняжки в голове? Злилась она на своего супруга, так долго медлившего отправиться со своими близкими в безопасное место? Испытывала ли она презрение к нему за его ошибку в оценке политической ситуации? Может, она даже ненавидела его, потому что она и ее дети вынуждены были переносить такие унижения? Но она не выражала неодобрения – ни словом, ни взглядом, ни жестом.

А вот я за многое злилась на короля. Я догадывалась, нет, я знала, что сегодня Жюльен Лагранж лишился жизни, совершенно бессмысленно, как и многие другие. Сегодняшний день ускорил конец монархии во Франции. Законодательное собрание лишило короля исполнительной власти. Это значило, что и спор о праве вето для Людовика закончился. Выплаты королевскому дому прекратились, и на 20 сентября 1792 года был созван новый Национальный конвент, который в будущем должен был править молодой республикой.

Первым королевским родом во Франции были Капетинги,[72]72
  Капетинги – династия французских королей, представители которой правили с 987-го по 1328-й, а по боковым линиям до 1848 года. В истории французского государства – третья по счету династия после Меровингов и Каролингов. Первым королем династии был парижский граф Гуго Капет, которого королевские вассалы избрали королем после смерти бездетного Людовика V. От его прозвища «Капет», точное значение которого утрачено, династия и получила свое имя.


[Закрыть] поэтому бывшего короля называли теперь «гражданин Людовик Капет»; ведь Бурбоны, из рода которых он происходил, были ветвью Капетингов. Гражданин Капет был помещен вместе со своей семьей в Тампль, средневековую крепость.

Она состояла из двух башен разной высоты; семью Капет поселили в меньшей. Помещения были маленькие и узкие, с низкими потолками, в них пахло гнилью и водились насекомые. Черные тараканы разгуливали по заплесневевшим стенам, большие пауки плели по углам свои паутины, а в коридорах резвились крысы.

Но наружные стены были три метра толщиной и защитили бы своих жильцов, если бы парижская чернь снова атаковала их.

Администрация города предоставила восемь полицейских, которые должны были охранять первый этаж. В башне имелось четыре этажа, на каждом стояли посты солдат, а один представитель городской администрации постоянно находился при короле. После того как чиновник и солдаты пожаловались на условия работы, через несколько дней принцессу де Ламбаль, мадам Турнель и ее дочь, а также некоторых слуг разместили в другом месте. Для оставшихся положение стало более сносным. Еще через несколько дней Париж даже предоставил своему знатному пленнику некоторую роскошь.

– Наверное, хотят показать загранице, что не все революционеры – изверги, – пошутила мадам дю Плесси, узнав о том, что Капетам снова предоставили апанаж.[73]73
  Содержание, представлявшееся некоронованным членам королевской семьи (Прим. пер.).


[Закрыть] Кроме того, заключенным приказали подавать несколько раз в день еду.

– Так никто не сможет сказать, что мы, свободные граждане Франции, оставили нашего бывшего короля подыхать с голоду, – высокомерно заметил часовой, которого я об этом спросила. – Лучше мы его будем кормить, пока он не лопнет.

Меня очень удивило, как смогла королева – ею она останется для меня навсегда – за короткое время превратить жалкую маленькую комнатку в башне в уютное помещение. В качестве основного цвета она выбрала бодрый небесно-синий для обоев, занавесов и ковров; диван и несколько кресел она велела сделать в сияющем королевском синем и белом цветах.

Так как вся одежда и предметы обстановки погибли в Тюильри, Мария-Антуанетта заказала новый гардероб, а также разные бытовые вещи. Городская администрация Парижа изъявила готовность возместить до определенного размера потерю личных вещей.

Мария-Антуанетта каждый день твердо рассчитывала на то, что увидит, как ее бывшие соотечественники с союзниками-пруссаками вступают в столицу. Она рассказывала мадам дю Плесси свои сны: «Я отчетливо вижу, как союзники стоят лагерем под Вердуном, на следующий день они уже в другом месте, а вскоре стягивают кольцо осады вокруг Лилля».

В последнюю неделю августа союзники заняли Вердун. Уже 2 сентября 1792 года город капитулировал, а на следующий день герцог Брауншвейгский шел маршем на Париж. Значит, королева была, наверное, права.

Однако в Париже последовала беспримерная кровавая оргия, продолжавшаяся пять дней.

– Мой кузен, маркиз де Сад, вот кто получил бы настоящее удовольствие, – предположила моя госпожа, когда ей рассказали о так называемых «народных судах», которые, чтобы сэкономить время, выносили приговоры целым группам заключенных. Так как в Париже не было столько палачей, палачами поспешно назначали каких-то мясников, которые теперь совершали казни.

«Друг народа» писал: «Сотни вражеских священников, которые не принесли клятву, кончали жизнь от руки народных палачей. И то, что еще осталось от швейцарской гвардии, будет уничтожено таким же образом».

С заключенными в женской тюрьме Сальпетриер расправились быстро. Нам, мадам Турнель, моей госпоже и мне, несказанно повезло, но принцессе де Ламбаль, которая отказалась проклинать королеву и плевать на ее портрет, пришлось принять ужасную смерть. Эту благородную даму представили народному суду и велели разрубить буквально на куски. Трупу отрезали голову и груди, и понесли эти части тела, насадив их на пики, к Тамплю, где держали их перед окном в башне королевы.

Увидев истекающие кровью разорванные останки своей самой любимой подруги, королева упала в обморок. Эти ужасные действия, развязанные новой волной ненависти к Людовику XVI, его жене и сторонникам, позже должны были войти в историю как «сентябрьские убийства».

Законодательное собрание самораспустилось, как уже объявляли, 20 сентября и освободило место для нового правительства, так называемого Конвента. Первым официальным действием его было провозглашение 20 сентября 1792 года первым днем нового летоисчисления.

– Следовательно, можно предположить, что господа приравнивают ужасные дни убийств к рождению Христа, – ужаснулась графиня дю Плесси.

Теперь мы писали первый славный год Французской республики.

Глава сто шестая

Мадам Турнель и ее дочь, мадам дю Плесси, нескольких камеристок, в том числе и меня, а также мадам Кампан перевели в женскую тюрьму Сальпетриер, чтобы создать больше мест в Тампле для элитных заключенных. Из конторы надзирателя сделали временный зал заседаний суда, а во дворе заключенных сгоняли, как стадо баранов. Как пьяницы среди нас находились, так и благородные дамы и честные слуги. Один надзиратель заверил мадам Турнель, что позаботится, чтобы с ее молоденькой дочерью не случилось ничего дурного.

– Я искренне желаю этого малышке. Может, в хорошенькую девушку влюбился какой-нибудь член Конвента, – шепнула мне на ухо моя госпожа.

Мы, кто постарше, уже распрощались с жизнью. Обвинения зачитывал неуклюжий негодяй с лицом висельника и в красном якобинском колпаке. Не давая никому возможности что-нибудь сказать в свою защиту, сразу объявляли приговор. Почти всегда он гласил «виновен», а это означало смертную казнь.

Исполнение приговора нам приходилось наблюдать самолично: убивали безжалостно прямо у всех нас на глазах. Пара крепких стражников заставляли приговоренных встать на колени, хватали их за волосы и наклоняли их голову вперед, так что они почти касались лицом булыжников, которыми был вымощен двор. Оголенный затылок помощник палача неумело терзал большим топором, каким мясники забивают быков. Было почти правилом, что требовалось несколько ударов, пока жертва лишалась головы. Это зрелище походило на кошмарный сон: крики ужаса остальных заключенных смешивались с животными криками преступников, чья кровь и осколки костей брызгали на многие метры вокруг. Большинство молило своих палачей о сострадании, но задачей тех было убивать, а не миловать.

Мы стояли во дворе больше пяти часов и наблюдали за этим ужасом, прежде чем мадам Франсину, графиню дю Плесси, урожденную Монморель, потащили на трибунал. Моя госпожа старалась сохранить достоинство. Текст обвинения, которое на этот раз читал остроносый карлик с желтым крысиным лицом, был совсем коротким. В принципе ей, собственно, вменяли в вину только ее рождение в дворянской, к тому же довольно скромной семье. Официально она не состояла ни на службе у королевы – это, очевидно, суду было неизвестно, – ни у короля. Она была только гувернанткой дофина и его сестры, а детей не обвиняли в предательстве. Следовательно, это наказанию не подлежало. К огромному нашему удивлению, народный суд вынес оправдательный приговор, который распространялся и на меня. А потом произошло нечто совершенно непостижимое. Те же самые народные судьи, которые просто так приговорили к смерти тысячи людей, окружили мою госпожу, сердечно обнимали ее и меня, как будто мы были их лучшими друзьями. Они действительно поздравляли нас с освобождением. Несколько провожатых должны были эскортировать нас к городскому дворцу мадам Франсины на Жарден де Люксембург, чтобы с нами не случилось «ничего дурного на неспокойных улицах Парижа». Один из судей еще и сказал:

– Я советую вам, мадам, покиньте Париж, прежде чем в город войдут союзные войска пруссаков и австрияков. А то вам снова придется несладко.

Мадам Франсина очень любезно поблагодарила его. Мне же она сказала:

– Мне союзники ничего не сделают. Напротив, моя задача оставаться рядом с королевой и, если возможно, выполнять свой долг по отношению к дофину.

В который раз графиня предложила мне оставить службу у нее, но я, как всегда, отклонила это предложение.

Я искренне тосковала по Жюльену Лагранжу, этому искреннему человеку, который так бессмысленно лишился жизни в Тюильри. В тот день он хотел отправиться к своему дяде, папаше Сигонье, но слишком поздно вышел из дворца и попал в руки бушующей черни.

Я долго старалась не думать о судьбе Жюльена. Сначала насильственная смерть моего ребенка, потом ужасная гибель любимого. Я намеренно прогоняла мысли о происшедшем, но долго это не могло продолжаться. Я должна была посмотреть в глаза кровавой действительности, а это было возможно только в Париже. Вопрос, который я настойчиво задавала себе, звучал так: «Это из-за меня всех, кто имеет со мной дело, постигает несчастье?»

Мадам Франсине, моей умной и всегда заботливой госпоже, я обязана своей новой жизненной энергией.

Я и сегодня все еще люблю ее.

1793 год начался неплохо для нашего нового правительства, Конвента. К большому удивлению всех, революционным войскам действительно посчастливилось при Вальми остановить продвижение герцога Брауншвейгского. Вдруг дело приняло иной оборот. У некогда таких трусливых, полностью деморализованных французских солдат, появилась энергия. Они с воодушевлением бросились навстречу нападавшим и вынудили союзников отступить. Газеты захлебывались от восторга. Они говорили только о «стратегическом гении наших офицеров» и о «героизме наших храбрых солдат». Прошли шесть недель, и наша армия вдруг стала одерживать одну победу за другой. Она не только выкинула австрийцев и пруссаков из Франции, но даже проникла в Бельгию, куда отступили враги.

Королева устало провела рукой по лицу:

– Признаюсь, сейчас я окончательно теряю всякую надежду на спасение.

Король сдался уже давно.

Мадам дю Плесси, после того как другая дама из свиты королевы серьезно заболела, снова вернулась на службу у наследника престола. Так мы обе опять стали жить в Тампле.

К счастью, там была маленькая библиотека, и король мог ею пользоваться. Он долгими часами читал сочинения Тацита, Плутарха, Буффона,[74]74
  Сотрудник «Энциклопедии», критик феодализма и его идеологии (Прим. пер.).


[Закрыть] Монтескье, Вольтера и Дидро. На последнем этапе своего земного существования Людовик стал настоящим книголюбом. За несколько месяцев он проглотил сотни книг. Кроме того, он взял на себя важную задачу: он преподавал своему сыну латинских классиков. За короткое время, которое ему было отпущено, его величество очень сблизился с дофином.

Сантерр был состоятельным буржуа; он занимался не только пивоварением, которое становилось все популярнее. С мая по октябрь солодовня простаивала, и деловой Сантерр преобразовал ее в баню. Деревянные лохани служили теперь ваннами.

В обычных ушатах можно было только сидеть. В солодовых лоханях Сантерра можно было вытянуться, а это существенно повышало удовольствие от ванны. Все, кто хотел не только помыться, но и получить удовольствие от купания и мог себе это позволить, ехали в пригород. Вскоре среди аристократов стало модой купаться у пивовара Сантерра, даже если самого его они считали примитивным и жестоким пролетарием. Вода имела нужную температуру, об этом заботились молодые хорошенькие банщицы. За дополнительную плату они добавляли в воду лавандовое и розовое масло, так что в помещении распространялся приятный аромат, который расслабляюще действовал на тело и душу. После ванны сильный банщик или девушка баловала их кожу особым маслом, а также разминали мышцы. В тот момент самым популярным стало масло из еловых или сосновых иголок, которое великолепно пахло лесом и природой.

Так как я интересовалась составами всяких кремов, мазей и масел для кожи, то охотно сходила бы туда разок, чтобы пошпионить. Когда я рассказала об этом своей госпоже, она жестко сказала:

– Пока я жива, это чудовище не заработает на мне ни су – ни своим водянистым пойлом, ни сомнительной баней. Я не понимаю людей одного со мной сословия. Стыдно должно было бы быть всем аристократам, которые ходят в его солодовню. – Возмущенная мадам Франсина бегала по маленькой комнатке в Тампле. – Кто из моих знакомых пойдет туда, того я никогда в жизни больше не удостою ни одним словом.