Текст книги "Камеристка"

Автор книги: Карла Вайганд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 35 страниц)

Глава семидесятая

У Мадам дю Плесси, красивой и состоятельной вдовы, занимающей выдающееся положение при дворе, с некоторого времени появился как настойчивый, так и многообещающий почитатель.

Он выгодно выделялся из толпы претендентов на руку очаровательной графини: подходящий ей по возрасту, приятной внешности, веселый, образованный и остроумный, а также совестливый.

Он давно уже входил в число ее хороших знакомых. Он овдовел, происходил из древнего французского дворянства, был состоятелен, и его слуги никогда о нем плохо не говорили. Мне особенно нравилось, что ему было противно всякое жеманное и манерное поведение, и косметикой он не пользовался. Его звали Филипп де Токвиль, маркиз де Сен-Мезон. Он был родом из Лангедока и владел там огромными поместьями, а также роскошным замком у Орлеанской набережной на Иль Сент-Луи в Париже.

Моя госпожа в сопровождении демуазель Элен уже бывала там несколько раз в гостях на ужинах и поэтических чтениях. Мадам Франсина обещала взять меня с собой в следующий раз.

– Сквозь широкие окна салона справа виден собор Парижской Богоматери, а слева – элегантный ресторан «Серебряная башня». Но на переднем плане в конце моста де ла Турнель видишь памятник в честь Святой Женевьевы, защитницы Парижа, – вспоминала мечтательно мадам дю Плесси. Я уже заметила, что мадам хотелось бы проводить там больше времени, чем в собственном дворце, хотя он тоже был просторный и обставлен со вкусом.

Перед ратушей находилась Гревская площадь, как бы прихожая квартала Марэ. Эта площадь, название которой означает «Праздность», потому что там собирались безработные люди, ищущие работу, было традиционным местом казни.

Эти спектакли народ посещал всегда с охотой, они ведь щекотали нервы жадной до сенсаций публики, тем более что приговор менялся в зависимости от тяжести предполагаемого преступления и от вкусов того времени.

Если преступника просто вешали, это привлекало не так много публики, как обезглавливание. Кровь, часто брызгавшая на метры вокруг, нравилась зевакам больше, чем дергающиеся ноги повешенного, даже если им часто казалось смешным, как его иссиня-черный язык свисал изо рта.

Если кого-нибудь привязывали к колесу, Гревская площадь была настолько переполнена, что можно было бы ходить по головам. Толпа прямо-таки наслаждалась разбиванием костей жертвы.

И порка плетями находила много поклонников, особенно если осужденный кричал как следует и было много крови.

Но ничто не могло превзойти четвертование – совершенно великолепный спектакль. В памяти граждан постарше сохранилось воспоминание о мучительной смерти непокорного Дамьена,[56]56
  Робер-Франсуа Дамьен (1715–1757) – француз, известный тем, что совершил неудачное покушение на короля Франции Людовика XV.


[Закрыть] который в свое время был настолько дерзким, что ударил Людовика XV перочинным ножом.

Паре крепких лошадей пришлось потратить много сил, чтобы разорвать солидно сложенного смертника.

За отелем де Виль и деловой улицей Риволи, а также за следующей за ними улицей Сент-Антуан на севере и берегом Сены на юге все было спокойно. Это был тихий квартал. Здесь находилась узкая улица Прево, на которой некоторое время жил писатель и философ Жан-Жак Руссо. Здесь он начал писать свой роман «Эмиль, или О воспитании», в котором восхвалял как идеал близкое к природе воспитание детей. Мадам Франсина внимательно прочитала эту книгу в начале своей деятельности в качестве гувернантки.

Здесь же был и квартал церкви Сент-Жерве с греческими колоннами в трех различных стилях. Это мне также объяснил папаша Сигонье, очаровательный старик. Когда я удивилась, откуда он знает об этих античных колоннах, он, хитро засмеявшись, сказал:

– Торговец старым железом не обязательно должен быть необразованным.

Совсем близко стояла церковь Сент-Мери. И она могла предложить кое-что необычное. Ее портал на самом верху венчает маленькая статуя. У кого хорошие глаза, тот мог разглядеть двуполое существо с рожками, у которого есть грудь, а также и борода.

– Это демон Бафомет, который в средние века был очень популярен у оккультистов, – пояснил сведущий приходской священник, которого я спросила о примечательной фигуре. Потом, пожав плечами, он прибавил, что никто не знает, почему разрешено проклятому церковью Бафомету украшать портал именно этого святого места.

Глава семьдесят первая

Докладчиков в Национальном собрании было много: хорошие, выдающиеся и жалкие. Самым талантливым был граф де Мирабо, человек действительно харизматичный. Хотя он и был из дворян, в Национальное собрание он избирался как депутат от третьего сословия.

Собственно, его звали Оноре Габриель де Рикети, граф Мирабо, и было ему сорок лет. Дантон, не без восхищения, считал:

– Чем жарче здесь, тем лучшую форму обретает Мирабо.

Проявления монархии были ему в глубине души отвратительны, и он страстно боролся против политического равнодушия, расточительности, паразитов-придворных, а также против равнодушия по отношению к жалким условиям жизни «простого» народа.

– Он накидывается на своих противников как злобный кусачий терьер, – характеризовал его король. – Было бы гораздо приятнее иметь его другом, а не противником.

Внешне граф был привлекательно безобразный. Череп его казался слишком большим, а лицо было усеяно глубокими оспинами. Тело его казалось странным образом изуродовано, хотя и невозможно было определить, откуда создается такое впечатление. И все-таки Мирабо обладал почти демонической аурой. Многие приписывали ему магические силы, и нельзя было отрицать, что он во много раз больше походил на дьявола, чем, например, граф Калиостро. В салонах упорно ходили слухи, что граф Оноре де Мирабо одержим безмерной жаждой любви. Насколько при этом желание испытывали дамы, судить не берусь.

Однако факт тот, что отвратительный аристократ страдал от красавиц Парижа. Господа же смотрели на него скорее косо. Те, кто знал его ближе, насмехались над его непристойной грязной речью. Эту вульгарную манеру говорить он использовал сознательно, чтобы провоцировать. Кроме того, он любил дружить с людьми из самых низов.

– Услышав это, – сказала я мадам Франсине, – я подумала, что и короли не боятся брать любовниц из борделя.

На что моя госпожа громко расхохоталась, вспомнив Людовика XV и его мадам Дюбарри, так стремившуюся стать благородной дамой.

– Тому роду людей, которых он охотно собирает вокруг себя, противоречит его высокий уровень образования, – ответила она, успокоившись после приступа веселья. Она познакомилась с Мирабо, дальним родственником ее покойного теперь супруга Эдуарда, пятнадцать лет назад. – Он переводит с латинского и древнегреческого на французский классическую литературу. Кроме того, он может читать Ветхий Завет на еврейском и сам пишет очень много.

Утверждали, будто он дружен с де Садом; да, обоих благородных господ связывало много общего. Правда в том, что господин де Сад был безусловным приверженцем революции. И человеком с высоким интеллектом, хорошо образованным и с хорошим кругозором. Но в отличие от графа де Сад был привлекательным мужчиной.

Месье де Мирабо избрали вождем партии большинства в Национальном собрании. Решили, что во главе страны должен стоять король, чьи полномочия, однако будут сильно урезаны гражданской конституцией; над монархом – парламент, как законодательный комитет. Примером такой модели стала, очевидно, Великобритания.

Далее в Национальном собрании были представлены так называемые «черные». Они были контрреволюционерами, которые хотели возродить старую систему с ее феодальными порядками. И наконец здесь присутствовали еще и монархисты; тем опять-таки было важно разумное распределение власти между королем и несколькими министрами, избранными напрямую народом. Эта последняя партия, однако, быстро утрачивала свое влияние, так как делегаты-монархисты обладали лишь теоретическими знаниями, но не имели практического опыта в политике.

– Они хотя и доброжелательные, но наивные любители, – смеялся Дантон над монархистами.

Несмотря на свою партийную принадлежность, граф де Мирабо по многим вопросам имел свое собственное мнение, которое часто не совпадало с мнением его товарищей по партии.

– Я не позволю никакими принуждениями ограничить мое мышление, – коротко говорил он. Если речь шла о растранжиривании государственных денег на придворных паразитов, он преисполнялся ненависти, но короля он любил.

– Самым лучшим для Франции был бы союз между монархом и его народом, – объяснял он каждому, кто хотел его слушать. При этом становилось ясно, что себя он считает представителем народа.

Втайне граф, обладающий многими талантами, давал понять королю и Марии-Антуанетте, что он не столько против, сколько за них. Он советовал королю бежать в Нормандию и даже разработал план бегства, причем сам рисковал быть забросанным камнями как предатель.

Но именно Мария-Антуанетта, которую в памфлетах упрекали в порочном образе жизни, упрямо противилась тому, чтобы вступить в переговоры с графом, которого считала в высшей степени аморальным человеком. Она презирала Мирабо до глубины души.

– Он предал свое благородное происхождение и связывается с самой подлой чернью.

Даже секретарь Марии-Антуанетты, преданный ей человек по имени Ожеро, настоятельно советовал ей бежать из столицы. Он сделал такое предложение: переодевшись кучером, он тайно вывезет ее из Парижа в почтовой карете. Он предложил ей нарядиться гувернанткой, а дофина девочкой. Умный план и определенно не слишком сложный для исполнения. Первая остановка могла бы состояться в Тьерри, поместье епископа Реймского; на следующий день они доехали бы до Бузанки, где у месье Ожеро имелся домик. Оттуда оставалось уже недалеко до границы. Сначала Антуанетта была в восторге от этого предложения, и мадам Франсина, которой она доверилась, полностью поддержала этот план.

Я считала его подходящим уже хотя бы потому, что в него не нужно было посвящать слишком много людей и опасность предательства – вольного или невольного, – таким образом уменьшалась. Но вскоре выяснилось, что спорили слишком долго. Однажды посторонний пронюхал о деле и выдал секретаря. Месье Ожеро схватили, бросили в тюрьму и приговорили к смерти. Однако ему повезло – смертный приговор не был приведен в исполнение; после двух лет заточения Национальное собрание помиловало его.

Ко всем несчастьям в Рождество 1789 года королева споткнулась и вывихнула левую лодыжку. Почти две недели она провела в постели.

Мадам Франсина заботилась о том, чтобы дофин каждый день навещал свою мать в ее будуаре, и этому Мария-Антуанетта очень радовалась. Счастливая, как раньше, она называла малыша «любимый», прижимала к сердцу и целовала его. Малыш прекрасно развивался и был очаровательным ребенком. Во многом здесь была заслуга мадам дю Плесси.

Зима продолжалась. Так как Людовику запретили охотиться, то он довольствовался прогулками в парке. Его сопровождали шесть гренадеров Национальной гвардии, несколько придворных и один паж.

Когда лодыжка зажила, королева стала предпринимать прогулки в дворцовом парке, причем ее сопровождала всего одна приближенная дама, но зато несколько солдат.

– Эти мужчины имеют привычку маршировать совсем рядом со мной, так чтобы от них не ускользнуло ни единого словца, которыми я обменялась с моими придворными, – жаловалась королева. – Их защита скорее тяготит меня.

В начале 1790 года я снова впервые увидела Марию-Антуанетту после нескольких недель и пришла в ужас от ее вида. Она исхудала и выглядела болезненной. За такое короткое время она сильно постарела. Ее нервы едва справлялись с постоянными угрозами ее семье от парижской черни.

Чтобы немного отвлечься, королева решила писать мемуары. Каждый вечер она записывала события дня, чтобы оставить потомкам свои воспоминания об этом ужасном времени. Однако позже она бросила почти все в огонь из страха, что эти документы попадут в руки врагов. Несмотря на плохое физическое состояние, королева обладала несгибаемой волей, чтобы выйти из этого угнетающего периода не сломленной, но победительницей.

– Я рассматриваю свою судьбу как испытание характера, – часто говорила королева своим придворным дамам.

Филипп де Токвиль позже так характеризовал ее:

– Это была одна из великих трагедий ее жизни, что ее душевной силе не были равны дары ее разума.

Можно ее за это укорять? Ее супруг, а также все советники беспомощной королевской четы смыслили не больше, чем она.

Глава семьдесят вторая

Все несчастья, обрушившиеся на аристократов при дворе, пришли не просто так. Это было связано с маркизом де Фавром. Этот человек был членом швейцарской гвардии графа Прованского. Его арестовали, так как на него пало подозрение, что он участвует в заговоре контрреволюционеров.

Такой заговор существовал на самом деле. Он предусматривал с армией в тридцать тысяч наемников доставить семью короля в безопасность и убить месье Байи и генерала де Лафайета.

Лафайет, у которого повсюду имелись шпионы, кое-что прослышал и, как человек недоверчивый, каким он был, велел арестовать маркиза де Фавра.

– При нем нашли письма брата короля компрометирующего содержания, – взволнованно сообщила своим слугам мадам Франсина. – Теперь месье маркиз может уверять в своей невиновности, но никто не сомневается в правдивости того, в чем его обвиняют.

Процесс против маркиза де Фавра тянулся до зимы 1790 года. Каждый день собирались сотни людей в здании суда и не оставляли сомнений у юристов своими криками «На фонарь» в том, чего ждет от них народ. Поэтому приговор никого не удивил: смерть через повешение.

– Для аристократа это означает огромное унижение, – просветил меня папаша Сигонье. – Он имеет привилегию быть обезглавленным. Вешают, как правило, только простой народ.

Казнь маркиза де Фавра на Гревской площади, столетиями используемой для этих целей, привлекла тысячи людей. Недоверие народа к знати еще больше возросло.

– Даже слуги, проработавшие несколько лет и с которыми их хозяева всегда хорошо обращались, теперь наносят удар в спину, – жаловалась мадам дю Плесси, выставившая на улицу маленькую служанку, проработавшую у нее за хлеб и кров два года. – Я застала малышку, когда она рылась в моей шкатулке с письмами, – возмущенно сказала моя госпожа.

С недавнего времени под постоянным наблюдением находилась помимо аристократии также и крупная буржуазия. Аксель фон Ферзен горько жаловался:

– Здесь царит такое подлое шпионство, что не отваживаются ни говорить, ни писать.

Швед считал почту ненадежной и сам служил почтальоном королю и его супруге.

Со временем образовались многочисленные политические кружки, которые, соответственно, были близки одной из партий. Здесь встречались верные королю делегаты, а также умеренные просвещенные граждане, либерально настроенные аристократы и неумолимые подстрекатели.

Чтобы отличаться друг от друга, эти кружки или клубы должны были получить названия. Простоты ради, они стали носить названия церквей и монастырей, в которых заседали. Один из кружков, который пользовался самой дурной славой, был клуб якобинцев, названный так в честь доминиканского монастыря Святого Жака. Его члены были чрезвычайно строгими и уверенными в своей правоте.

– Авторитет короля окончательно рухнул, а авторитет закона и морали слаб. Все нормы под вопросом; они больше не имеют юридической силы. Что толку в законах, если их не исполняют? – сказал папаша Сигонье о ситуации во Франции, когда я в следующий раз пришла к нему.

Глава семьдесят третья

На этот раз я шла по кварталу Сен-Поль с одним пожилым знакомым папаши Сигонье. Чаще всего дядя Жюльена давал мне в провожатые молодого человека, но Пьеру было лет сорок пять. Он оказался спокойным провожатым, с которым было приятно поболтать.

В квартале Сен-Поль столетиями селились парижские евреи; на улице Роз с XII века существовала еврейская колония. Здесь жили в большинстве своем давно осевшие семьи из Эльзаса и Миди, причем эльзасцы населяли улицу Турнель и окружающие улицы и площади, в то время как семьи из Миди предпочитали улицы Бланк Монто или Бур-Тибур.

Когда мой защитник и я шли по улице Роз, из боковой улицы послышались громкие крики о помощи. Мы быстро завернули за угол, чтобы выяснить причину шума. Свора пьяных солдат напала на прохожего еврея. Его кипа[57]57
  Кипа – еврейский головной убор.


[Закрыть] съехала набок, когда он хотел помешать наглецам срезать кошелек с его пояса.

– Давай сюда, ты, еврейская собака! – закричал один солдат и ударил мужчину кулаком в лицо, разбив ему бровь, которая начала сильно кровоточить. Другие парни тоже набросились на еврея, со стоном рухнувшего на землю. Они обзывали его «неверующей свиньей», «осквернителем невинных христианок», «эксплуататором бедных французских рабочих» и «кровопийцей».

В этот миг с другого конца улицы появился офицер на лошади, казалось, он готов положить конец этой суматохе. Все произошло мгновенно, так что я в это и поверить не могла.

Офицер, лейтенант гусар, громко отдал приказы. Но они вызвали лишь смех у пьяной орды. Теперь они все окружили нервно пританцовывавшую лошадь и больше не обращали внимания на лежащего на земле еврея.

Лейтенант обнажил свою саблю и попытался отбиться от нападающих, но один из мужчин уколол лошадь ножом слева, на что та с громким ржанием взбрыкнула, встала на дыбы и попыталась сбросить всадника.

Офицер удержался, но бунтовщики уже схватили его и с криками «ура» стянули его с лошади.

– Ха, это еще лучше. Вместо еврея повесим лейтенанта.

– Да, – вопили его товарищи, – на фонарь его. Нам больше не нужны офицеры. Теперь мы отдаем приказы.

И парни действительно попытались повесить лейтенанта на ближайшем фонаре. Я застыла от ужаса и могла только молча сжимать рукоятку своего кинжала.

Тут я услышала три резких громких свиста, которые издал Пьер, угрожающе размахивая своей саблей, и голосом, слышным на весь квартал, он закричал:

– Убирайтесь к черту, вы, стервецы!

– Ха, – крикнул один из удивленных солдат, – это еще что такое? Ты, может, сам из благородных кровопийц? Что-то непохоже, парень.

– Я принадлежу к свободным гражданам Франции, как и мои товарищи. – И с этими словами мой провожатый указал широким жестом на постоянно растущую толпу мужчин и женщин, которые, как по волшебству, внезапно возникли на месте происшествия. Его свистки привлекли толпу экзотически одетых цыган.

И самое чудесное, что все были вооружены кинжалами и значительно превосходили по численности мародеров. По каждому из них, не важно, женщина или мужчина, было видно, что они с удовольствием пустят в ход кинжалы.

Солдаты испуганно побросали оружие, отпустили несколько помятого офицера и подчинились, тупо пялясь на пестро разряженную превосходящую силу. Прежде чем им позволили убежать, солдаты получили самую суровую порку в своей жизни, так что они потом могли только ковылять, причем месье Пьер еще крикнул им вслед:

– Не забудьте, друзья, вы простые солдаты, а не судьи. А уж тем более не палачи. Ваша задача защищать нас от врагов Франции, а не нападать на сограждан.

Еврей давно испарился, как только пьяная банда занялась офицером. Да и кто мог его за это осудить?

– Месье Пьер, как это получилось? Откуда так быстро появились все эти люди? – удивленно спросила я его. Помощники уже беззвучно исчезли так же, как и возникли, как будто сквозь землю провалились. Только один мальчик, подросток с платком в желто-красную клетку, повязанным на смоляных кудрях, вернулся, ведя на поводу лошадь лейтенанта, убежавшую от страха. Офицер поблагодарил месье Пьера и дал цыганенку монету; он выглядел несколько смущенным, но чувство облегчения превысило, и с многочисленными криками «спасибо» и «благослови вас Бог» офицер сел на свою лошадь и ускакал прочь.

– Мадемуазель Жюльенна, то, что вы сейчас видели, было всего лишь небольшой акцией нашей маленькой, но в высшей степени эффективной и почти вездесущей военной силы. Мы, цыгане, защищаемся сами и при определенных условиях готовы также распространить свою защиту и на не цыган. Вот это был именно такой случай.

– Но как люди пришли сюда так быстро? Я только услышала, как вы три раза свистнули, и они выросли как из-под земли.

– Мои люди меня знают; я хотя и не король цыган, но один из его заместителей. И могу требовать абсолютного послушания. Это значит, если я свистнул, они должны прийти.

– Но, месье Пьер, меня поразила скорость.

– Ну, где один цыган, да такой важный, – поблизости целая толпа его соплеменников. Как бы иначе смогли мы выжить вдали от своей родины в окружении врагов? Мы не такие мирные и богобоязненные, как евреи; мы защищаем свою шкуру. Конечно, многих из нас убивают, хотя в отличие от евреев мы верим в христианского Бога, Деву Марию и Святой Дух. Но преступления против нас никогда не остаются без возмездия. У нас, цыган, живут по законам древних израильтян, и его не только цитируют: око за око, зуб за зуб, жизнь за жизнь.

Теперь мне стало ясно, почему с тех пор, как я стала находиться под защитой папаши Сигонье, на меня никто не нападал. Хорошая весть в эти плохие времена.

Я вслух стала гадать, кто же является королем цыган. Но месье Пьер только пожал плечами и, улыбнувшись, ответил:

– Если наш король захочет, то однажды сам вам это скажет, мадемуазель.

По поводу мелких карманников давно уже никто не возмущался, и грабежи были делом обычным; причем преступники, если их удавалось схватить, нахально утверждали, будто имеют на это полное право. У ограбленного ведь всего больше, чем у них, и это несправедливо, потому что все люди рождены равными.

Национальное собрание в конце концов все-таки было вынуждено объявить в Париже закон военного времени. Но большинство преступников все-таки оставались без наказания.

Откуда бы государству вдруг взять так много полицейских и национальных гвардейцев?

Американский посол, губернатор Моррис, в беседе с Людовиком XVI выразился так:

– Париж, сир, бесспорно, самое испорченное место в цивилизованном мире. Воровство, инцест, убийство, грабежи и зверская жестокость, куда ни посмотри. И все-таки это город, ваше величество, который в священном деле свободы сделал такой огромный шаг вперед.

Как я узнала от мадам дю Плесси, король на это лишь нехотя кивнул – до свободы ему уже никакого дела не было.

– Моррис и сам не из скромников и считается довольно прожженным, – говорила мадам Франсина, – но ему отвратительны отцы, которые вступают в интимные отношения со своими дочерьми. Кровосмешение, говорит он, во Франции распространено гораздо больше, чем за ее пределами.

Возможно, революция лишь ускорила падение морали и нравственности, чей фундамент давно уже пошатнулся. Были такие, кто, как, например, мадам Ла Тур дю Пин, видели в аморальности королей причину распущенности всех граждан.

– Как можно удивляться порокам низших сословий? Им ведь долго подавали дурной пример.

Но то, что высоконравственная дама так порицала, к нашему тогдашнему королю определенно отношения не имело.