Текст книги "Камеристка"

Автор книги: Карла Вайганд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

Глава пятьдесят четвертая

Следующим делом стало найти подходящий зал, в котором могло бы заседать большое число депутатов. Наконец его нашли в Salle de Menus Plaisirs.[52]52
  Зал малых удовольствий (фр.) (Прим. пер.).


[Закрыть]

Делегаты промаршировали под барабанный бой и звуки рожков в зал. Аристократы заняли свои места по левую сторону, клир – по правую сторону от трона; третье сословие разместилось в том конце зала, который был напротив трона и, значит, короля.

Балконы, предусмотренные для публики, быстро заполнялись. Вначале предстояли приветственные речи короля и Жака Неккера. Все напряженно ожидали. Ведь речь шла о преобразовании нашего правительства.

Когда стало известно, что первым пунктом повестки дня будет составление списка присутствующих, напряжение быстро спало. Этот процесс длился часами.

К полудню в зале появился король с Марией-Антуанеттой, и присутствующие снова оживились.

Для этого случая Людовик надел вышитый и украшенный бриллиантами наряд. При всей своей полноте выглядел он импозантно. Его супруга, напротив, была прекрасна в своей затканной серебром мантии, фиолетовой накидке и с бриллиантовым обручем, поддерживающем ее высокую прическу. Чтобы прическа выглядела более пышной, парикмахер вплел фальшивые волосы.

Едва королевская семья вошла в огромный зал, делегаты поднялись и браво прокричали: «Да здравствует король!»

Потом все снова уселись и стали слушать речь своего монарха.

Он говорил довольно сухо, потому что по натуре был не очень щедр на слова, но то, что он сказал, шло от сердца, и он так искренне считал. Много раз за его сравнительно короткую речь раздавались горячие аплодисменты.

– День, которого ждало мое сердце, наконец наступил, и я нахожусь среди представителей нации, которой правлю с гордостью. Моя власть значительна, – говорил король, – но и власть моих подданных тоже. У меня самые честные намерения, и моя любовь к моему народу не знает границ.

Закончив речь, король опустился на трон, и месье Неккер начал свою преждевременно расхваленную речь.

Все слушатели машинально наклонились вперед, чтобы не упустить ни слова великого человека. Но уже через короткое время разочарование победило.

«Финансовый волшебник» ни словом не обмолвился о необходимой реформе и только излагал то, что все и так знали. Все длилось более двух часов и оказалось пустой тратой времени.

На лице Марии-Антуанетты застыла маска. Я думаю, мыслями она была со своим больным сыном. Королева считала себя приговоренной сидеть тут часами, в то время как она хотела быть только у постели своего страдающего ребенка.

Мальчик, достойный сожаления, лежал при смерти. Примечательно, что он отвернулся от своей матери.

– От такого недружелюбного поведения своего старшего сына Мария-Антуанетта ужасно страдает, – рассказывала мадам дю Плесси другим придворным дамам. Дофин обычно натягивал на голову одеяло, чтобы не слышать голоса матери.

Откуда взялась такая перемена в отношении мальчика, можно было лишь догадываться. Возможно, настроенные против королевы слуги объяснили ему, что его горячо любимая мать на самом деле его не любит. Она совершенно однозначно предпочитает ему своего второго сына, здорового и крепкого маленького герцога Нормандского. Бедный ребенок, должно быть, ужасно страдал от этой мнимой холодности.

Однажды, когда Мария-Антуанетта хотела принести своему смертельно больному сыну сладости, гувернантки отказались впустить ее под лживым предлогом, будто дофин не хочет больше принимать королеву. Хотя мальчик страстно ждал прихода матери и был глубоко разочарован, когда она не пришла. Тогда ему показалось, что это только подтверждает, насколько он безразличен королеве.

Моя госпожа в этот день болела и лежала в постели. На следующий день, узнав о бессердечном поведении воспитательниц, она рассвирепела и обрушила на них настоящий гнев. Но вред уже был нанесен непоправимый.

Оба родителя часто бывали теперь в Медоне, где находился их больной ребенок. Людовик даже отказался от охоты, чтобы быть с сыном. День ото дня ему становилось все хуже: его деформированная грудная клетка давила на легкие и сердце. Беспомощные врачи могли заглушить боли ребенка только с помощью сильных снотворных. Дофин дремал, а Людовик с Марией-Антуанеттой сидели, глубоко опечаленные, у его постели. Мадам Франсина страдала вместе с королевой.

3 июня 1789 года в первые часы дня долгие страдания наследника престола закончились. Из тела дофина извлекли внутренние органы для изучения, потом снова положили их на место, за исключением сердца. Его сын герцога Орлеанского отвезет в Валь-де-Грас, где оно должно было храниться.

Тело мальчика положили в гроб, обитый синим бархатом. Его выставили во дворце Медон на обозрение, прежде чем перевезти в Сен-Дени, к месту его последнего упокоения.

Монахи молились день и ночь за душу ребенка.

– Зачем столько молитв? – спросила я свою госпожу. – Бедный ребенок за свою короткую жизнь не успел столько нагрешить, чтобы ему понадобилось такое заступничество в мире ином. – Мадам дю Плесси молчала.

– Я думаю, милостивый Господь часть молитв зачтет родителям и укрепит этим их души, – считала демуазель Элен, которая в последнее время стала набожной.

Глава пятьдесят пятая

В день смерти дофина месье Сильвен Байи,[53]53
  Байи (Бальи), Жан Сильвен (1736–1793) – астроном и деятель Французской революции, первый президент Учредительного собрания и мэр Парижа; конституционалист.


[Закрыть] избранный представителем третьего сословия, пришел в Версаль, чтобы поговорить с королем.

– Месье Байи настаивает на немедленной аудиенции у вашего величества; проблемы Генеральных штатов, похоже, не оставляют ему другого выбора, – сообщил первый камердинер короля.

– Дофин многие годы был слаб, и его смерть не явилась для его родителей неожиданностью. По-христиански мыслящий человек должен смириться с уходом ребенка, – защищался Сильвен Байи перед придворными, укорявшими его за недостаток деликатности.

Монарху он коротко объяснил:

– Представители всех сословий уже при первой задаче, с которой столкнулись, стали спорить.

От этого ничего хорошего в будущем ждать не приходилось.

Жак Неккер полагал, что каждое из трех сословий будет заседать отдельно, чтобы добиться единогласного решения собственных членов. Дворянство было согласно с этим, но духовенство настаивало на дебатах, чтобы была возможность обсудить условия. С этим еще можно было бы жить, но третье сословие отказывалось собираться отдельной коллегией. Многие его представители были юристами, и они полагали, если пойдут на это, то тем самым создадут прецедент для будущих голосований, а это представлялось крайне нежелательным.

– Формальные юридические уловки, – критиковала мадам дю Плесси. – Это выше моего понимания, но для господ, похоже, тоже. Так как, если бы дело было совершенно ясным, то все сошлись в едином мнении.

Как мы узнали из газет, буржуазия беспокоилась, как бы при голосовании группами всех трех сословий голоса не распределились два к одному не в их пользу, а поэтому ее представители настаивали на так называемом «поголовном» голосовании. При этом каждый депутат получал один голос, и все тысяча двести представителей сословий голосовали вместе, но голос учитывался.

Мне этот принцип сразу понравился. Если соответствующий подсчет голосов и будет длительным, более полезным для третьего сословия мне казалось все-таки поголовное голосование, а не блоками, потому что второе и первое сословия вряд ли улучшили условия жизни народа.

Месье Байи обратился с просьбой к Людовику XVI, чтобы тот взял на себя ведение дискуссии.

– Месье Неккер болен и совершенно для этого не подходит, как уже доказала его вступительная речь. Депутаты утратили всякое доверие к этому господину, – без обиняков заявил Сильвен Байи. – Я не понимаю, почему население Парижа все еще чествует его как героя. Но таков уж глупый народ, – с горечью добавил он.

– На самом деле приходится только удивляться тупости народа в Париже, – критиковала мадам Франсина, – который не хочет отступаться от своего безумного почитания Неккера. Этот хитрый банкир слишком хорошо сумел выставить себя в нужном свете.

Но все обстояло еще хуже. Этот человек не побоялся опубликовать фальшивые цифры и подделать статистику. Всех, кто усомнился в их правдивости, он заклеймил как бесхарактерных предателей родины.

– Никто больше не отваживается следить за ним, не говоря уже о том, чтобы дать ему по рукам, когда он слишком зарвется, – говорили его враги.

То, что мадам Неккер стала официальной благодетельницей в Париже, упрощало для него дело. Уже в 1778 году она основала современную больницу, в которой каждый больной мог претендовать на отдельную койку и получал ее.

Больницы Парижа были в ужасном состоянии. Я сама это наблюдала, потому что графиня дю Плесси каждую неделю как ангел милосердия посещала отель Дью и брала меня с собой. На тысячу четыреста коек приходилось до четырех тысяч больных. Больницы были рассадником болезней, там все и кишело от насекомых.

Больные, которых почти никогда не мыли, и чьи гноящиеся или воспаленные раны никто не очищал и не менял на них повязки, выглядели отвратительно. Пациенты с самыми разными болезнями или повреждениями, в самых разных стадиях заболевания, от легкораненых до умирающих, ютились по шесть-семь человек в кровати. Было нормально, когда утром в одной кровати оказывалось несколько покойников рядом с выздоравливающими.

Третье сословие теперь себя переименовало и называлось «Простые».

Между ними не было согласия. Появлялось все больше тех, кому казалось, что дворянам совсем не до решения проблем. «Друг народа» раздувал слухи, в которых говорилось, будто есть планы участвовать в Генеральных штатах, чтобы еще больше укрепить свои привилегии.

Один честный ремесленник из Пуату, член «Простых», поведал папаше Сигонье следующее:

– Я поговорил с одним представителем второго сословия о представлениях третьих, и тот господин сказал мне совершенно откровенно: «Поверьте мне, мы не допустим, чтобы от принадлежащего нам что-нибудь отгрызли. Мы не собираемся отдавать свою власть, влияние и привилегии. Напротив, мы готовы зубами и когтями защищать наше право, существующее с древнейших времен, а глупая демократическая болтовня нас нисколько не трогает. Король, может быть, и слаб, но не мы».

И тут мне стало ясно, какой длинный и тернистый путь нам предстоит.

Среди населения опять начались волнения, потому что цена на хлеб снова поднялась. Вместо того чтобы немедленно вмешаться, король с Марией-Антуанеттой после погребения дофина удалились на восемь дней в Марли.

– Его сердечные страдания делают ему честь. Но в исключительных ситуациях народ требует от своего государя больше, чем безучастное отношение к судьбе своих подданных, – укоряла монарха даже мадам дю Плесси.

Многие находили траур короля преувеличенным, поскольку у него был ведь второй здоровый сын, чтобы продолжить династию. Одна нищенка, известная всему Парижу матушка Брассенс, на рыбном рынке громко выразила свое мнение:

– Когда такой несчастный калека наконец навеки закрывает глаза, это милость Господня. Но нашему почтенному королю нужна неделя отдыха. А то, что теперь здоровые дети должны умирать с голоду, ему безразлично.

Речь матушки Брассенс имела оглушительный успех.

«Привилегии верхнего сословия клеймят все более ядовито, критика правящего класса с каждым днем становится все жестче», – писал граф Мерси своему императору в Вену. Тот был крайне озабочен беспорядками у своих союзников.

Так как никто не останавливал их – ни жандармы, ни солдаты, – бунтовщики наглели.

Дерзкие крики: «Долой богатых», «Наконец свободу всем», «Мы требуем демократии» действительно уже нельзя было не услышать.

Жак Неккер надеялся, что солдаты смогут гарантировать порядок в стране. В то же время он боялся братания солдат с мятежниками. Семена возмущения уже пустили ростки и укоренились в умах и сердцах людей.

Большинство солдат хотя и оставались лояльными, потеряли уверенность; они чувствовали, что теперешнее правительство обречено. Жюльен тоже лишился иллюзий относительно Людовика и его министров.

– Я никогда не покину свой пост, – сказал он, – но я безмерно разочарован в короле, который поджимает хвост, когда становится опасно.

Некоторые из его товарищей смотрели на это по-другому и свой выбор уже сделали. Они просто незаметно исчезли и как бы сами отпустили себя в свои деревни.

Глава пятьдесят шестая

С августа 1788 года денег для военных не было: закрыли военную академию в Париже. И на ее открытие больше не рассчитывали; весь инвентарь академии пустили с молотка.

В Париже до сих пор находилась лишь французская гвардия; это было всего три тысячи шестьсот человек – слишком мало в случае серьезных столкновений.

Месье Неккер собирался увеличить этот полк за счет парижских жандармов и дополнительных полков из прилегающих населенных пунктов, чтобы справиться с беспорядками в столице.

Но «республиканская зараза» уже распространилась. Происходили такие вещи, которые прежде в войсках были бы немыслимы. Среди рядовых солдат очень часто бывали случаи неповиновения, и офицеры открыто признавали, что не рассчитывают на лояльность своих людей в случае необходимости. Даже строгие наказания не могли вынудить солдат выполнять приказы.

10 июня «Простые» третьего сословия вынуждали депутатов от дворянства и духовенства присоединиться к большинству. Это означало бы, что они вынуждены будут отказаться от своей самостоятельности, чтобы продемонстрировать всему миру свое единство. Само собой разумеется, это дерзкое требование вызвало бурные дебаты, но после пяти дней многих делегатов от духовенства «Простым» действительно удалось переубедить. А вот дворянство, напротив, категорически отклонило это предложение.

Но количество «Простых» теперь заметно увеличилось; и они снова изменили свое название. Они теперь именовали себя «Национальным собранием» и дерзко заявляли: «Все прежние налоги с данного момента незаконны».

Королева, ее деверь д'Артуа, а также опытный дипломат Мерси чуть не на коленях заклинали Людовика наконец вмешаться, но его величество не видел в этом необходимости.

Мерси выступал за немедленный роспуск Генеральных штатов:

– Сила – единственное средство для спасения монархии.

– Двадцать третьего июня я сам выступлю перед депутатами и изложу им собственную программу реформ. Я уверен, ее одобрят все, и любое неподчинение станет невозможным, – высокомерно заявил Людовик и наивно добавил: – Если народ поймет, что им управляют по умным законам мудрых государей, угаснет всякое желание к сопротивлению.

Утром 23 июня делегатов удивили сообщением, что король не приедет. Им не разрешили даже войти в зал собрания. У дверей стояли солдаты. Делегаты переполошились. Противники короля сразу почуяли измену. После короткого совещания господа удалились в близлежащий дом, так называемый «Бальный дом».

Там они пришли к следующему соглашению:

– Мы разойдемся лишь тогда, когда нам удастся, с согласия монарха или без него, создать конституцию на солидной и справедливой основе.

Это памятное для Франции событие позже было названо «Клятва в Бальном доме». Постановление в случае необходимости добиться принятия конституции и против выраженной воли короля особенно заставило говорить о себе.

В тот же день Неккер покинул свой пост. Как и ожидалось, это вызвало бурные протесты. Национальное собрание разрасталось, так как другие ренегаты[54]54
  Ренегат (от лат. «отрекаюсь») – человек, изменивший своим убеждениям, перешедший в лагерь противников; изменник, отступник.


[Закрыть] из духовенства и даже некоторые из дворянства вступали в него.

Но самым горьким было то, что целые роты французской гвардии отказывались подчиняться.

Это уже и для терпеливого Людовика было слишком, и он собрал вокруг Парижа войска, по большей части иностранные полки, которым он доверял больше.

Так как крики протеста против отставки Неккера не стихали, то Людовик и Мария-Антуанетта попросили банкира снова занять пост. После нескольких дней «тщательного взвешивания» месье Неккер заявил, что готов вернуться.

Но если кто-нибудь думал, будто это усмирит буянов, то он ошибался. Они теперь самым грубым образом оскорбляли тех, кто еще не присоединился к Национальному собранию. Главным образом это были дворяне и высшее духовенство.

Седовласый архиепископ Парижский отважился резко критиковать «Простых», и поэтому его разъяренная толпа едва не забросала камнями. Это происшествие и за пределами Франции наделало большой шум.

Аксель фон Ферзен поспешил успокоить своего государя в Швеции:

– Предводителями смутьянов были три или четыре сумасшедших.

– Ну, это было смело сказано, – горько засмеялась мадам Франсина. – Или добрый человек поверил лживой информации.

На самом деле на улицах Парижа собирались толпы, которыми никто не руководил. Они грязно ругались и оскорбляли членов правительства, королеву и дворянство; при этом чернь выкрикивала лозунги о свободе.

Так мне рассказал папаша Сигонье. Маленький, сгорбленный человек все пережил сам:

– Безопасности ради я забаррикадировал дом, когда услышал, как ревут эти канальи.

Людовику стало неуютно, и он усилил уже подтянутые к Парижу войска, а вокруг Версаля, особенно ненавидимого народом, он выставил еще больше солдат.

На это у монарха были все основания, так как из-за ежедневной резни войска заметно поредели. Количество солдат в настоящее время еще было бы в состоянии защитить двор и его обитателей от непредсказуемой толпы, так по крайней мере утверждал Жюльен, но я в этом не была уверена.

Признаюсь, меня не раз посещало противное чувство, когда я слышала, как взбешенные демонстранты выкрикивают свои лозунги. Я серьезно задумывалась о том, в каком укромном уголке я смогла бы спрятать мадам Франсину, демуазель Элен, другую прислугу моей госпожи и укрыться сама, если дело примет серьезный оборот.

Во вновь образованном Национальном собрании король видел шанс снова обрести контроль над ситуацией. Он теперь сам требовал от первого и второго сословий присоединиться к «Простым».

Мадам дю Плесси не сомневалась, что его величество в отчаянии: Людовик XVI больше не видел другого выхода.

– Теперь уже невозможно повернуть назад, – утверждал и папаша Сигонье.

Народ теперь был доволен и с восторгом принял решение короля. Его приветствовали, но у Марии-Антуанетты случился нервный срыв. Королева рыдала и ругала своего супруга, чего никогда прежде не делала.

– Сир, вы дилетант-мечтатель и далекий от мира фантазер, который совсем не замечает, что Филипп Орлеанский подкупает голодающих в предместьях Парижа, чтобы они бунтовали. Вы разве не видите, что Жак Неккер хочет выставить вас как нерешительного человека, а самому править народом? Где гордость французских королей? Вы действительно хотите сдаться без борьбы, потому что так удобнее? – И она снова закричала на короля: – Нужна кровавая баня, чтобы напугать их. Это научит бунтовщиков, что нельзя противостоять Богом избранному монарху. В то же время вам нужно разогнать Национальное собрание и отправить к черту его членов. Вы должны быть непреклонным и самых противных делегатов обезглавить.

Я и другие придворные дамы растерянно смотрели на нее. Но королева не унималась:

– Тому, кто заговорит о господстве народа, нужно заткнуть глотку, а если в парижских пригородах не наступит спокойствие, нужно их просто сжечь. Что с того, если пара крыс при этом поджарится? – Мария-Антуанетта была как безумная.

– Уже давно от летаргии ее супруга в ней все кипит, теперь она просто не сдержалась и высказала свое мнение, – позже сказала моя госпожа.

– Она вела себя как безумная, – поддержала ее мадам Кампан. В заключение она уже не могла говорить, только беспомощно всхлипывала: – Ваш брат, сир, готовится бежать, и он прав.

Но короля ее упреки не трогали. Его величество принимал бешенство своей супруги почти со скукой.

– Вы распустились, мадам. Соберитесь, пожалуйста, – вот все, что пришло ему на ум. Он был только готов призвать в Париж дополнительно двенадцать тысяч солдат.

Король оставался при своем мнении:

– Есть священная связь между народом и его сувереном; милостью Божьей право и порядок снова вернутся. Когда все успокоится, можно будет подумать и о реформах.

– И он будет бросать их благодарному народу по кусочку как доказательство королевской милости, – несколько утрированно сформулировал папаша Сигонье. – Король не замечает при этом одну маленькую деталь: все это можно было бы сделать, пока народ верил в Божью милость и священную связь между подданными и монархами. Но просвещение растоптало его расчеты.

В «Друге народа» можно было прочитать:

«Глупый и незнающий народ сделал существенный шаг вперед. Он больше не хочет, чтобы его бессовестно эксплуатировали. Почему это должна быть воля Божья, что одни все захватывают себе, а у других ничего нет и они должны позволить попам кормить себя обещаниями на будущее?»

«Как бы часто ни читал монарх историю Карла Первого Английского, он был не способен извлечь для себя разумные выводы из этого чтения о казненном короле», – писала позже в своих воспоминаниях мадам Кампан.