Текст книги "Облава на волков"
Автор книги: Ивайло Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)
Так бы оно и было, но сноха больше не поднялась. Только что к столу выходила, два-три куска съест и уйдет в другую комнату. Жена ничего не давала ей по дому делать. Раз, когда убиралась возле ее постели, увидела под подушкой два пузырька. «Невестушка, – говорит, – что у тебя в этих пузырьках?» – «Лекарства, мама прислала». Жена понюхала пузырьки, один геранью пахнет, другой луком. Стукнуло ей что-то в голову, взяла она пузырьки. Вечером встречает меня растревоженная, сама плачет и объясняет мне, что сноха пьет лекарства, чтоб выкинуть, – из герани и из вареной шелухи красного лука. «Да ты не ошибаешься, – говорю, – зачем ей выкидывать?» – «Почем я знаю?» Но я-то знал и наказал жене ни на шаг от снохи не отлучаться. Целую неделю она у ней из комнаты не выходила, спала с ней, кормила, как малого ребенка. А потом вечером ушли мы ненадолго. Кумовья наши, Илия Добрев с женой, на крестины нас позвали, никак нельзя было отказаться. Пошли ненадолго, а до полуночи и засиделись. Идем домой, смотрим – у снохи окошко светится, а в доме бабку Керу застали. Ты ее знаешь, она и тебя принимала. Как увидела, что мы вернулись, кинулась из дому. Я ее под белы руки и обратно в дом. «Ты чего в такое время явилась, кто тебя позвал?» – «Радка позвала». – «Сама пришла к тебе звать?» – «Сама». – «Беременная она?» – «Нет, не беременная, живот у ней болит. На днях горшок ей буду накидывать, пуп прижигать». – «Я тебя так прижгу, – говорю, – старые кости не соберешь. Еще раз в мой дом сунешься, живой отсюда не выйдешь». Знал бы я, что она со сношенькой сделала, я б ее и правда живой не выпустил. Выгнал я ее и зашел в комнату к снохе. «Что ж ты, голубка, с постели встала, в темноте на другой конец села потащилась? Разве можно тебе выходить, ведь простынешь в два счета. Я тебе доктора предлагаю, не хочешь, а эту бабку сама пошла звать». Как от табуретки этой слова дождешься, так и от нее. Ровно скотина больная. Ждет, чтоб ты ей помог, и сама же пугается.
Жена осталась у нее на ночь, а я ушел в другую комнату. Заснул только на рассвете, и приснился мне Койчо, голый. Вроде он где-то там, где службу проходит, а вместе и в нашем дворе, у ограды. Остальные солдаты одетые, а он нагишом, работает киркой и смеется. Что ты, говорю, не оденешься, не стыдно тебе, все одетые, а ты голый? Не стыдно, говорит, чего мне стыдиться. И опять смеется. В это время прилетела откуда-то большая птица. Брюхо вспорото, кишки видны, и кровь капает. То ли ворон, то ли орел, не скажу. Налетела она на Койчо, подхватила когтями под мышки и – в небо, а он все смеется. Я испугался, как бы она его с высоты не уронила, закричал и проснулся. Голого во сне видеть – не к добру. Вскочил я и скорей узнавать, как сноха. Жена увидела, что я встал, вышла ко мне заплаканная и сказала, что сноха все корчится от боли, в беспамятство впадает и бредит. То Койчо поминает, то какого-то Кунчо. Что это еще за Кунчо? Почем я знаю, говорю, больному человеку что только на ум не взбредет. А Кунчо того дорожного мастера звали. Только что, жена говорит, пришла в себя и сказала: «Рожу ребеночка и помру. Бабка Кера мне вчера веретеном живот вспорола. Она не хотела, но я дала ей золотой и она согласилась». После свадьбы я подарил снохе четыре золотые монеты, а она что сделала – одну монету ведьме этой отдала. Жена говорит: беги за доктором, хоть из-под земли доктора достань. Да где ж в те времена в деревне доктора найти? Акушерок и тех не было. Только в Добриче были врачи, да еще согласится ли кто сразу поехать?
Пока мы голову ломали, что же нам делать, из комнаты донесся вопль. Жена кинулась туда, я побежал запрягать. Не успел войти в конюшню, жена кричит с крыльца, чтоб я не уезжал никуда, подождал бы. Сноха воет, словно ножом ее режут, я жду во дворе, не смею в комнату заглянуть, посмотреть, что там. Потом жена вышла и сказала, что сноха выкинула. Выкопал я за домом могилку, похоронили ребеночка. Сноха тем временем заснула. Жена то и дело заходила посмотреть, как она, я тоже раз заглянул. Лицо у ней белое, как у покойника, губы синие и израненные, это она их от боли кусала. «Хоть бы, – говорим, – она живая осталась». Мы сами второй день про еду забыли, да и хлеба в доме не было. Жена села к квашне на ковригу замесить, да так с руками в тесте и заснула. Я не стал ее трогать, пусть подремлет, а сам все к снохе заглядываю. Три раза заходил к ней – спит. Четвертый раз зашел, гляжу – она по полу ползет. «Сношенька, – говорю, – зачем же ты встала, чего не лежишь?» Смотрит на меня вот такими глазами, будто что сказать хочет, а не говорит. «Ляг, – говорю, – ляг и поспи, а поспишь, так и поправишься». Наклонился я, чтоб ее на руки взять, а она на пол ничком упала и вся вытянулась. Понял я, что она кончается, кинулся к жене, разбудил ее, а сам в конюшню. Вскочил на коня и прямиком во Владимирово. Там фельдшер был, иногда на лошади объезжал окрестные села. Скачу и молю господа, чтоб мне его дома застать, может, хоть чем поможет. Нет, не застал. Все село обшарил, дом за домом, нигде его нету. Лошадь на месте, а его нет.
Вернулся я, когда уж смеркалось, и в воротах столкнулся с Калчо Соленым. Гляжу и не верю своим глазам – у него на руках сноха. Я подумал, что он явился ее к себе забрать. Они с самой свадьбы порог наш не переступали – ни он, ни его жена. Только младшая их дочка, Митка, забежит когда, перемолвится с сестрой словом и назад. Калчо Соленый знал, что дочке неможется, и ни разу к ней не зашел. На меня затаил злобу, а из-за меня и на собственную дочь. Да моего б ребенка хоть в преисподнюю бы уволокли, я б с чертями в драку полез, жизни бы не пожалел, но что там с моим дитем, дознался бы. И тут я в первую минуту подумал, будто он воспользовался, что меня в селе нет, и решил ее домой перенести. Обидно мне стало, но я помнил, что она чуть живая, не стал ее из рук у него рвать. Раз хочет, думаю, пусть забирает. Может, она у них быстрей поправится, а Койчо из армии вернется, снова к нам придет, не будет же она при живом муже вдовой жить. Только когда я вошел во двор, жена сказала, что он унес ее мертвую. Такая ярость меня охватила – убью, думаю. И я б его догнал и убил, руки б кровью замарал не задумываясь, кабы жена не удержала. «Мало тебе, – говорит, – две смерти в доме за один день, еще и третьей хочешь?»
На похороны снохи я не пошел и жену не пустил. Не пошел, потому как знал, что убью Калчо Соленого либо на кладбище, либо на обратном пути. Никто до той поры так меня не унижал, никто мне так в душу не плевал. Позднее, когда уж я на свежую голову все обдумал, я понял, что и ему было нелегко, что он, может, и сам не понимал, что делает. Он ведь рохля рохлей, только и умеет, что кверху пузом лежать да звезды считать, значит, когда он решил мертвую дочь из одного дома в другой перенести, он в тот час не в себе был. В тот же вечер я пошел в общинную контору и послал телеграмму Койчо. Он приехал на четвертый день, сам неживой от горя и от усталости, на себя не похож. Пошли с ним на кладбище, там он как увидел жены своей могилу, упал на нее, и никак мы его успокоить не могли. Шесть дней он дома прожил, и я его ни на минуту одного не оставлял, боялся, как бы он руки на себя не наложил – в таком он был отчаянии. А когда он уезжал, я его на поезде до самого Шумена проводил. Пытался втолковать ему, что мертвых с того света не вернешь, а живым жить надо, что время лечит все на свете раны, что когда-нибудь он снова женится и будет радоваться своим детишкам. Но он-то молодой еще, сердцем чистый, думает, что одну только женщину в жизни и любят. Так и уехал в кручине, и нам с женой до самого его отпуска кусок в горло не лез, сон не шел – все думали, как он там.
Так вот Калчо Соленый жив и остался. Второй раз я чуть не убил его, когда Стоян Кралев меня в подвал сельсовета затолкал. В первый вечер никто ко мне не заходил, ни хлеба мне не дали, ни воды. Койчо приходил обо мне справляться, так ему сказали, что меня увезли в город. Лечь тоже не на что было. Не знаю, помнишь ты или нет начальника заставы капитана Бердарова. Был он запойный пьяница и держал в подвале уйму вина и водки. Он и взяточник был. За разные нарушения на границе от него откупались вином и ракией. И отпуска солдатам он давал за вино и ракию, так что подвал заставы был битком набит бочками да бочонками. После сорокового года, когда освободили Южную Добруджу, здание заставы стояло пустое, а после Девятого сентября в нем поместили сельсовет. Первую ночь я провел сидя на бочонке. Утром мне сунули в окошко ломоть хлеба, кувшин с водой и декларацию о членстве в ТКЗХ. Мол, когда я надумаю ее подписать, так чтобы постучал в дверь, и меня освободят. К вечеру на улице загремел гром, засверкала молния, налетела гроза и полило как из ведра. Все лето капли дождя не выпало, а тут так хлынуло, будто небо прорвало. Из-под оконной рамы просочилась вода, потекла по стене, потом на пол. До смерти хотелось спать, а лечь было негде. В углу стояла здоровенная бочка, литров на пятьсот – шестьсот. Гляжу, верхнее дно у нее рассохлось. Выломал я доски и залез в бочку. Свернулся там калачиком и заснул. Прошло время, слышу голоса – сбежал, мол, через окошко. Ну, я подал голос – нет, говорю, не сбежал.
Кто-то подошел к бочке, и надо мной показалась рожа Стояна Кралева. Смех его разбирает, видно, что еле сдерживается. «В бочке, – говорит, – не приходилось тебе раньше спать, теперь поспал, может, и образумился. Вставай, поглядим, что ты надумал!» А у меня все онемело, попытался встать – ноги дрожат, не могу из бочки вылезти. Ровно улитка из раковины выбраться не могу. Стоян Кралев рядом стоит. «До чего мы дожили! – говорит. – Из одного села, кумовьями стали, и на тебе – договориться не можем, до ареста дело дошло». И снова начал мне втолковывать, что он и его товарищи для нашего же блага стараются, ничего для себя им не надо, а только для народа. Что если все мы дружно возьмемся за работу, не будет, как раньше было, эксплуатации человека человеком, не будет богатых и бедных, все будут равны перед законом и так далее. Слушаю я его, жду, когда он песню свою пропоет и чем кончит. Потому что начинает он всегда благостно, послушаешь – добрее, чем он, человека нет и быть не может. Но это если ты ему подпеваешь. Если же нет, тогда он берется круто. Так вышло и на этот раз. «Ну, – говорит, – что надумал?»
«Индюк думал, думал и в суп попал, – говорю. – Что ж я могу придумать? Что б ни придумал, тебе все не по нраву. С тех пор, как я тебя помню, ты все про завтрашний день толкуешь. До Девятого сентября говорил, как будет прекрасно, когда рабочие и крестьяне возьмут власть в свои руки, какая тогда будет демократия, как все будут в богатстве купаться. Пятый год с того сентября пошел, а ты опять о будущем талдычишь. Хотели вы ТКЗХ устроить, устроили, чего ж вам еще надо? Работайте на здоровье! Ан нет, не идет дело. Говорите, машин недостаточно – будут машины, государство обеспечит. Опыта, говорите, нет – и опыт появится. Любое начало трудно дается, говорите – что ж, это верно. Завтра будет не жизнь, а малина, так вы считаете – чего не знаю, того не знаю. Я на сегодняшний день смотрю, завтрашний в темноте еще не разглядеть. Ничего там не вижу. Зачем я тебе слепой? Большинство народу с вами, зрячие они значит, так на кой тебе слепые, такие, как я?» – «Мы, – говорит, – тебе глаза откроем. Раз сам не можешь, силой откроем, так что у тебя искры из глаз посыплются. Последний раз спрашиваю – подпишешь декларацию или нет?» – «Нет», – говорю. «Ладно!»
Развернулся он, подошел к двери, открыл, и кто ж, ты думаешь, появился? Калчо Соленый. Стоян Кралев его под локоток и ко мне подвел. Смотрит в землю, точно красная девица, не смеет глаз поднять. Я понял, что его как свидетеля притащили. «Ну-ка скажи, Калчо, уговаривал он тебя за монархию голосовать?» – «Уговаривал». – «Это он тебя в оппозицию вовлек?» – «Погоди, – говорю, – погоди! Нечего эту мокрицу расспрашивать. Я тебе сам все скажу. И за монархию я ему велел голосовать, и в оппозицию вовлек, и землю дал, чтоб он не вступал в ваше текезеха. Хотя землю-то отдал, чтоб с меня меньше поставок брали. Спросишь, угрожал ли я ему? Нет. Сказал только, что те силы, с Запада, придут. И тебе говорю – придут. Если не при нас, так при детях наших или при внуках, но придут. Этот мир с толку не собьешь, он свое дело знает. Как было, так оно и снова будет. Да, я Калчо агитировал, потому что имею право его агитировать, как и ты имеешь право меня агитировать. Я ему голову задурил? Еще чего! Почему я тебе голову не задурил? А если б я его уговаривал в колодец броситься, он что, бросился бы? Он к тем идет, от кого ему выгода. И сейчас он меня топит ради своей выгоды».
Подтянулся я на руках и выскочил из бочки. Рядом валяются доски из верхнего дна, которое я вчера выломал. Схватил я одну и прямо Калчо в голову запустил. Хорошо, Стоян Кралев вовремя кинулся и меня под руку толкнул. Я с такой силой замахнулся, что наверняка башку б ему проломил, на месте и уложил бы. Стоян Кралев оттеснил меня назад, но я все же успел пнуть того ногой в пах, тоже чуть не изувечил. Согнулся он пополам и воздух ртом хватает. Стоян Кралев вытащил свою пушку и упер мне в грудь. «Только двинься, – говорит, – застрелю. И другие найдутся, которые покажут, как ты их на народную власть науськивал. Ты его дочь убил, теперь его хочешь убить, потому что он правду о тебе говорит. Мы тебя под суд отдадим». – «Судите, – говорю, – я ему за пинок заплачу. Такому я б и за голову заплатил».
На четвертый день к вечеру ко мне вошел здоровенный мужик в фуражке, незнакомый. Я спросил его, откуда он, – не мое, мол, дело. Связал он мне руки, вывел из подвала и затолкал в кузов грузовика, закрытый. Сели мы друг против друга, и грузовик тронулся. Проехали Владимирово и повернули вправо. Я подумал, что меня везут в Добрич, но когда мы отъехали от села на километр-два, грузовик снова свернул направо и поехал по проселку. Минут через десять он остановился, бугай в фуражке вылез и вытащил меня. Грузовик тут же развернулся и поехал обратно. На небе – полная луна, светло как днем. Смотрю – мы в местности по прозванию Скала, на самой вершине холма. Внизу вода блестит. Если помнишь, сухой лог внизу после ливней заполнялся водой – там еще потом водохранилище построили. Стоим мы с бугаем друг против друга и молчим. Одна рука у него в кармане, в другой сигарета – курит. Простояли мы так молча около часа. На шоссе сверкнули фары, послышался шум мотора, снова подъехал грузовик. Он выключил фары, и бугай подвел меня поближе к нему. Перед грузовиком стояла бочка. Я вгляделся – та самая бочка, в которой я проспал три ночи, рядом – доски от дна. Людей у грузовика видно не было. «Залазь», – сказал бугай и подхватил меня под мышки. И здоров же он был – поднял меня и засунул в бочку. «Садись!» Я сел на дно. Со стороны грузовика послышался кашель, я понял, что там есть люди, но кто они, разглядеть не мог. К бочке приближались шаги. «Теперь все зависит от тебя, – сказал кто-то, и я узнал голос Стояна Кралева. – Грехов у тебя на душе много, – говорит, – но если ты образумился, народ тебе простит. Если же нет – попадешь туда же, куда попали все приспешники капитала и черной реакции. Даем тебе еще три минуты на размышление. Или ты идешь с народом, или прощайся с жизнью».
«Нет, – говорю, – товарищ Кралев, не на такого напал. Ты меня именем народа не стращай, кабы это от народа зависело, он бы меня пальцем не тронул. Народ власти и не нюхал, была б власть у него, он бы тебе не позволил над ним измываться, да от его же имени. В текезеха вашем шли б дела хорошо, ты б туда силком не загонял, ты б у дверей милиционера поставил и по пропускам бы пускал, своих только людей. Власть не у народа, а у тебя и таких, как ты, не болгар и не турок, у таких, кто в земле ни уха ни рыла не смыслит. Так что я тебя нисколечко не боюсь. Это ты меня боишься. Не боялся бы, не стоял бы с пистолетом у меня над душой. Гляди – и руки у меня связаны, и в бочке сижу, а все равно ты меня боишься».
Пока я это говорил, бугай закрыл бочку крышкой и стал затягивать ее обручем. Затянул и повалил бочку набок. Я понял, что они задумали. Покатят бочку вниз по склону холма, и если я закричу, что готов подписать декларацию, остановят бочку и вытащат меня. Если же не закричу, дадут ей скатиться в болото. Ты знаешь, склон там пологий, длиной метров триста, камни кое-где попадаются. Бочку толкнули, и она – скок-поскок – покатилась вниз. Я весь напружился, руками голову обхватил, и – ну-ка, Жендо, покажи, чего ты стоишь! Когда бочка катится по ровному, ничего, терпеть можно. Верчусь внутри, как волчок, и стараюсь только голову уберечь. А когда бочка на камень налетает, так меня встряхивает, что кажется – костей не собрать. Если камень поменьше, бочка сама его проскакивает, если побольше – кто-то ее подталкивает. Не кто-то, а, верно, Стоян Кралев. Ждет, когда я закричу, когда сдамся. «Нет, – говорю себе, – не смей кричать! На что тебе зубы дадены – стисни и держись, пока целы. Ты в этой жизни сквозь огонь и воду прошел и еще пройдешь. А не сдюжишь, запросишь пардону, все равно тебе не жить, сам застрелю как собаку. Так что выбирай – либо сейчас помирать, либо чуть позже. Хотя у Стояна Кралева не хватит духу тебя утопить. Пугает только, думает, ты тварь дрожащая».
Такими мыслями старался я себя подбодрить. А бочка-то рассохшаяся, дребезжит, вот-вот рассыплется. Наконец она перекатилась по мягкому и шлепнулась в воду. Вода тут же хлынула в щели между клепками и стала подниматься все выше, я глотнул и чуть не захлебнулся. «Ну, Жендо, гляди, чтоб сейчас не завопить, не то выставишь себя на посмешище. Покажи Стояну Кралеву Кралешвили, что он тебя больше боится, чем ты его. Не трусил бы, столкнул бы бочку на глубину и утопил бы тебя. А он не утопит, он только мучить тебя будет. Трусы всегда мучают других. Плюнь ему в морду, пусть он даже если тебя и утопит, так оплеванный утопит. Выше голову!» Выше-то выше, но выше некуда. Снова я глотнул воды, снова захлебнулся. Бочка перевалилась обратно и выкатилась на твердую землю. Кто-то стукнул молотком, обруч треснул, и крышка распалась. Слышу – хлюп, хлюп – две пары шагов удаляются. Вода из бочки вытекла, я подождал немного, перевел дух и вылез, мокрый до нитки. Наверху на холме блеснули фары, грузовик заурчал и исчез. Я отряхнулся, малость пришел в себя и потихоньку-полегоньку к полуночи добрался до дому.
После этого меня оставили в покое. Никто больше агитировать меня за текезеха не приходил, и так я прожил около года. Кооператив разросся, частников в селе осталось человек двадцать – я, Киро Джелебов Матьтвоюзаногу, Иван Тяпка и другие. Растет кооператив, объединяет частные полосы в большие поля, и мало-помалу нас оттеснили на самый край сельских угодий. Землю дали какую похуже, прижали налогами и госпоставками, и все равно мы больше выколачивали, чем кооператоры. У них продолжалась неразбериха, и на трудодень приходились стотинки. Некоторые бросили дома и хозяйство и разъехались по городам, на тамошнее довольствие встали. На фабриках и заводах требовались рабочие руки, и там всех брали на работу. Мой Койчо тоже стал в сторону города поглядывать. Я его удерживал, но когда нашу землю заменили худшей, ему все окончательно осточертело. «С кооперативом нам все равно не тягаться, – говорит, – лучше продавай все, что можно, и подадимся в город, здесь нам больше делать нечего». Слушаю я его и ушам своим не верю. Тот самый Койчо, который с раннего утра до позднего вечера в земле копался и за одну борозду мог в драку полезть, такие слова мне говорит, будто он в это село с неба свалился. «Неужто тебе не жалко, – говорю, – дом и двор бросать, отца с матерью оставлять? Мы всю жизнь на тебя положили. А бросишь нас, ты нам больше не сын, оголодаешь, куска хлеба тебе не дам». – «Это я-то, – говорит, – оголодаю? Да я три года в строительных войсках служил, две профессии в кармане, неужели я без куска хлеба останусь?» – «Это, – говорю, – дело семейное, не только твое. Как семья решит, так и поступишь». – «Никто, – говорит, – в мою жизнь не имеет права мешаться, где хочу, там и буду работать, там и буду жить».
Раньше он мне поперек ничего не смел сказать, а теперь стоит передо мной и глаз не отведет. Я ему слово, он мне два. Взгреть бы его как следует, да где там – не тот это сосунок, что прежде был. В армии он и пообтесался и сильный стал, что твой бычок, из камня, как говорится, воду выжмет. Попробуй занеси на него руку – ведь не дастся, еще, пожалуй, и сам отколотит. «Я тебе, – говорю, – гроша ломаного не дам. Хочешь бродяжить, добывай сам деньги, и скатертью дорога». – «Я и без твоих денег, – говорит, – обойдусь, у меня в городе дружки мои по службе, не дадут пропасть». Больше месяца мы так с ним препирались, а потом он взял да и сбежал из дома. Связал в узел что-то из одежи и сказал матери, что едет на два-три дня в Добрич, к приятелю. Прошел месяц – ни весточки, зол, значит, на нас. Потом узнали мы, что он работает на стройке. Запряг я лошадей, поехал в Добрич. Нашел стройку и дружка его нашел, а его там нет. Говорят, не понравилась ему работа и он двинул в Варну. Из наших сельчан многие работали в Варне, на «Кораловаге». Мне сказали, что Койчо нанялся туда плотником. Поехал я в Варну, нашел его, мы поговорили, вроде как помирились, но о том, чтоб вернуться в село, он и слышать не хотел. Через год прислал он письмо, что женился. Но ни на свадьбу не позвал, ни к нам жену не привез, чтоб мы хоть на нее посмотрели. У них, мол, отпуска нет, лучше пусть мы с матерью к ним в гости приедем. Мы и собрались, но тут пришло письмо, что они перебираются на какое-то водохранилище. Оттуда переехали в Пловдив, из Пловдива в Карлово. Так в Карлове и живут, он по плотницкой части, начальник цеха или что-то в этом роде, она – учительница. Заочно на учительницу выучилась.
Шестнадцать лет прошло, как он из села уехал, а приезжал всего три раза. И мы с женой раза три-четыре к ним ездили, так что хорошо, если раз в три года виделись. Карлово, конечно, не ближний свет, но главное – неохота ему приезжать. Сказали б мне раньше, что можно так к родному дому душой остыть, нипочем бы не поверил. Приедет – и все время как на иголках, взглядом ни на чем не остановится, словно не здесь он на свет появился, словно не пахал и не копал он эту землю. Я ему рассказываю, что у нас да как, а он будто и слушает, но я-то вижу, что мысли его далеко. И сноха, и внуки два раза в гости к нам приезжали. Им тоже у нас не сидится, не успели приехать – про отъезд толкуют, но они другое дело, для них это место чужое. Внуков у меня двое, девочка и мальчик. Мальчика звать Сольвейг, в честь другого дедушки, деда Слави, окрестили. А девочка – Кэт, ее в честь бабки Киты назвали. Я скотине – и той нашенские имена давал. Одну кобылу у меня Стоянкой звали, другую – Мицей. И собаку звали Личко. И нивы все у меня были с именами – бабушка Рада, Витанова, Черешенка. А внуки – Сольвейг и Кэт. Когда они написали, что в гости приедут, мы со старухой неделю имена их учили, чтоб не сбиться, не напутать. Из-за них и жену теперь кличут бабка Кэт.
Без Койчо я как без рук остался – то ли землю обрабатывать, то ли за скотиной ходить. Поставки все увеличивают, так что я мало-помалу сдал позиции и поднял руки вверх. В пятьдесят втором я вступил в текезеха. Написал заявление и отнес его Драгану Пешеву, он был председателем. У него как раз сидел Стоян Кралев. Оставил я заявление и пошел, а вместе со мной и Стоян Кралев вышел. Идем рядом, я – домой, он тоже к себе домой. «Ну, кум, – говорит, – давно пора было, напрасно мы с тобой задирались». – «Нет, – говорю ему, – не напрасно. Ты за свое боролся, я – за свое. В кооператив ваш я не по своей воле пошел, но я знаю, что за свою землю я боролся, и придет пора умирать, так и умру не согнувшись. Зато если уж войду в кооператив, работать буду на совесть. Волынить я не умею и сидеть у других на шее не привык».
С этого дня кончились наши контры со Стояном Кралевым. В том же году и его царству пришел конец, скинули его с партийных секретарей и назначили председателем. Еще через год он поставил меня звеньевым. Все стали говорить: ну, наскочит коса на камень. А мы потом десять лет работали и ни разу не поругались. Что он прикажет, то я выполняю в точности. Если я скажу, что так или эдак не годится, – он соглашается. Ты, говорит, лучше меня в хлеборобстве понимаешь, если видишь где непорядок, сразу выкладывай. О прошлом нашем – ни слова. И так – до сегодняшнего дня. Не то чтоб я о нем забыл, такое не забывается, но ненависти к Стояну Кралеву во мне не было. Позже, когда его скинули, он пообмяк, но в те времена был кремень, а не мужик. Пер вперед и не оглядывался, как настоящий мужчина, а настоящего мужчину я не могу ненавидеть. Схватиться с ним могу, и в драку полезть, но ненависть – это совсем другое.
Пока я не вошел в кооператив, я думал, что горше всего на свете – это остаться без земли и хозяйства, а теперь вижу, что и хуже бывает. В общем хозяйстве тоже можно прожить. Зажмуришься покрепче, скажешь себе: «Я сам себе хозяин», – и понемногу привыкнешь, как рабочие к фабрике привыкают. Да и кооператив наш потихоньку-полегоньку встал на ноги, о куске хлеба думать не приходится. И на прожитье зарабатываем, и откладываем понемногу. Поросят держим, птицу, по декару виноградников нам дали, так что и винишко есть, и ракия, на огороде овощ всякий. Сколько нам со старухой надо, всего хватает, даже и с избытком. Мне уж седьмой десяток пошел, а я по триста трудодней в год зарабатываю, а то и по четыреста. И бабка Кэт по двести. Держимся пока, грех жаловаться, работаем. Беда в другом, злая беда, и никак ее не отвести. Из года в год все меньше нас здесь остается. На двести домов пятьдесят труб дымится, и под каждой по двое стариков свой век доживают. Из восьмисот человек около ста осталось, да и те помирают один за одним. Ни на свадьбы, ни на крестины не ходим, а все только на кладбище. Забыли, что такое колядки, да как это на масляную гуляли. Ни детишки не залопочут, как в былые времена, ни молодые не запоют, не поведут на площади хоровод – будто и не рожали мы детей, будто и нету у нас внуков.
Что уж тут говорить, давай лучше опрокинем еще по одной, и катись оно ко всем чертям. Так иногда сердце защемит, кажется, не знаю на что готов. Бросил бы все и ушел куда глаза глядят, шкуру свою сменил. Ох, нелегко стареть, парень, попомни мои слова…
