Текст книги "Облава на волков"
Автор книги: Ивайло Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)
Мы втроем долго обдумывали, что предпринять, и адвокат предложил, прежде чем знакомиться с делом, встретиться и поговорить с Михо Бараковым и узнать у него, почему, вопреки своим показаниям в суде, он сообщил товарищам, что Петр Пашов – предатель. Правда ли это, или слух пущен другими заинтересованными лицами. Мы попросили в прокуратуре разрешить нам свидание с Михо Бараковым в тюрьме, там тянули два дня и отказали. Причиной отказа были, вероятно, события, развивавшиеся с головокружительной быстротой, и всеобщая растерянность. К власти пришло правительство Муравиева, опубликовавшего декларацию о полном нейтралитете. Мошанов был уполномочен вести переговоры о заключении перемирия с представителями Англии и США. Среди горожан ходили слухи о приближении к городу партизанских отрядов. Говорили еще, что корабли и авиация Советского приморского фронта топят германские корабли, удирающие в сторону проливов.
Те дни, что я ждал разрешения на свидание в тюрьме, я провел у бывших квартирохозяев Нуши. Ей я сказал, что еду на два-три дня к врачу, и она дала мне письмо к ним, чтоб я не терял время на поиски гостиницы. Старики-хозяева приняли меня очень радушно, и из разговора с ними я скоро понял, что они очень любят Нушу и ее брата, который тоже жил у них в гимназические годы. В суде, где мы хотели познакомиться с делом, нам тоже отказали. Савов ходил к председателю суда и к прокурору, но напрасно – доступ к архивам был строго запрещен. Подобраться к архивам мы могли бы только с помощью человека, имеющего к ним служебный доступ, т. е. с помощью следователя по данному делу. В то время как Михо Бараков на суде отрицал, что Пашов его предал, следователь будто бы заявил, что именно Пашов сообщил ему имя лица, укравшего брезент. Надо было проверить, действительно ли следователь указал на Пашова как на свидетеля похищения. Савов узнал у своего коллеги, защищавшего двенадцать ремсистов, фамилию и адрес этого следователя, но идти к нему отказался. Он сказал, что они в натянутых отношениях и что Марчинков – это была фамилия следователя – ни в коем случае не допустит его в архив и не скажет ему того, что нас интересует. Сейчас все судебные чиновники, и особенно следователи по политическим делам, по понятным причинам с беспокойством ждут предстоящих событий и не желают давать никаких объяснений, связанных со службой, особенно если речь идет о политических процессах. И если кому-нибудь и удастся связаться со следователем Марчинковым, это не должен быть адвокат, в прошлом защищавший коммунистов или тех, кого судили на основании Закона об охране государства. Таким образом Савов тоже отказался иметь дело с Марчинковым, и этим пришлось заняться мне.
Три раза ходил я к нему домой и все не мог застать. Какая-то старая женщина говорила, что он на работе, там отвечали, что он дома. Ясно было, что он прячется или уже сбежал из города, а это означало, что на его совести много тяжких прегрешений. В городе стояла адская жара, асфальт прилипал к подметкам, я изнемогал от усталости, да и от голода тоже. Провиант, который я прихватил из села, я уже съел, сидя на скамейке в Приморском парке, а попросить взаймы денег у Метко или обедать и ужинать с хозяевами я не смел. Вечером я возвращался поздно, когда они уже все спали, а утром уходил рано, отказавшись от завтрака, который они мне предлагали. С собой у меня было немного денег, взятых взаймы у Анания, из них я отложил деньги на обратную дорогу, и оставалось еще два лева. На два лева я купил хлеба и килограмм помидоров и так дотянул до вечера третьего дня. Я совсем уже изнемогал от жары, у меня поднялась температура, но все же я решил еще раз зайти к Марчинкову. Мое постоянство должно было произвести на него какое-то впечатление, если он еще не сбежал и прятался в доме. Я был уверен, что он откуда-то наблюдает за мной или подслушивает мои разговоры со старухой, которую я каждый раз очень любезно просил передать господину Марчинкову, что имею сообщить ему нечто очень важное для него самого. Мой вид и поведение, видимо, внушили ему известное доверие ко мне, и наконец он меня принял. Он ввел меня в комнату с высокими, давно не крашенными стенами, скрипучими досками пола и завешенными окнами. С потолка свисала лампочка без абажура, едва освещавшая среднюю часть комнаты.
В этой мрачной обстановке как-то даже не верилось, что передо мной тот самый человек, которого я так упорно разыскивал. Я представлял себе жилье следователя, юриста по образованию, если не роскошным, то уж во всяком случае чистым и уютным. Мне пришло в голову, что Марчинков, быть может, на всякий случай симулирует бедность, принимая меня в такой комнате, но он и сам был похож на эту комнату. Я проходил в суде стажировку, видел многих следователей и составил себе другое представление об этой категории людей – мне казалось, что они должны быть более внушительными, более солидными. Этот, лет около пятидесяти, был среднего роста и страшно тощ – кожа да кости, с редкими, коротко подстриженными волосами, худым лицом и горбатым носищем, так что все лицо его казалось сделанным из хрящей. Но больше всего поражали его уши, несоразмерно большие, повернутые раковинами вперед, сухие и прозрачные, как крылья летучей мыши. Он знал, что уши у него самые большие если не в стране, то по крайней мере в городе, и знал, какое впечатление они производят, поэтому сел ко мне вполоборота, как он, вероятно, привык садиться при разговоре. Но и глаза у него были большие, темные и теплые, и они смотрели на меня исподлобья, точно умные живые существа. И руки, которые он положил к себе на колени, маленькие, белые, с вздувшимися венами, казались умными, нежными и осторожными.
– Чем могу быть полезен? – спросил он, когда мы сели друг против друга под слабым светом лампы.
Я представился ему, назвав свое имя, фамилию, место рождения, образование, и добавил, что мы можем быть полезны один другому, если будем разговаривать открыто и без обиняков. Политические события развиваются так быстро, что нельзя тратить даром ни слова, ни время.
– Да, я вас слушаю… – Его глаза, те самые умные и теплые существа, насторожились под прикрытием лобной кости.
Я так долго думал о том, какие вопросы ему задать и каким тоном с ним разговаривать, а теперь не знал, с чего начать. Мысль о том, что разговор с этим человеком будет иметь решающее значение для Нушиного отца и для нашего с ней счастья, держала меня в постоянном, все нараставшем напряжении. Нервы были натянуты до предела, к тому же я был истомлен дневной жарой и голоден. То, что он так долго и упорно отказывался от встречи со мной, означало, что результат разговора в большой степени будет зависеть от моих вопросов и моего поведения. Однако, желая показать ему, что я настроен на откровенный разговор, я сказал, что я коммунист и что у меня связи со всеми руководителями партии в округе. Он, видимо, воспринял это как угрозу или по крайней мере как заявление, определяющее характер предстоящего разговора. Его белые руки, лежавшие на коленях, беспокойно вздрогнули, мне показалось, что он прикрывает ладонями какой-то предмет. Охваченный лихорадочной тревогой, я, наверное, выглядел как нетерпеливый фанатик-мститель, явившийся к нему, чтобы с ним рассчитаться, и теперь уже не только его глаза, но и весь его облик выдавал настороженность.
– Меня интересует дело двенадцати молодых людей, которое рассматривалось в прошлом году. Вы вели следствие?
– А что именно вас интересует?
– Почему вы не вызывали в суд главного свидетеля Петра Пашова?
– Пашова?
– Вы помните такого человека? Именно у него Михо Бараков украл брезент, и эта кража была в основе процесса двенадцати. Петр Пашов сообщил лично вам имя похитителя, его арестовали, и в ходе следствия было установлено, что Михо Бараков украл брезент по заданию партии.
Марчинков молчал и, как мне показалось, посматривал на старый шкаф за моей спиной. Мне пришло в голову, что в этом шкафу спрятан человек, который в случае нужды придет ему на помощь и будет свидетелем нашего разговора. Но этот человек, вероятно исполняющий при следователе обязанности палача, мог применить насилие и ко мне, коль скоро я так легкомысленно заявил, что связан со всеми руководителями партии. Он мог подвергнуть меня пыткам, чтобы узнать их имена и ликвидировать их раньше, чем Советская Армия вступит в Болгарию. Я, разумеется, не знал ни одного руководителя, а сказал так, чтобы придать своему визиту больше веса и внушить следователю, что говорю от имени людей, которые завтра могут проявить к нему известное снисхождение, если оно окажется ему необходимо. Но кто знал, что за человек был этот следователь? Люди, находившиеся в его положении, по-разному реагировали на предстоящие события. Как стало известно позже, одни были в полном отчаянии и прострации, другие бежали за границу, третьи пытались замести следы, ликвидируя документы, свидетелей и тех, от кого они ждали мщения. Эти и подобные мысли одолевали меня, пока он молчал. Меня охватил страх, что я сам полез в капкан, из которого не выберусь безнаказанно хотя бы потому, что пытаюсь поставить его в положение подследственного, хотя время все еще работает на него. Советская Армия подошла к нашей границе, но могла пересечь ее не сегодня или завтра, как мы надеялись, а по каким-либо тактическим соображениям задержаться еще на месяц. У Марчинкова и других были шансы успеть сделать то, что они считали нужным.
– Вы сын этого… Пашова или родственник?
– Я сказал вам, кто я. Вот мой паспорт. Надо было с самого начала вам показать.
– Не нужно… Я не вел следствия по этому делу.
– Но в суде…
– Да, в суде вам сказали, что я. Но только в самом начале, а потом по известным причинам я передал следствие другому лицу. Его имя я не могу вам сообщить, вы узнаете его в суде.
– В таком случае, господин Марчинков, извините меня за беспокойство. Жалко, что не вы вели следствие. У меня такое чувство, что вы дали бы мне объяснения по всем вопросам, которые меня волнуют. Теперь, коль скоро я знаю, что вы лицо незаинтересованное, я могу вам сказать, что хочу оправдать не коммуниста, а беспартийного, но невинного человека – Петра Пашова. Это зажиточный крестьянин, политикой он не занимается, но его оклеветали, и надо во что бы то ни стало доказать, что он невинен.
– Я вас понимаю, – сказал Марчинков и встал.
Я тоже встал и увидел, что в его нежных белых руках ничего нет или он успел что-то спрятать в карман. Он прошел вперед, чтобы открыть мне дверь, и тогда я почувствовал, что силы изменяют мне и ноги подкашиваются. Меня шатнуло, и если б я не ухватился за стул, то грохнулся бы на пол.
– Позвольте мне на минутку присесть, – сказал я. – Мне стало дурно.
– Вы больны, вон как вы взмокли.
– Я и болен, и устал, и голоден.
– Посидите, придите в себя! – сказал Марчинков. – Я сейчас – Через несколько минут он вернулся, неся на маленьком деревянном подносе две булочки, стакан айряна и кусок брынзы. – Поешьте, не стесняйтесь. И снимите пиджак, почему вы в пиджаке в такую жару? У вас туберкулез?
– Да, как вы узнали?
– Брат когда-то болел… Так вы говорите, что этот… Петр Пашов оклеветан. Еще прежде чем я передал дело двенадцати моему коллеге, там поминался какой-то Пашов, по-моему, из села Житница.
– Да, это он.
– Его сын уехал в Швейцарию, не так ли? Вы его знаете?
– Да, мы друзья.
– И ради дружбы вы в таком тяжелом состоянии отправились спасать его отца?
– Не только ради дружбы…
– Вы сами сказали, что будем говорить открыто.
– Да, конечно. Я влюблен в его сестру.
– А она отвечает на ваши чувства?
– О да! И ее родители знают о нашей любви и согласны на нашу женитьбу, как только я поправлюсь.
– Рад за вас, господин Кралев.
Пока мы разговаривали, я ел. Я сознавал, что не должен брать пищу из рук, быть может, запачканных кровью невинных людей, но не мог устоять перед голодом. Между тем Марчинков вошел в свою роль следователя и, пользуясь моей физической и душевной слабостью, спокойно меня «потрошил». У меня не было воли ни для сопротивления, ни для того даже, чтобы соблюдать элементарную осторожность. Я спрашивал себя, зачем я доверяю ему такие сокровенные чувства, и все-таки говорил, что хочу спасти свою любовь и свое счастье. Позже, когда я вспоминал об этой встрече, я с горечью думал о том, что не проявил необходимой гордости. С другой стороны, о чем бы я ни говорил следователю, я несознательно давал ему понять, что он имеет дело с человеком, которого он не может и не должен отпустить ни с чем. Вероятно, он хорошо понимал, что перед ним человек больной и изнервничавшийся, неспособный притворяться, так что моя слабость оказалась даже полезной. Он сказал мне, что, насколько он знает от коллеги, который вел следствие, и от других служащих в суде, имя Петра Пашова в следствии не фигурировало, значит, в краже брезента он никого не обвинял. Эта версия, вероятно, придумана главным обвиняемым Михо Бараковым неизвестно по каким соображениям…
– Мой молодой коллега, это кажется вам невероятным, не правда ли? – сказал он, поняв, что я недоумеваю и не верю ему. – Держу пари, что вы полагаете, будто враг пытается ввести вас в заблуждение, с тем чтобы посеять смуту в ваших рядах. Порассуждаем вместе. Вам следовало предупредить Пашова, вашего будущего тестя, что вы едете спасать его честь и жизнь. Но вы не сообщили ему о своих намерениях, так как боитесь, что он действительно замешан в этой истории и может предпринять какие-то меры, чтобы уничтожить следы своего предательства. Мое предположение ошибочно?
– К сожалению, нет, – сказал я. – Но я все же хотел бы увидеть материалы дела. Только тогда я окончательно вам поверю.
– Мне незачем вас обманывать, господин Кралев. Я профессионал и, уж поверьте, никогда не переиначивал факты. Вы юрист и знаете, каково место и роль следователя в уголовном процессе. От того, как я провел следствие, зависит приговор, то есть ход процесса подготовляется следствием. Может быть, именно поэтому вы допускаете, что я могу переиначивать факты – то ли под давлением подкупа, то ли по политическим соображениям. Но в подкупах я никогда не нуждался, потому что в материальном отношении живу неплохо, а что касается моих политических убеждений, то я не принадлежу ни к одной партии. Я не фашист и не коммунист. Политические идеи узурпируют волю и совесть и толкают к прегрешениям. Но я не какой-то стерильный индивид. Я тоже служу идее, и эта идея – раскрытие преступления. Само по себе это раскрытие – не только наука, но и искусство, которому я посвятил себя еще в молодые годы. Если вы когда-нибудь станете следователем, притом по призванию, вы поймете, о чем я говорю. Это страсть, это создание романов, куда более интересных, чем те, что написаны. Я пытался не впадать в крайности, чтобы как можно более беспристрастно судить о деяниях людей. Конечный результат любого судебного процесса зависит, однако, от умения и совести прокуроров, судей и адвокатов, которые не всегда добросовестно обращаются с фактами, которые я им предоставляю. Так получилось и с тем делом, которое вас интересует. Сначала следствие было поручено мне. Но только я вошел в работу, как главный прокурор и некоторые лица из полиции начали оказывать на меня давление. Я заявил, что никому не позволю вмешиваться в мою работу. Через несколько дней следствие передали моему коллеге – молодому, честолюбивому и, главное, фашисту. Соответствующие органы предписали ему так провести следствие, чтобы судебный процесс нанес сразу несколько ударов, а именно – разгромил ремсистскую организацию, запятнал Петра Пашова с тем, чтобы противопоставить его сыну, которого полиция считает заметной фигурой среди коммунистов. Он поехал в Швейцарию якобы учиться, но полиция не знает истинных мотивов его отъезда. И наконец, процесс должен был вернуть власти ее престиж.
Перелом на Восточном фронте очень сильно отразился на политическом сознании людей. Одни разочаровались в фашизме, другие стали ориентироваться на Россию, третьи, коммунисты и сочувствующие им, перешли к прямой диверсионной деятельности, партизанские отряды разрослись, увеличилось их число. Власти искали случай припугнуть своих политических противников, и такой случай представился. Точнее, они «организовали» случай, дабы показать, что их позиции, несмотря на кризис на Восточном фронте, сильны и стабильны и что они без всяких церемоний будут выносить строгие приговоры даже по таким ничтожным антигосударственным акциям, как передача нескольких левов в помощь коммунистическому движению. Поэтому процесс был так шумно обставлен, потому было вынесено так много обвинительных приговоров.
Все сказанное, наверное, объясняет вам, почему Михо Бараков распространил версию, будто Петр Пашов – предатель. По сведениям, которые я успел собрать о семье Бараковых, я понял, что Бараков-старший – прожженный политический мошенник и беспардонный человек. Его младший сын «активно включается» в борьбу после катастрофы под Сталинградом. Самый зажиточный в селе человек, как и другие ему подобные, не может не отдавать себе отчета в том, что трагедия под Сталинградом решила исход войны в пользу русских, поэтому эти люди считают нужным политически подстраховаться. К нам приходят большевики, а у нас – пожалуйста – в семье есть коммунист, которого фашисты пытали и бросили в тюрьму. С некоторого времени я замечаю, что многие ищут способы сблизиться с коммунистами, не слишком церемонясь в выборе средств. Страх перед большевиками заставляет этих людей становиться их единомышленниками и даже подвергаться опасности. Но в случае с Бараковым мы имеем более дальний и точный прицел. Сын Пашова окажется скомпрометирован своим отцом и, если даже останется на ответственном посту, будет вынужден снисходительно относиться к ошибкам других.
Кроме того, наш сын был зверски избит на допросах во время предварительного заключения, но, несмотря на это, взял всю ответственность на себя. Чем он виноват, что некоторые из арестованных юнцов не выдержали пыток и выдали своих товарищей? Насколько я понял от своего коллеги, который во время следствия приходил ко мне советоваться по некоторым вопросам, ваш герой Бараков оставил в своей квартире список двенадцати в таком месте, где следственные органы могли легко его найти. Имена в списке были написаны полуграмотной служанкой его хозяев. Хотя мой коллега – фашист (позавчера он сбежал из города) и хотя он страшно честолюбив, его все-таки сильно встревожило, что по ходу следствия его заставляют прибегать к махинациям, и он пришел со мной посоветоваться. Я сказал ему то, что думал, но он уже ввязался в это дело, и, как стало ясно в дальнейшем, не сумел устоять перед нажимом властей. Еще он мне сказал, что вашему герою на следствии гримом нанесли следы побоев и что на суде он симулировал боль от истязаний, которым его якобы подвергали…
На следующий день Марчинков передал мне копию приговора по делу двенадцати, мы попрощались, и я тут же пошел к квартирохозяевам Михо, у которых узнал имя и адрес их бывшей служанки. Звали ее Марга, я застал ее дома, в квартале «Левский». Она сидела с мужем в садике перед домом и топила летнюю печку. Меня поразила ее уродливая внешность. Муж ее был слеп, однако очень ловко чистил картошку, резал и бросал в кастрюлю. Я сказал Марге, что зашел к ней по просьбе Михо Баракова. Он, мол, кланяется, а брат Михо открыл магазин тканей и ищет прислугу. Обещает хорошее жалованье, работа только до обеда, но служанка должна уметь писать, чтобы записывать имена клиентов. Я плел бог знает что, опасаясь, что, если я скажу ей правду, она испугается и я уйду ни с чем. Не представляю себе, как бы я объяснялся с ней, если б она была в курсе наступающих событий и усомнилась бы, какой такой магазин открывает брат Михо, когда торговцы закрывают лавки и думают, куда бы улизнуть. Но я не мог придумать другого способа заставить ее своей рукой написать хоть несколько слов.
Слепой молчал и чистил картошку, а она встала и пошла в дом. Вот, думал я в ожидании, до сих пор судьба Пашова и его семьи зависела от лопоухого, а теперь от уродины.
– А чего, я умею писать, – сказала она, вернувшись с бутылкой масла и подсаживаясь к огню. – Как-никак два класса прошла, да и Михо меня читать-писать учил. Славный паренек был этот Михо, и поди ж ты – в тюрьму попал из-за какой-то дурости. Он в пристройке жил, один, а я у него убиралась, стирала, гладила. А то, бывало, скажет: «Тетка Марга, давай я тебя научу писать получше. Как настанет кумунизьм, я тебя директоршей сделаю».
Я сказал ей, что она и вправду может стать директоршей, только надо посмотреть, чисто ли она пишет. Я дал ей свою записную книжку, она положила ее на табурет и стала писать имена, которые я ей диктовал. Это были имена двенадцати. Написав пятое имя, она задумалась. Я испугался, что она вспомнит имена, которые писала под диктовку Михо, взял записную книжку, похвалил ее почерк и сказал, что брат Михо зайдет к ней примерно через неделю. Она хотела угостить меня розовым вареньем, но я отказался и, попрощавшись, ушел.
В тот же день после обеда я сел в автобус и к вечеру был в Нушином селе. Нуша ждала меня. Она сказала, что ждет вот уже три дня, волнуется, не случилось ли со мной чего плохого, и собиралась на следующий день ехать меня искать. Иногда жизнь так щедра на скорби или радости, что сердцу впору разорваться. В автобусе я прочитал в газете, что Советский Союз объявил Болгарии войну, а это значило, что его армия вот-вот перейдет нашу границу. С собой у меня была копия приговора, из которого было видно, что Нушин отец оклеветан, так что теперь никакая опасность ему не грозила. Пока я рассказывал ему, каких хождений по мукам стоило мне разоблачение клеветы, он слушал меня совершенно спокойно, словно не оценил тех усилий, которые я приложил для спасения его жизни, так что я даже почувствовал себя несколько задетым. Зато Нуша и ее мать бурно переживали мой рассказ и были изумлены поступком Михо.
– Да я заметил, что тряпки этой, брезента то есть, нету, только когда машинист начал молотилку к молотьбе готовить, – сказал Пашов. – Мне и в голову не приходило искать его или аж в город ехать, в полицию сообщать. Свояк хотел меня как жертвенного барашка коммунистам поднести, чтоб они ему грехи двадцать третьего года отпустили.
И он рассказал о судьбе сельского учителя того времени. Этот учитель дружил с его отцом, они служили в одной роте, вместе были на фронте. Во время событий двадцать третьего года учитель на какое-то время исчез, а когда вернулся, попросил его отца, чтоб тот спрятал его в своем доме. Учитель был родом из Центральной Болгарии, во время восстания командовал отрядом, и теперь полиция разыскивала его по всей стране. Отец приютил его, но через неделю к учителю пришел человек с письмом. Прочитав письмо, учитель тут же попросил, чтоб его переправили в другое место, а если другого верного человека нет, то чтоб его отвезли ночью к румынской границе. Отец Петра отгородил часть подвала под амбаром и обещал оберегать учителя от полиции столько, сколько будет нужно, но учитель настаивал на том, что должен уйти.
Петр Пашов предложил отцу отвести учителя в наше село, к Стою Баракову. Мол, свояки, родственники, можно ему довериться. Бараков с первых же слов согласился принять учителя и дал слово, что будет хранить тайну. Петр часто заходил к учителю, приносил ему выстиранную одежду, еду. Однажды учитель попросил его доставить письмо одному человеку. Он съездил в Варну, передал письмо по указанному адресу и привез ответ. Учитель прочел его и попросил, чтоб старший Пашов пришел к нему повидаться. Вернувшись домой, Пашов сказал, что учитель в следующую среду должен перебраться в Варну, а оттуда – в Советский Союз. Когда Пашов в среду вечером поехал за ним, чтобы отвезти на телеге в Варну, Стою Бараков принялся причитать и рвать на себе волосы. Он сказал, что учитель исчез. Накануне вечером вышел, как всегда, пройтись по саду и не вернулся. Пашов поверил свояку, не знал, что он – сговорист[26]26
Сговорист – член фашистской партии «Демократический сговор».
[Закрыть]. Через месяц после этого случая его назначили кметом[27]27
Кмет – староста, глава сельского или городского Управления.
[Закрыть]. Вскоре он купил за бесценок двести декаров общинной земли, ему дали еще столько же и он стал первым богачом в селе.
Через несколько лет охранник, дядя Станчо, служивший в правлении общины, разговаривая с Пашовым о тех временах, сказал ему, что Стою Бараков выдал учителя властям. Явился в контору и сообщил оказавшемуся там полицейскому приставу, когда и как его можно схватить. В ту же ночь дядя Станчо получил приказ арестовать учителя и отвезти его в город. Узнав об этом, старый Пашов чуть не слег с горя. «Ну и постарались мы с тобой, прямо волку в пасть человека толкнули, а теперь и не узнать, живой он, не живой!» Так он говорил до конца жизни, совесть мучила его, и он поклялся не переступать порога бараковского дома и не пускать их к себе.
– Не знаю, зачем следователь тебе это сказал, но он правильно объяснил политику Баракова, – дополнил Петр Пашов. – В свое время он нам угрожал, что если мы проболтаемся об учителе, то он сообщит властям, кто прятал его у себя в доме. Раньше говорил, что коммунистов вроде моего сына надо держать за решеткой, а когда увидел, к чему дело идет, отрядил своего сына в коммунисты. Тот и позор с него должен смыть, и сына моего очернить – мол, отец у него предатель. Ты хорошо сделал, что раскрыл его махинации, и все-таки все будет зависеть от Лекси. А где он, жив ли и когда вернется, один господь знает…
Тревога, печаль тенью прошли по его лицу, а мать перекрестилась, и глаза ее налились слезами. Мне хотелось их утешить, и я сказал, что, по словам следователя Марчинкова, которому можно верить, полиция считает Лекси видным коммунистом, «внедренным» где-то за границей, а раз это так, Лекси должен вернуться сразу же после вступления в Болгарию советских войск. Мы еще долго разговаривали, и наконец я собрался идти, но Нуша и ее родители ни за что на свете не хотели меня отпускать и предложили переночевать у них. Я отказывался, но во время ужина заснул. Помню только, как Нуша и ее мать куда-то вели меня, поддерживая под руки, и тихий голос говорил: «сюда, сюда».
В обед я пошел в клуб, чтобы повидать брата, который каждый день слушал там последние известия. Мы не виделись больше месяца. Я не смел заходить домой, зная, что Кичка боится, как бы я не заразил ребенка, а сами они тоже ко мне не заглядывали. Какое-то время после того, как я ушел из дома, Кичка оставляла мне еду под навесом амбара, и я обедал и ужинал там в одиночестве. Когда мои отношения с братом испортились, я перестал у них столоваться. Кичка раз послала мне еду с соседкой, но я ее вернул. Вернул и деньги, которые брат передал мне через чужих людей. Другими словами, я дал им понять, что милостыню от них принимать не намерен. Брат прислал мне и письмо, в котором просил принять его деньги и поехать в санаторий. Я знал, что он страдает и из-за моей болезни, и из-за моей любви к Нуше, которая, с его точки зрения, погубила меня как человека и как коммуниста «именно сейчас, когда наши надежды вот-вот сбудутся». Так написал он в письме. А я «именно сейчас» был счастливейшим человеком на свете. Жить мне оставалось, быть может, немного, но я был счастлив. Моя любовь к Нуше, которой еще недавно, казалось, угрожали наступающие события, была спасена. Спасена была и наша со Стояном братская любовь, без которой мы не мыслили себе жизни. Сейчас я нес ему это спасение в зеленой картонной папке, на которой было написано «Копия приговора по делу номер такой-то». Эта копия должна была снять разделявшее нас недоразумение и снова распахнуть наши сердца навстречу друг другу.
По радио сообщали о решении правительства порвать дипломатические отношения с Германией и объявить ей войну. Еще сообщили, что правительство отдало распоряжение об амнистии политзаключенным. После передачи последних известий я предложил брату выйти на улицу, поскольку я должен был сказать ему нечто чрезвычайно важное. Он был так ошеломлен, что застыл на месте и целую минуту молчал, а потом по его лицу скользнуло нечто вроде улыбки.
– Это тебе в городе кто шепнул или там?
Он показал головой на запад, где было Нушино село. Я сказал, что «там» ничего об этом не знали и что они оклеветаны. Теперь его улыбка выражала разочарование. Вот, мол, твое «нечто чрезвычайно важное» – очередная бесплодная попытка снять вину с Пашова. Но когда он прочел копию приговора, то был потрясен. Мы сидели во дворе Анания, в тени орешины. Он заметно побледнел, на лбу его выступили крупные капли пота. Я взял у него папку, и тогда он сказал:
– Страшные вещи тут написаны… Если это верно.
– Ты сомневаешься?
– А что если этот следователь фальсифицировал текст копии? Они теперь готовы на все, лишь бы шкуру свою спасти.
Я сказал ему, что он может завтра же поехать в город и сам сверить копию с оригиналом, поскольку следователь готов нам помочь. Рассказал я ему и о предательстве Стою Баракова в 1923 году, которое может подтвердить тогдашний охранник общины дядя Станчо. То предательство послужило причиной нынешнего. Бараков был предупрежден полицией, что молодой Пашов – видный коммунист, и, вероятно по ее указанию, воспользовался случаем с кражей брезента, чтобы скомпрометировать в глазах коммунистов его отца. Сам Бараков стал членом Земледельческого союза, а сына пропихнул в РМС. Расчет у него простой. Политическая программа Коммунистической партии давно известна – в случае победы она будет править совместно с «земледельцами» и другими партиями. Если Александр Пашов благополучно вернется на родину, он может призвать Баракова к ответу за выдачу учителя в 1923 году, но его остановит молва о том, что и его отец выдал фашистской полиции Михо Баракова. В худшем случае обе семьи окажутся в равном положении – за отцами числятся политические преступления, а сыновья – активные коммунисты. Значит, у обеих будет резон предать прошлое забвению…
Мы сидели и разговаривали почти до вечера. Хотя мои доводы в пользу невинности Пашова и вины Бараковых были неопровержимы, брат все не мог до конца их принять. Ему казалось невероятным, что я в одиночку, да еще такой больной, сумел вырвать у фашистского следователя нужные доказательства. Сами мои усилия заставляли его подозревать, что в своем расследовании я руководствовался не желанием докопаться до истины, а симпатией к Пашовым. Даже если б это было так, у него не было оснований сомневаться в самой истине, а он сомневался. Необходимо было действовать быстро, а он не решался предпринять ничего определенного. Я немало читал и рассказывал ему о сложных и противоречивых путях социалистической революции в России, о драматическом переплетении множества человеческих судеб, но он с трудом допускал, что и наша борьба не обошлась без зигзагов и противоречий. Его представления о сложностях политической борьбы, о людях и вообще о мире были очень ограниченны. Кроме того, он был недоверчив и подозрителен. Конспиративность, которой его учили, он понимал только как осторожность, и она мешала ему в данных обстоятельствах действовать самостоятельно.
