Текст книги "Облава на волков"
Автор книги: Ивайло Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)
На самом же деле я не знал, колеблется ли Киро Джелебов и как вообще он относится к будущему ТКЗХ. Люди ошибались, полагая, что я для него «свой человек» и что нам легко найти общий язык. И семьи наши так и не сблизились, хотя этого вполне можно было бы ожидать. Тетушка Танка иногда забегала к нам домой «обсудить, чего бы послать нашим гимназистам», таким же образом забегала к ним моя мать. Они все обещали друг другу собраться, посидеть за столом по-настоящему и все как-то это откладывали. Киро Джелебов заходил к нам в дом только раз, на пятнадцать минут, они поговорили с моим отцом о наших гимназических делах, и он не захотел даже выпить рюмку ракии. И он, и его жена всегда сидели как на иголках, словно не смея ни до чего дотронуться, чтобы не испачкаться, и то ли презирали нашу убогую обстановку, то ли не хотели стеснять нас своим присутствием, так как замечали, что наши и вправду их стесняются. То есть Киро заглядывал к нам часто, но доходил только до калитки, клал в телегу то, что наши мне посылали, и ехал в город. И в городе он никогда не засиживался у нас на квартире, оставлял то, что привез, и, дав лошадям передохнуть, тут же отправлялся обратно.
Каждая семья живет по своим законам, у каждой свои привычки и тайны, свои планы и противоречия. В селе, однако, все это скоро становится общим достоянием, людская наивность и людское любопытство там так переплетаются, что никому не удается укрыть свою личную жизнь за непроницаемыми стенами, там и собаки «говорят», а крестьяне прекрасно понимают их язык. О семье Джелебовых, как и обо всех других сельских семьях, было известно все, а по сути дела не было известно ничего. Я имею в виду внутреннюю жизнь их семьи, в которую чужой глаз и чужое ухо не могли проникнуть. Никто никогда не слышал, чтоб они, разговаривая друг с другом, повышали голос, чтоб они обменивались многозначительными взглядами, чтоб они в чем-то убеждали один другого, и трудно было себе представить, что, как и каждая семья, они собираются и обсуждают важные семейные вопросы или составляют планы на будущее. Их отношения – и в труде, и в личных делах – казались такими спокойными, ровными и гармоничными, словно все они, и младшие и старшие, были одинаково мудрыми, понимали друг друга телепатически и не нуждались даже во взаимных советах. Не были они и скрытными – им просто нечего было скрывать от посторонних, но их отличала сдержанность и умение сосредоточенно трудиться. На бурные политические события военных и особенно революционных лет они тоже реагировали сдержанно и ни на чью сторону не становились, так что трудно было понять, как они воспринимают эти события. Все члены семьи сохраняли полное самообладание, придерживаясь по отношению к внешнему миру строгого нейтралитета и не поддаваясь политическим страстям.
Киро Джелебова я встретил на улице в тот день, когда распалось кооперативное хозяйство. Это был самый печальный день в новой истории села. Сначала все шло более или менее спокойно, люди узнавали свою скотину, отвязывали от стойл и разводили по домам, но когда дело дошло до овец и до инвентаря, пошли споры и свары. Каждый хозяин вырезал на овечьих ушах знак, по которому он отличал своих овец в стаде своего околотка. В это стадо входили овцы из десятка домов, и знаки у всех были разные. В кооперативную же отару собрали овец из восьмидесяти домов, многие знаки повторялись, а хозяева спорили, какие овцы чьи, и норовили взять тех, что получше. Многие овцы передохли, зато было немало и весенних ягнят, и от этого неразбериха в разделе имущества еще увеличивалась. То же получилось и с инвентарем. У одного сломали телегу, и он хочет взять чужую, у другого лемех на плуге подменили, у третьего – хомуты, и в результате возвращение имущества превратилось в его разграбление. Мужики схватились за грудки, дело дошло до драки, женщины надсадно вопили и сыпали проклятьями, собаки лаяли. С утра заморосило, пыль скоро превратилась в грязь, а вдобавок ко всему с церковной колокольни раздался погребальный звон, и протяжные звуки понеслись над селом как дурное предвестие. Событие это – распад ТКЗХ – назревало у нас на глазах, несколько кооперативов в нашей околии уже самораспустились, половина наших кооператоров подали заявления о выходе из хозяйства, и все же мы были застигнуты врасплох, словно произошло нечто неожиданное, разразилась сама собой какая-то катастрофа. Ничего нельзя было предотвратить, и мы, положив столько сил на создание хозяйства, смотрели теперь, совершенно убитые, как эти люди, вымокшие, перемазанные, рвут, точно стервятники, мертвое тело хозяйства и растаскивают куски по своим берлогам.
Так вот в этот злосчастный день, к вечеру, когда я возвращался домой, Киро Джелебов догнал меня на улице, поздоровался и пошел рядом. Я ответил на его приветствие не глядя, чтобы не увидеть на его лице злорадства, которое я видел на лицах других частников. Я ощущал неловкость даже из-за тех несостоявшихся разговоров, с помощью которых я надеялся привлечь его на нашу сторону. Наше поражение так раздавило меня, что я был не в силах скрыть свое состояние, а от этого росла моя мнительность. Я подумал, к примеру, что он мог бы идти к себе домой и по другой улице или пропустить меня вперед и не лезть мне на глаза именно сегодня. Мы шли несколько минут молча, но я догадывался, что он хочет сказать своим молчанием: «Все знали, что ваше хозяйство развалится, только ты, видно, не знал, вот теперь и убиваешься». От этого мне стало еще более тошно, и мое сердце впервые кольнула ненависть к нему. Мы дошли до места, откуда наши дороги расходились, и он сказал:
– Кооперативы все равно будут, ты не волнуйся! Через годик и будут.
Я невольно остановился и взглянул на него. Никакого злорадства на его лице не было, но и сочувствия, сожаления – тоже. Как всегда, и это событие прошло мимо него, не коснувшись его и даже не нарушив его каждодневных рабочих привычек. Он был обут в резиновые постолы, в подвернутых штанах, на плече – мотыга. Пока в селе бушевал ураган, он ходил в поле или на виноградник и занимался своим делом.
– Будут, будут, без них не обойтись, – повторил он. – Не то какая это революция! Надо было только подождать маленько, чтоб люди в себя пришли. Сейчас их словно среди ночи разбудили – глаза открыты, а ничего не видят. Ну, выше голову! Будь здоров!
Он свернул по улице направо и зашагал к дому.
– Если б ты и еще несколько хозяев вроде тебя стали бы кооператорами, хозяйство бы не распалось! – крикнул я ему вслед.
Он словно ждал от меня этих слов, вернулся на несколько шагов и остановился. Дождь перестал, тучи разошлись, и закат купался в сине-зеленых отблесках. С дальнего конца села послышался протяжный плач – видно, оплакивали покойника, позади нас по раскисшей площади мужчина и женщина толкали телегу без дышла и из-за чего-то ругались.
– Мне еще рано, – сказал Киро.
– И на будущий год будет рано?
– Не знаю. Двое сейчас у меня на шее, а через год-другой, может, и трое будет. Как мне их прокормить, если на трудодень платят стотинки?
И он пошел своей дорогой. Состоялся тот самый разговор, который я больше года не решался с ним завести. Не зря я боялся, что получу от ворот поворот. Как я и предполагал, он понимал не хуже нас, что обобществление земли неизбежно, так что в течение года, как прикидывал и он сам, он должен был решить, что делать. Год этот прошел, кооперативное хозяйство было организовано во второй раз, и он снова не пожелал в него вступить. Землю начали объединять в большие массивы. В новое хозяйство вошли три четверти крестьян, и частники были оттеснены к границам сельских угодий.
Киро Джелебову пришлось взяться за обработку земли, принадлежавшей раньше кому-то другому, земля была неухоженная, и он с трудом справлялся с госпоставками, которые начислялись с декара и с головы скота, а не с урожая. Марчо учился на втором курсе, Анё отслужил в армии и в ту же осень поступил в Варне в Институт народного хозяйства, а Димчо призвали в армию. Оба студента проводили большую часть каникул в студенческих трудотрядах, а в село приезжали на несколько недель. Киро все труднее было управляться в поле, и скоро он был вынужден отдать кооперативу половину земли. И если он из гордости скрывал свое душевное состояние, то внешний его вид явно показывал, что он идет к разорению. Я давно уже стал замечать, что он донашивает рубахи сыновей, а теперь на одежде его появились заплаты. Тетушка Танка тоже ходила теперь в застиранных платьях. С ней мы встречались чаще. Сколько раз ни случалось мне проходить мимо них, я всегда видел, что она работает на огороде или во дворе; я здоровался, и она приглашала меня зайти. Угощала фруктами или вареньем и, пока я ел, присаживалась на краешек стула. От нее, не умевшей ничего скрывать, я и узнавал о бедственном положении их семьи, о том, как они едва сводят концы с концами. «И торговкой заделалась», – с улыбкой говорила она и с простодушной откровенностью рассказывала, как они с мужем ездили в город «кое-что» продать. Киро обматывал тряпками ступицы, они выезжали со стороны сада и окольными путями добирались до города. Приезжали туда еще затемно, Киро с телегой оставался на окраине, а она пробиралась виноградниками и шла к племяннице, которая работала на почте и могла продать брынзу, масло, мед и яйца своим знакомым. Вырученные таким образом деньги она откладывала и каждый месяц посылала из них сыновьям.
– Были б все здоровы, выдюжим, – говорила она, провожая меня до калитки. – На будущий год Марчо кончит, еще через год – Анё, а Димчо если захочет дальше учиться, то одного-то мы как-нибудь вытянем.
Но ни одному из их сыновей не пришлось получить высшего образования.
Однажды в конце лета 1950 года Стоян Кралев велел мне составить список семей на получение товаров – сахара, женских головных платков, постолов и других предметов первой необходимости. Он часто поручал мне такие письменные дела, я сидел у края его стола и поскрипывал пером, а он занимался чем-нибудь другим или шел в село. Только я кончил список, и в клуб вошел Илко, брат Стояна Кралева. Он был председателем комитета ОФ, просмотрел мой список и стал читать газеты. Просмотрел его и Стоян и дал мне переписать какое-то распоряжение бригадирам. В это время в клуб вошел Киро Джелебов. Дверь была открыта, он постучал о косяк, снял свою соломенную шляпу и поздоровался.
– Заходи, садись! – позвал его Стоян Кралев.
У стены стояло несколько стульев, Киро чинно сел и положил шляпу на колени. Стоян Кралев, опираясь на локти, окинул его взглядом и спросил:
– Ну, как дела у частного сектора?
– Бьемся как можем…
– Бьемся-то бьемся, но от частного не отказываемся, – со злобной улыбкой отозвался Стоян Кралев.
Киро провел рукой по волосам, там, где остался след от шляпы, и ничего не сказал. Так прошло несколько секунд, потом он обернулся к Илко.
– Я пришел взять справки для сыновей.
– Сейчас, дядя Киро.
Илко встал и подошел к столу. В нем было два ящика, в одном хранились бумаги и печать партийной организации, в другом – Отечественного фронта. Илко потянулся к своему ящику, но Стоян Кралев положил руку на запор.
– Сначала мы с товарищем Джелебовым побеседуем, а справки потом. Сколько лет мы с ним и словом не перемолвились, совсем друг друга забыли, словно не в одном селе живем.
В самом деле, он впервые за несколько последних лет собрался поговорить с Киро Джелебовым. Он встал, обошел стол и принялся расхаживать взад-вперед по комнате. Двигался он медленно, и его шаги вспарывали тишину со скрипучей размеренностью. Его брат Илко в своих записках обрисовывает его достаточно правдиво и подробно, и я позволю себе повторить из его описания лишь одно место – Стоян Кралев и в данном случае привычно подражал Сталину – такому, какого он видел в кинофильмах. В то время мы не находили в этом ничего смешного, наоборот, мы в какой-то степени завидовали его умению перевоплощаться в столь дорогую нам всем личность. Мы все жили, размышляли и действовали под обаянием этой железной личности, восхищались твердостью и самоотверженностью вождя, а один эпизод из его жизни производил на нас совершенно потрясающее впечатление – когда царская полиция стегала его плетками, он преспокойно читал газету. И в фильмах он был скуп на слова и жесты, единственное, что он себе позволял, была ироническая улыбка «в усы», так что его величие оттенялось необыкновенным хладнокровием, которое он проявлял при всех обстоятельствах. Стоян Кралев, увы, не обладал этой несокрушимой силой духа. В случаях вроде сегодняшнего он начинал говорить спокойно и даже улыбался, но всего через несколько минут превращался в аффектированное и жестикулирующее подобие своего кумира.
– Товарищ Джелебов, – сказал он, шагая взад-вперед и заложив за борт кителя одну руку, а большим пальцем другой поглаживая усы, – и на нашей улице наступил праздник. Наши усилия увенчались успехом. Кооперативное хозяйство создано. Без тебя и еще трех десятков таких, как ты, которые ухватили кость и обгладывают ее, точно собаки, спрятавшись за дом. Но больше личных костей не будет! И черного рынка не будет, и торговлишки частной, и наличных деньжат в кошельке. С этой осени – все до одного в кооперативное хозяйство! Не бывать тому, чтоб одни строили дом, а другие завтра явились бы и стали в нем располагаться. Не бывать тому, чтоб сегодня одни пахали и сеяли, а завтра другие разинули рот на готовый каравай! Частной собственности пришел конец! И терпению нашему – конец! Наш народ говорит: «Скажу дочке, а сноха пусть смекает!» Значит, если сноха умная и честная, ей можно прямо и не говорить, что от нее требуется, она сама сообразит. Но наши «снохи» – глухие и тупые кулацкие прихлебатели. И раз они не понимают намеков, придется бить их по морде!
Его жесты становились все более размашистыми, речь – все более жесткой и гневной. В клуб зашли трое бригадиров, вероятно, за тем распоряжением, которое я для них переписал, и, увидев состояние Стояна Кралева, молча встали рядком у стены. Киро Джелебов выглядел как человек, которому ни с того ни с сего швырнули в лицо ком грязи, такими неожиданными оказались для него слова нашего секретаря. Все хорошо знали его гордый нрав, знали, что даже разговор в повышенном тоне оскорбителен для его достоинства, а тут его сравнили с собакой. Всем стало не по себе, но, может быть, как раз то, что он оскорблял его достоинство, и разжигало еще больше ярость Стояна Кралева.
– Эй, господин хороший, ты что это надумал? Люди кровь проливали, только с твоей головы ни один волос не упал. Все мимо тебя на цыпочках ходили, как же, не то испортим «хорошему хозяину» настроение. А он, хозяин этот, только о своих личных интересах и думает, двух сыновей в университетах содержит, а на будущий год и третьего пошлет. А нам, кооператорам, как прикажешь своих сыновей и дочерей учить?
– Еще год, чтоб хоть старший кончил! – сказал Киро.
– Не то что года, недели тебе не даю! – закричал Стоян Кралев. – Если завтра не подашь заявления в кооператив, никаких справок для сыновей не получишь!
Илко соучастнически подмигнул Киро Джелебову: «Отойдет он, и все будет в порядке, а пока уходи». Киро встал и молча вышел. Стоян Кралев истолковал это как проявление слепой джелебовской гордости, и это окончательно его взбесило. Никто до сих пор не смел с таким очевидным презрением показывать ему спину, и он потерял контроль над собой:
– Пошел-ка ты к такой-то матери! – выругался он вслед Киро и тут же повернулся к брату, тыча в него рукой. – Это из-за тебя такие гнусные типы все еще уклоняются от кооператива, мутят нам воду. Я б его давно на место поставил, а ты – не трогай! Оберегаешь, пылинке не даешь на него сесть. Он, видите ли, хороший хозяин, он, видите ли, честный. Если он честный, что ж он к честным людям не пришел, почему с врагами нашего хозяйства заодно? И ты еще его поддерживаешь…
– Я не поддерживаю, но я не имею права его насиловать, и тем более обрушиваться на него с руганью. Несколько лет мы его ждали, отчего ж не подождать еще до весны? Если он станет кооператором, как он двоих парней в городе прокормит? Трудодень у нас еще бедный, что и говорить. И ничем мы ему помочь не сможем. Пройдет время, и мы, наверное, будем платить студентам стипендии, но пока мы ничего не можем. Кроме того, сын Джелебова учится на агронома и, когда кончит, придет на работу в наше хозяйство.
– Ты, книгочей, мог бы чего поумнее в своих книгах вычитать! – Стоян Кралев смотрел на брата не мигая, словно пытался загипнотизировать, и в то же время из-под его усов, словно хорек из-под забора, выглядывала желчная улыбочка. С некоторого времени между братьями то и дело возникали разногласия по всяким вопросам, и в селе поговаривали, что они уже «один другому словно бы и не братья», а встречаются только по службе. До сих пор им, однако, не приходилось так открыто сцепиться при посторонних, и это предвещало столкновение, которое неминуемо должно было окончиться разрывом. Бригадиры и другие сельчане, зашедшие тем временем в клуб, почувствовали себя неловко и хотели уйти, но Стоян Кралев приказал им остаться, так как они были нужны ему по делу. Очевидно, он хотел сделать свой спор с братом достоянием общественности.
– Мы тут не отцовское наследство делим, – снова заговорил он, – а обсуждаем принципиальные вопросы, так что скрывать нам от людей нечего. Вот почему я спрашиваю, ты как, с принципиальных позиций оправдываешь Киро Джелебова, который все еще не желает вступать в ТКЗХ? Нет! Ты заступаешься за него исключительно по личным соображениям. Когда ты болел, его жена дала тебе несколько мисок масла и меда, и ты никак не можешь с ними расплатиться. И меня в это дело втянул. Сколько лет вяжешь мне руки из-за этой подачки: не будем его тревожить, пусть он сам решит, как ему поступать. Вот мы и увидели, как он поступает. За несколько мисок меда и масла купил высшее образование своим сыновьям, а нам это обошлось в миллионы убытка. Из-за него и из-за таких, как он, наше хозяйство и распалось.
– Ты знаешь мою точку зрения, не стоит дальше препираться, – сказал Илко.
– Ага, ручки боишься запачкать! Либеральничаешь, хочешь для всех добреньким быть. А мы плохие, мы насильно загоняем людей в кооперативы. Мы делаем революцию, а ты философствуешь – что является насилием, а что не является. Хотя всего несколько лет назад ты говорил направо и налево, что истина – в мнении большинства. Большинства! И это факт. Факт то, что в кооператив вступили семьдесят процентов сельчан, и истина на их стороне, на их стороне житейская правда. К чему обязывает нас эта истина? До конца осени превратить наше хозяйство в массовое, не оставить за его пределами ни одного хозяина. Ни одного! Вот так! Теперь и ты знаешь мою точку зрения, так что разговор можно прекратить. Бригадирам остаться, остальные свободны!..
В это время Киро Джелебов поднялся на второй этаж своего дома и сел на террасе. Опустившись на старый стул, он почувствовал в спине острую боль. Когда он переступал порог клуба, что-то ударило его сзади между лопаток. Он хотел было повернуться и посмотреть, кто и почему его ударил, но тут же сообразил, что это ругательство Стояна Кралева достало его сзади, как тяжелый камень. Голове вмиг стало горячо от усилия, которое он сделал, чтобы овладеть собой, чтобы не вернуться к Стояну Кралеву и не плюнуть ему в лицо. У него кружилась голова, улица уходила из-под ног, солнце покачивалось над верхним концом села. Его тошнило, боль в спине была пронзительной, как от ножевого удара. Перед его лицом возникло какое-то дерево, и он узнал его – старая шелковица у поворота улицы, тошнота подступила к самому горлу, он ухватился за ствол шелковицы, и его вырвало. Он сознавал, что поддался слабости, и оглядывался по сторонам, чтоб увидеть, не наблюдает ли кто за ним. «Разве можно так раскисать, – говорил он себе, – стыд и позор! Произошло то, что должно было произойти, никого это не минует, и меня не миновало».
Но зло всегда приходит раньше, чем мы его ждем, и застает нас врасплох, даже если мы и знали, что оно придет. Киро Джелебов знал, что вступление в кооперативное хозяйство неизбежно, но оказался так плохо подготовлен к этому событию, что оно совершенно выбило его из колеи. Никто из руководителей села не приходил к нему его уговаривать, как уговаривали других частников, и это мало-помалу вселило в него надежду, что судьба остальных как-нибудь его минует. Надежду абсолютно бессмысленную, ко поди ж ты – все мы знаем, что рано или поздно умрем, и все-таки в это не верим. Кроме того, Киро Джелебов, видимо, рассчитывал про себя и на то обстоятельство, что двое его сыновей учатся в высших учебных заведениях. В сущности, именно этим он и объяснял себе лояльное отношение к его семье и надеялся, что ему дадут поработать в своем хозяйстве еще год-два, пока сыновья не закончат учение. Но вот пришел и его черед, и он потерял душевное равновесие. Ему и в голову не пришло, что Стоян Кралев, в крайнем раздражении столь жестоко его оскорбивший, может завтра же изменить свое решение. Этот человек уже давно, хоть и исподволь, внушал ему страх, а теперь этот страх разом обрушился на него и подействовал как шок, так что он не нашел в себе сил ему противостоять или хотя бы выждать несколько дней, как советовал Илко. Он зашел в соседнюю комнату, где его сыновья держали на этажерке книги, поставил на стол чернильницу, взял лист бумаги в клеточку и стал писать заявление. «Прошу принять меня в трудово-кооперативное земледельческое хозяйство имени Сталина. Имею тридцать декаров земли и следующий инвентарь и скотину, которые я завтра, 11 сентября 1950 года, сдам в хозяйство: одну телегу, одну повозку, 2 лошадей, 2 волов, 1 корову, 28 овец, 2 плуга, 2 кабанчиков по 60 килограммов каждый. Обязуюсь…» Здесь его перо вонзилось в бумагу и поставило на последнем слове большую кляксу. Он взял чернильницу, опрокинул ее на бумагу и оставил лежать. Чернила залили часть написанного и потекли на скатерть.
В доме никого не было. Жена куда-то вышла, сыновья убирали подсолнечник. Оставалось еще около декара, и они сказали, что пока не уберут, не вернутся. Через несколько дней им надо было уезжать, так что они старались сделать как можно больше полевой работы. Это были последние мысли, связывавшие его с реальностью. Как во сне прошел он по двору, по саду, заглянул к птице и остановился под навесом летней кухни. Около печки были сложены в защищенном от влаги месте лопаты, косы и другой инструмент, которому надлежало всегда быть под рукой; он взял заступ, мотыгу, положил их на плечо и вышел в садовые ворота. Солнце уже зашло, но с неба струился яркий золотистый свет, от края до края заливавший равнину; простор звенел вечерними сельскими шумами, в воздухе носился запах растапливаемых очагов и сладостные ароматы готовки. Киро Джелебов шел, не разбирая дороги, по неубранным кукурузным полям, стерне и пашне, сворачивал то влево, то вправо и наконец остановился на убранной бахче. Положил мотыгу на землю и без промедления взялся за заступ. Земля была рыхлая, чистая, заступ легко уходил в землю, и через четверть часа яма уже была глубиной ему по пояс. Он дотянулся до мотыги и стал забрасывать яму, сначала со спины, насколько мог загребать землю не оборачиваясь, потом с боков и, наконец, спереди. Закопав себя по пояс, он отбросил мотыгу, отбросил заступ, скрестил руки на груди и застыл недвижно, словно закончил обычную работу в поле и теперь хотел отдохнуть.
Тетушка Танка вернулась домой на закате и принялась готовить ужин. Если бы она, входя во двор, взглянула в сторону садовых ворот, она увидела бы мужа с заступом и мотыгой на плече, но она спешила оставить то, что принесла, в комнате, а потом захлопотала в летней кухне. Пока ужин кипел на огне, она подоила корову, заперла птицу, а тем временем совсем стемнело. Мужчины должны были вернуться с минуты на минуту, и она накрыла на стол, чтоб они могли тут же поужинать и лечь спать. Сыновья вернулись с поля, распрягли лошадей, отвели их в хлев и пошли к колодцу. Цепь рассыпала веселый звон, и через миг из-под земли донесся глухой удар – тяжелая деревянная бадья вошла в воду. Тетушка Танка едва различала в сумраке лица ребят, но знала, что так вот быстро, с маху спускает бадью Анё. Ребята быстро-быстро прокрутили ворот, поставили полную бадью на каменную кладку, разделись до пояса и стали поливать друг другу на головы. Слышно было, как они фыркают от удовольствия под холодной струей, как о чем-то говорят, смеются и шлепают друг друга по спине.
– Будет вам, простудитесь! – крикнула им тетушка Танка.
Ребята, пробежав по двору, нырнули под навес кухни и одновременно взяли из рук матери по полотенцу. Они вытирались, одевались и нетерпеливо поглядывали на накрытый стол. Причесавшись, сели по обе стороны стола, но приниматься за еду, пока не пришел отец, не смели.
– Где батя? – спросил Анё.
– А с вами его не было? – удивилась тетушка Танка. – Я думала, он со скотиной завозился.
– Да он еще засветло пошел в село, хотел у Илко справки для нас взять.
– Вот оно что! Верно, заговорился с кем. Ешьте, на этот раз не будем его ждать, может, он поздно придет.
Сыновья набросились на ужин, а тетушка Танка, как всегда, едва притрагивалась к еде и говорила, что тетка Ивана связала для Анё фуфайку. Она под вечер сходила за ней, так пусть Анё сейчас или завтра, прежде чем идти в поле, ее примерит, и если что не так, Ивана успеет перевязать. Тетушка Танка все проверяла себя, не забыла ли она чего приготовить им в дорогу, спрашивала о том же сыновей, и так прошел ужин. В какую-то минуту со стороны калитки послышался шум, все трое перестали есть, всматриваясь и прислушиваясь.
– Да где ж это он так застрял? – сказала тетушка Танка. – Или на собрание какое погнали?
В чугуне над очагом закипела вода, тетушка Танка отлила воды в таз и сложила в него грязную посуду. Неподалеку замычала корова, видно, соседи забыли на улице. Ночь посветлела от звезд, сад был виден весь до конца. Повеяло прохладой, ребята разговаривали о скором отъезде, зевали и поглядывали в сторону калитки. Тетушка Танка помыла посуду и поставила на стол две тарелки – с ужином и хлебом, накрыла их полотенцем, и рука ее замерла на тарелке с хлебом.
– Вон уж как поздно, а Киро все не идет! – тихо сказала она, глядя на двор, который блестел при свете звезд, словно покрытый инеем. Сыновья повернулись к ней и замолчали. Она продолжала стоять, положив руку на тарелку с хлебом, прислушиваясь к призрачной тишине ночи.
– Пойдите по селу, поглядите!
Ребята вскочили как один и выбежали на улицу. Проводив их взглядом, тетушка Танка зажала рот ладонью и кинулась к дому. Одним духом взбежала по лестнице и заглянула по очереди во все три комнаты. «Киро, Киро, ты где, может, ты заснул?» Кровати стояли пустые, но она провела по ним рукой, ей стало страшно, и она снова спустилась в летнюю кухню.
Сыновья скоро вернулись, тяжело дыша. Они обежали оремаг, сельсовет, клуб, магазин, но всюду было закрыто, и свет они видели в одном только доме. Парни стояли рядом, касаясь друг друга плечами, и не знали, что еще сказать матери.
– Ох, деточки! – всхлипнула она, и лицо ее побелело как полотно, потеряв свое живое выражение и превратившись в ужасную, предвещающую какое-то несчастье маску.
– Ну, ну! – сказал Марчо и тем самым подтвердил страшное сомнение матери.
Сыновья только сейчас заметили, что платок сполз с головы ей на плечи, и увидели в этом зловещее предзнаменование. Прошло еще несколько секунд оцепенения, потом мать сняла с балки лампу и пошла к дому. Она шла мерным, твердым шагом, и желтый свет ровно струился из-под ее руки. Сыновья следовали за ней, как, может быть, в былые времена следовали люди за своей жрицей в полуночном обрядном шествии. Пока они проходили тридцать шагов, отделявшие их от дома, они почувствовали, что мать, преобразившись, стала главой семьи, готовой вести их за собой в случае любой беды, как вел их до сих пор за собой отец.
– Будем его искать! – сказала она, когда они вошли в среднюю комнату, как будто решившись среди четырех стен поделиться семейной тайной. – Найдите фонарь и зажгите!
Она хотела сказать что-то еще, но взгляд ее упал на темное пятно на столе, отсвечивающее чернильным блеском. Ребята тоже его заметили. Марчо осторожно поставил опрокинутую чернильницу и обошел стол, чтобы прочесть то, что было написано на листе. Анё пытался прочесть это с другой стороны стола, а мать, сцепив руки под грудью, переводила взгляд с одного на другого, ожидая, кто из них первый произнесет написанные слова вслух.
– Заявление в кооперативное хозяйство, – сказал Марчо. – Только он не кончил. Написал несколько предложений и остановился. Разлил нечаянно чернила и оставил все до завтра.
Заявление Киро напоминало письмо самоубийцы, закончить которое помешал приступ умопомрачительного нетерпения, заставляющего скорее, как можно скорее свести счеты с жизнью. Опрокинутая чернильница неопровержимо свидетельствовала о том душевном состоянии, в каком он написал «обязуюсь…» и ясно представил себе, какие именно обязательства перед кооперативным хозяйством он на себя берет. Это слово было границей между двумя жизнями, роковой границей, которую он не смог перейти, но сыновья верили, что знают характер отца не хуже собственного, и не допускали, что он может заплатить жизнью за вступление в кооператив. Никто до сих пор ни к чему его не принуждал, и трудно было представить себе, что на него надавили именно в этот вечер, да еще так жестоко, что пришлось тут же, против воли, сесть писать заявление. В селе давно говорили, что в хозяйство теперь будут вовлекать всех поголовно, и отец их все чаще шутил, что, коли соседи заплясали под эту дудку, им тоже не миновать пуститься в пляс. Полное обобществление всей земли становилось фактом, который мог вызывать неудовольствие, однако избежать этого уже было нельзя. Когда они разговаривали с отцом о предстоящем вступлении в ТКЗХ (а бывало это редко), они не замечали у него особой тревоги или желания этому воспротивиться, словно он относился к этому событию как к велению времени, с которым никто не может, да и не вправе спорить. Речь шла только о том, чтобы оттянуть «это дело» на потом, когда они получат дипломы, а «там уж, куда все, туда и мы». Таким образом заявление на листе в клеточку все же оставалось загадкой, но сыновья не связывали его с исчезновением отца, хотя, может, он никуда и не исчезал. Через несколько дней поле, с которого они убрали подсолнечник, надо было пахать, и они подумали, что он пошел в соседнее село за лемехами, которые дал наточить тамошнему кузнецу. Но мать, как всякая мать и жена, видно, предчувствовала самое дурное. Она то и дело менялась в лице, и пока сыновья высказывали самые разные предположения, она вся была устремлена за стены дома, и слух ее улавливал малейшие шумы ночи. И тогда вдруг разнесся вой, зловещий и громкий, словно собака стояла на пороге. Мать вздрогнула, из самого сердца ее, измученного предчувствием, вырвался темный атавистический всхлип, рука поднялась ко лбу и сотворила крестное знамение. Вой повторился, еще более продолжительный и зловещий, и снова заполнил комнату ощущением беды.
