Текст книги "Облава на волков"
Автор книги: Ивайло Петров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)
КАЛЧО СТАТЕВ, ПО ПРОЗВИЩУ КАЛЧО СОЛЕНЫЙ ИЛИ ТРОЦКИЙ
Я постараюсь представить вам всех шестерых охотников по отдельности и начну с него, потому что именно он дал повод в этакое ненастье идти на волков.
Много лет назад Калчо Соленый был бессменным сторожем сельских виноградников. Он ходил в коричневой солдатской гимнастерке и портах, белых обмотках, в фуражке без кокарды, летом и зимой надвинутой до бровей, носил ремень с патронташем и карабин за плечом. Форму он добывал у солдат с пограничной заставы, а обмотки и оборы из козьей шерсти были домашнего производства. Иван Шибилев вычитал где-то, хоть и с большим опозданием, что после революции военным министром в России был некий Троцкий, и прозвал щеголяющего военной формой сторожа Троцким.
С семьей Троцкого нас связывало некоторое родство (моя бабушка и его жена были дочерьми двух сестер), и большую часть полевых работ мы делали вместе. Мы окучивали или жали одну их полосу, потом одну нашу, другими словами, работали с ними в супряге. У Троцкого было около пятидесяти декаров[4]4
Декар – 0,1 гектара.
[Закрыть] земли, целиком предоставленной женским рукам, потому что сам он испытывал отвращение к труду земледельца. Его жена и три дочери работали в поле и ходили за скотиной, едва обеспечивая семье пропитание. Лишь очень редко, во время окучиванья или жатвы, Троцкий появлялся в поле и демонстрировал, как споро он умеет работать. Люди на ближних полях, бросив работу, наблюдали за ним, а он, в фуражке и гимнастерке, застегнутой до самой верхней пуговки, с патронташем у пояса и карабином на плече, становился в начале полосы в полполя шириной и принимался окучивать или жать. Работал он с такой быстротой, что и десяток человек не мог за ним угнаться, с утра до обеда ни на минуту не останавливался, а после обеда бросал тяпку или серп и возвращался на виноградник.
Там у него был шалаш, крытый толстым пластом сена, просторный и удобный, с очагом и постелью, а рядом высилась двухэтажная сторожевая вышка. Виноградники наши были рядом, и когда мы с дедушкой ходили за черешней или за виноградом, я всегда со страхом и почтением смотрел на сторожа, присевшего, как стервятник, на верхнем настиле вышки и готового засвистеть в свисток или закричать, как только увидит на виноградниках что-нибудь подозрительное, а сама вышка, казалось мне, уходит в небо. Дедушка часто заворачивал к нему поболтать, и тогда я с восторгом забирался сначала на нижний, а потом и на верхний настил вышки, откуда виноградники и два соседних села были видны, точно с высоты птичьего полета. На этой вышке Троцкий провел лучшие годы своей жизни. Стоя на посту, он окидывал виноградники от края до края орлиным взглядом, готовый, подобно Гюро Михайлову[5]5
Гюро Михайлов – легендарный солдат, не покинувший своего поста при взрыве порохового погреба.
[Закрыть], принести себя в жертву нашей освященной конституцией и неприкосновенной собственности. Впрочем, на эту собственность посягали лишь мальчишки, которые пасли поблизости скот, да собаки, так что многолетняя сторожевая служба Троцкого не была ознаменована ни одним героическим поступком, кроме убийства нескольких бродячих собак.
Часы отдыха он проводил, скинув гимнастерку и фуражку, на нижнем настиле вышки, ел или спал в легкой тени. Только здесь, вдали от людских глаз, он позволял себе сбросить амуницию, но как только собачий лай извещал его о приближении человека, он мгновенно облачался в форму, даже если этим человеком была его дочь. Подобно рыцарю, оставшемуся без доспехов, он без формы, похоже, терял уверенность в себе и никому в таком виде не показывался. Из-под рубашки, расстегнутой до пояса и позеленевшей от пота, виднелась его цыплячья грудь, безволосая, белая и рыхлая, как подошедшее тесто, закатанные рукава обнажали тонкие, словно палочки, руки, и весь он производил впечатление черепахи без панциря или ежа без иголок.
Троцкий не ходил домой есть, а обед вместе с ужином каждый день ему приносила жена. Когда дочери подросли, старшая сменила мать, а когда она вышла замуж, ей на смену пришла средняя, Радка. В это время неподалеку начали прокладывать шоссе из соседнего села в наше. Четыре года в каменоломне добывали камень, перевозили его, разбивали в щебень, и все эти годы Радка каждый день в одном и том же месте пересекала дорожное полотно. Ко времени окончания работ она выросла, заневестилась, и вот в один прекрасный день Жендо Иванов Разбойник послал сватов в шалаш к ее отцу. Троцкий спустился на землю и принял гостей. Выслушав их, он долго, как это делают курильщики, прокашливался, а затем выпроводил их со словами:
– В моем доме девок на выданье нету!
Хозяйство его давно уже было в плачевном состоянии, и теперь ему казалось, что если он выдаст замуж и Радку, то неминуемо придет к полной разрухе.
Жендо не только не был оскорблен решительным отказом Троцкого, но заявил, что сам пойдет к нему свататься. Всех до крайности удивило его желание во что бы то ни стало заполучить в снохи Радку, тем более что ее отец пользовался в селе славой первого лодыря, а дочь тоже не отличалась особыми достоинствами. Через несколько дней он посетил Троцкого в его соломенной резиденции, когда уже смерклось и Троцкий, готовясь к ужину, растопил очаг.
– Ну, кореш, давай говорить напрямки! – сказал Жендо после того, как они поздоровались и уселись у очага друг против друга. – Сердись не сердись, но коли у тебя дочь, а у меня сын, разговора нам не миновать. Ты купец, я – покупатель. Так заведено было в старину, и так будет во веки веков, пока есть молодые и надобно им жениться. По нраву мы тебе – отдашь дочь, не по нраву – ничего не попишешь. – Говоря все это, Жендо выложил из холщовой сумки на широкий пень, служивший столом, бутылку ракии, кусок брынзы и несколько помидоров. – Давай выпьем по глотку и обсудим дело по-людски. Ты, кореш, не сомневайся – я не уламывать тебя пришел, а своими ушами ответ твой услышать. Как скажешь – так и будет.
– Что же тебе сказать – я и сам не знаю. Как-то оно нежданно-негаданно… – Троцкий откашлялся, прикурил цигарку от очага и умолк.
Вступительное слово Жендо и польстило ему и сбило с толку – он ждал высокомерных упреков, а получил доброжелательность и уважение, так что и в самом деле не знал, что отвечать.
– Никто не требует, чтоб ты сей час ответил. Время терпит. Если б ко мне пришли сына в зятья просить, я б тоже ни да ни нет сразу не сказал. Обдумал бы все, рассчитал бы. По правде говоря, кореш, я и другую сноху могу себе найти. Чего ж не найти, я небось не порченый какой и не последний бедняк! – продолжал Жендо, в третий раз прикладываясь к бутылке. – Да вот Койчо моему приглянулась Радка, про других и слушать не желает. Оно конечно, захотел бы я, выбил бы из него эти приглядки, но сын у меня один, ладно уж, думаю, пусть будет по его. Да и Радка – девка справная, я ведь вижу, как она с малолетства в поле надрывается. Я, кореш, понимаю, какая у тебя опаска. Отдам, думаешь, девку в чужой дом, а кто в моем хозяйстве работать будет? Оно конечно, девок для чужого дома и растят. Но и это дело поправимое. Сватами станем, будем один другому помогать. До сих пор ты с другими в супряге был, теперь с нами будешь. Сегодня на нашем, завтра на вашем, все равно что на общем поле будем работать.
Троцкий смотрел на пламя, выкуривал цигарку за цигаркой и внимательно слушал. Когда Жендо обещал ему помощь в полевых работах, а это означало, что он и дальше сможет прохлаждаться на своей вышке, он сам протянул руку к бутылке, отпил и передал бутылку гостю.
– Ну, за твое здоровье, Жендо! Я что, я совсем и не прочь, да не готовы мы еще. Не готовы мы, Жендо. Если и поладим, так чтоб не раньше, чем на будущий год. С пустыми руками девку ведь не отдашь.
– Это ты на приданое намекаешь? Брось, и думать не думай! Что ж я, из-за приданого твою дочь сватаю? Если я одну сноху одеть-обуть не смогу, не зваться мне больше Жендо. Для детей своих мне ничего не жалко, и ни на какое богатство я не зарюсь. Шестьдесят декаров, дом, скотина – в могилу с собой не потащу. Все им останется, пусть себе приданое готовят, пусть живут как хотят.
Троцкий был тронут щедростью своего будущего свата, а еще больше – его чистосердечием. Годы его житейской зрелости прошли в одиночестве, вдали от людей, ни с кем никогда у него не было конфликтов, и все люди казались ему добрыми и честными. Теперь ему оставалось высказать последнее свое возражение, но уже больше приличия ради, как полагалось в таких случаях с давних времен.
– Оно бы, может, и хорошо, Жендо, да только… мала еще Радка. Восемнадцати нет.
– Скажешь тоже – мала! – отозвался Жендо. – Наши матери в эти годы замуж и выходили. Как говорится, посади девку в бидон, коли голова у ней из бидона торчит, значит, годится для этого дела. Девка, она тянется, ровно резиновая.
Троцкому нечем было крыть эту житейскую мудрость, и он согласно хмыкнул в усы. Оставалось обговорить одну формальность – когда играть свадьбу.
– В Димитров день, – сказал Жендо. – Отложим, так там рождественский пост начнется, придется за Новый год переносить. Коли взялись за дело, надо вовремя делать, не тянуть кота за хвост.
Так и сговорились. Сельчан немного покоробило единодушие сватов, они привыкли к шумному торгу, сопровождавшему всякое сватовство, но особенно поразило их то, что сваты отказались от порочного аристократического обычая извлекать из женитьбы своих детей пользу. Я как раз тогда приехал на несколько дней в село, так что тоже присутствовал на свадьбе. В воскресенье утром, в самый Димитров день, во дворе у Троцкого загудела волынка, и соседские парни повели хоро. В темноватой душной комнате подружки Радки обряжали ее под венец, мазали белилами и румянами и плакали плачи. Пришел и «заложник», Иван Шибилев, чтобы сообщить, что жених скоро прибудет и поведет невесту в церковь. В одной руке у заложника были три медовые коврижки, насаженные на ветки самшита, а другой рукой он сжимал ноги громадного петуха. На шее у петуха висел плетеный мешочек с зерном и сушеными фруктами. Петух символизировал устрашающее мужество жениха, а полный мешочек – благополучие будущей семьи. Иван Шибилев был заложником со стороны жениха. Если б тот отказался от невесты, заложник должен был бы остаться у девушки в качестве раба, чтобы искупить коварство закладчика. Фактически же заложник выполнял на свадьбе обязанности церемониймейстера, распоряжаясь тем, когда и что делать. Когда невеста была одета, он послал за женихом. В то же время из дома Жендо прибежал человек и сказал Ивану на ухо, что некому венчать. О священнике должен был позаботиться посаженый отец Стоян Кралев, но Стоян Кралев был коммунистом и категорически отказался вступать в деловые отношения с попом. Тогда этим занялся Жендо и вечером сходил к священнику, чтобы напомнить ему о венчании. Отец Энчо заверил его, что дело свое знает, а сейчас Жендо застал его в постели, где тот лежал пластом. Первой мыслью Жендо было, что старик накануне переусердствовал с ракией, и он с порога набросился на батюшку:
– Как же так, отче, свадьба ждет, а ты полеживаешь?
– Лежу, милок, лежу и двинуться не могу. Вступило в поясницу, словно топором меня разрубили.
– И никак не можешь встать?
– Никак. Только глазами и руками шевелю. И по нужде, прости господи, сходить не могу, попадья со мной, как с малым дитем, возится.
«Осел длинноухий (наши мужички и попа не оставили без прозвища), кто знает, что его прихватило, почему он надо мной измывается», – подумал Жендо и снова взъярился:
– Живой или мертвый, а чтоб в церковь пришел! Не то у меня свадьба прахом пойдет, а кто мне расходы возместит? Не можешь двигаться, мы тебя перенесем, а ты споешь два слова, и готово дело.
– Господу сверху все видно, чадо! Вздохнуть и то больно. И встать я никак не могу, а ты езжай лучше во Владимирово и позови отца Танаса, пусть он обвенчает. Мы с ним договаривались, что я к нему сегодня на престольный праздник приеду, так ты скажи ему, что я заболел и прошу меня заменить.
Жендо прыгнул в повозку, приготовленную для невесты, погнал лошадей и через четверть часа был уже во Владимирове. В селе гулял престольный праздник. Пока Жендо искал дом попа, прошло еще четверть часа, а когда он его нашел, ему сказали, что батюшка уехал в соседнее село на похороны и вернется лишь во второй половине дня. Жендо растерялся. Решил было ехать в то село и подхватить попа прямо с кладбища, но когда представил себе, как ждут его на свадьбе, не понимая, что с ним случилось, стегнул лошадей и помчался обратно. Посаженые Стоян Кралев и его жена ждали его перед домом.
– Кум, мы уж заждались, что там с попом?
– Порази его господь, – сказал Жендо, соскакивая с повозки. – В поясницу, вишь, вступило, шевельнуться не может. Я во Владимирово сгонял, отца Танаса позвать, так он на похоронах, чтоб его самого черти похоронили! Когда не надо, их пруд пруди, а тут хоть бы одну камилавку увидеть.
Стоян Кралев бестактно рассмеялся.
– Что ж, сыграем свадьбу по-советски.
– Как это по-советски?
– Да так, без попа. В Советской России гражданские браки приняты, без попа.
– Вы, коммунисты, можете венчаться без попа, а мы не можем! – огрызнулся Жендо, но, сообразив, что перед ним посаженый отец, кисло улыбнулся. – Тебе легко, кум, шутки шутить, а у меня голова кругом идет.
– Ну раз нет попа, отложим свадьбу.
– Ни за что! Уводом возьму, но до Нового года ждать не стану, два раза выкладываться не желаю.
Жендо отвел лошадей под навес, а Стоян Кралев принялся расхаживать взад и вперед по двору. Он считал венчание, да и все народные обычаи буржуазным предрассудком и ничуть не сочувствовал Жендо. И посаженым он не хотел быть, но не смог переспорить жену. Она устроила ему дома скандал и заявила, что не станет срамиться перед всем селом и пойдет в посаженые без него. Их семья с давних пор была связана отношениями кумовства с семьей Жендо, они чуть ли не сроднились, и нарушить эти почти родственные связи было бы кровной обидой. После долгих препирательств Стоян Кралев согласился быть посаженым отцом, но с условием, что компромисса со своими убеждениями он не допустит и потому в церковь не войдет. Скажет, будто у него почечные колики приключились, и только вечером приличия ради появится на свадьбе. Жена его решила позвать своего брата, чтоб он заменил Стояна в церкви, но предупредить его заранее о почечных коликах не посмела и все время пребывала в страхе, как бы брат не отправился на престольный праздник во Владимирово или куда-нибудь еще. Когда они узнали, что венчать некому, оба перевели дух – можно было возвращаться домой. Но Стоян Кралев вдруг резко повернулся и позвал Жендо.
– Кум, поди-ка сюда! Я кое-что придумал.
Жендо оставил лошадей и подошел к нему.
– Вижу я, кум, что у тебя на этой свадьбе свет клином сошелся, вот и подумал: а что, если Иван Шибилев попа заменит?
– Ну знаешь, кум! – вспыхнул Жендо. – Извини, но ты, по-моему, надо мной измываешься! Говори да не заговаривайся!
Стоян Кралев по-свойски положил ему руку на плечо и зашептал:
– Я тебе, кум, серьезно говорю. Не кипятись, а лучше послушай. Отчего Ивана Шибилева мастаком прозвали? Оттого что он на все руки мастер. К тому ж он певчий, с попами дружбу водит, а церковные правила лучше иного попа знает. Наденет епитрахиль, споет два слова, и всех делов. Скажем, что ты ездил за попом во Владимирово, не застал и тогда поехал в Могиларово, оттуда и привез. Могиларово далеко, наши ни бороды ихнего батюшки не видели, ни голоса не слышали. Да и народу сегодня в селе мало, все на престольном празднике. В церкви хорошо если человек десять наберется, да и кто там будет, одна старушня.
Жендо видел, что его кум не относится к делу серьезно, потому что он коммунист и не признает старинных обычаев; у него чесался язык сказать ему, что коммунисты – народ легкоумный, как он говорил ему уже не раз, но сейчас деваться было некуда, и он терпеливо выслушал его совет. А когда выслушал, ему тоже стало казаться, что Иван Шибилев, хитрый и ушлый мужик, и в самом деле может наскоро провернуть венчанье вместо попа.
– А свидетельство кто подпишет? Если отец Энчо не захочет подписывать, считай, что венчанья и не было.
– Подпишет, куда ему деваться, – сказал Стоян Кралев и взялся за поясницу. – Ох, что-то почки прихватило, похоже, я тоже слягу, как отец Энчо. Каждый год об эту пору прихватывает. Поп-то, может, целый год с постели не встанет, кто ж тогда венчать будет? Он должен себе заместителя найти.
– Так-то оно так, но Иван Шибилев может и не согласиться. А согласится, так ему тоже доверия нет. Выкинет какую-нибудь штуку…
– Ивана Шибилева и попа водой не разольешь. Что один скажет, то другой сделает. А начнет языком болтать, ему же на орехи и достанется.
Жендо снял кепку и поскреб затылок. От волос его подымался пар.
– Уж и не знаю что делать. Куда ни кинь, все клин.
Он пошел к саду, а Стоян Кралев присел на колоду. Не успел он докурить цигарку, как со стороны сада появился заложник с петухом в руках, разукрашенный, как павлин, искусственными цветами и всякими побрякушками. Он уже вошел в свою новую роль. Остановившись перед Стояном Кралевым, перекрестил его и сказал смиренно:
– Благослови тебя господь, чадо!
– Ну?
– По божьей воле все свершится. Через час жду вас в церкви.
Как перед всякой новой выходкой, Иван Шибилев страшно воодушевился, сбегал домой, посадил петуха под перевернутую кадку, взял что было нужно и поспешил к батюшке.
Я зашел в дом Радки как раз когда приехал жених. Семья Жендо жила через три дома, но Койчо, жених, решил везти невесту в повозке. Лошади с заплетенными хвостами были украшены синими бляхами, а Койчо, хотя день был теплый, красовался в черном тулупе и мерлушковой шапке. Рядом с ним мостился шафер с красным флагом, вместо Стояна Кралева возле посаженой сидел ее брат. Вообще жених соблюдал все обычаи и прибыл так торжественно, словно ехал за невестой за девять сел, да к тому же в зимнюю стужу. Радку вывели на крыльцо, чтоб ее увидел народ. Как и предполагал Стоян Кралев, на свадьбу остались лишь пожилые соседи, а вся молодежь подалась на престольный праздник во Владимирово. Подружки Радки припевали, а она плакала, и было видно, как она вся трясется под фатой и еле сдерживается, чтобы не зарыдать в голос. Ее мать, тетка Груда, сухощавая, с крупным приплюснутым носом, всегда влажным, точно слизняк, металась из одной комнаты в другую и, казалось, могла вот-вот наступить на подол своего платья и плюхнуться носом вниз. Плач невесты тоже входил в сценарий свадьбы. Та девушка, которая не плачет при расставании с родителями, – не испытывает к ним дочерней привязанности и, значит, не может считаться хорошей и признательной дочерью. Старухи соседки восхищались Радкой.
– Молодец девка, до чего душевно плачет!
Койчо сошел с повозки в сопровождении своей свиты – шафер, посаженый отец, посаженая мать, – а тетка Груда и Троцкий вышли их встречать. Троцкий появился на люди в полной форме, но без оружия, как солдат-отпускник, и протянул зятю руку для поцелуя. Как стало ясно позже, он принимал в это время дорогого гостя, угощая и развлекая его в одной из комнат. Гостем этим был бывший фельдфебель Чаков, о котором пойдет речь в дальнейшем.
Койчо стал рядом со своей будущей супругой, не удостоив се даже взгляда, будто к дереву подошел, нахохлился в своем тулупе и застыл. Любопытные старухи так и вились возле него, пытались с ним заговорить, но он изредка бросал на них свирепые взгляды и молчал, как немой. Подружки Радки завели «Прощается девушка с матерью», взвыла и волынка, а Радка зашлась плачем. Старухи, переглядываясь, зашушукались. В свое время и они, как положено, плакали перед венцом, но теперь сочли, что Радка слишком усердствует и тем самым обижает будущего мужа.
– Будет, голубка, по отцу, по матери поплакала, и хватит!
– Гляди, вся фата в соплях!
– Не на плаху идешь, под венец!
Но чем настойчивее старухи советовали ей замолчать, тем больше Радка себя жалела и тем неудержимее становились ее рыдания. Похоже было, что у нее началась истерика, с которой она не могла совладать. Я почувствовал спазм в горле и подошел к ней, чтобы отдать мой свадебный подарок. В каждые каникулы я привозил ей какую-нибудь безделицу – колечко, бусы или пеструю косынку. Мы были ровесниками и до четвертого класса вместе ходили в школу. В первом классе она просидела два года, в третьем два и в четвертом – два, затратив таким образом на свое образование обязательные семь лет. Летом наши семьи работали в поле вместе, и мы с Радкой обычно оказывались рядышком. Она без устали расспрашивала меня о городе, где ни разу не была, о том, как я там живу, какие у меня знакомые, а больше всего ее интересовали городские барышни. Как всякая деревенская девушка, она испытывала врожденный антагонизм к горожанкам и была уверена, что жизнь городской барышни – райское блаженство, что никто из них не работает, боясь испачкать свои белые ручки, и что они знай только гуляют по улице с кавалерами. Как я ни пытался рассеять ее представление о жизни в городе, она никак не могла поверить, что и там люди трудятся, что большинство из них беднее, чем она, и работают, можно сказать, ради куска хлеба. «Ты так говоришь, оттого что сам горожанином заделался, – возражала она. – Вот выучишься и привезешь барышню, набеленную да нарумяненную, будет пестрым зонтиком от солнца заслоняться». И, представляя себе, вероятно, как эта горожанка неумело жнет или рыхлит кукурузу, не выпуская зонтика из рук, Радка выпрямлялась на полосе и закатывалась простодушным смехом.
А сейчас она безутешно плакала под фатой, и я решил подарить ей латунный браслетик, который купил в городе. Подарки преподносятся молодоженке поздно вечером в ее новом доме, но я нарушил обычай, решив как-нибудь перешибить истерику, которая началась у нее, как я полагал, от перевозбуждения. Я поздравил ее со свадьбой, поздравил и Койчо. Наши дома делил лишь один плетень, мы вместе выросли и вместе ходили в школу. И он, как и Радка, осилил только четвертый класс, а перед прогимназией спасовал, точно перед колючей проволокой в бою, и отказался от мысли ее атаковать. Я посоветовал ему утешить невесту, а он буркнул, не глядя на меня:
– Хочет леветь, пусть левет!
Койчо не произносил буквы «р» и потому, естественно, был награжден прозвищем «Койчо Лала». Скрывая свой недостаток, он говорил мало, стараясь избегать буквы «р». В другой ситуации он сказал бы «плачет», но сейчас он был не в себе. По всему было видно, что он не понимает, почему он торчит у всех на глазах в тяжелом тулупе и мерлушковой шапке, кто это всхлипывает рядом с ним и что он должен делать дальше.
Я взял Радку за руку и с трудом протащил браслет через ее крупную ладонь с короткими загрубевшими пальцами. Я сказал ей, что очень рад тому, что она выходит за Койчо, теперь, мол, мы будем не только родственниками, но и соседями, обещал на рождественские каникулы привезти подарок получше, пожелал ей счастья. Она затихла на миг, как ребенок, которого чем-то отвлекли, и только плечи ее конвульсивно подергивались. Быть может, оттого, что я смотрел на ее лицо, омытое слезами, сквозь фату и на него падал отсвет совершающегося таинства, оно показалось мне привлекательным и милым, словно лицо заплаканного ребенка. Я сказал ей еще несколько слов, она сжала мою руку, наклонилась, поцеловала ее и снова заплакала. Пришлось утешать ее самой тетке Груде.
– Хватит, доченька, хватит! – сказала та и сама расплакалась. – Что ж ты голосишь, ровно по покойнику?
– Мамочка-а-а! – пронзительно заверещала Радка, припадая к ее плечу. – Мамочка миленькая!
После этого крика она как будто успокоилась, поправила фату и сама пошла к повозке, а Койчо за ней. Они сели в повозку, сели и посаженые. Когда выезжали за ворота, Койчо достал из кармана тулупа пистолет, выстрелил, и лошади галопом понесли к церкви.
Через несколько минут мы, те, кто помоложе, уже были в церкви, а за нами тянулись старики. Жених и невеста, которые только что вошли, стояли в углу перед столиком. Царские врата были закрыты, а вышитый занавес спущен, и это придавало церкви вид учреждения, которое еще не принимает посетителей. На двух поддонах перед алтарем, заполненных мелким песком, горели свечи, толстые и длинные, как пастушья свирель, а в паникадиле не была зажжена ни одна свеча. Старики, подходившие один за другим, говорили, что венчать будет могиларовский священник, и на каждый звук оборачивались к двери. Но вот занавес перед алтарем разделился на две половинки, звякнул и открылся. Открылись и царские врата, и могиларовский священник приостановился, взглянул на жениха и невесту и ринулся к ним. По его походке было видно, что он человек молодой и что он полон решимости произвести венчание как можно быстрее. Волосы его, противно обычаю, были коротко подстрижены, но лицо так заросло густой черной бородой, что виден был только нос. В одной руке он держал кадило, в другой – две свечи, зажег их от горящих свеч и поспешно подошел к молодым. Сняв с их рук кольца, он дал им по свече и замахал кадилом. К потолку потянулись синие струйки дыма, разнесся сладостный и грустный запах ладана и воска. И тогда в пустой гулкой церкви грянул звучный фальцет, словно запел какой-то мексиканец.
– Благословен бог наш всегда, ныне и присно и во веки веко-о-ов!
Этот почти женский голос, такой неожиданный при орангутангской бороде, прозвучал приятно-экзотически и в то же время как-то кощунственно. Старики, привыкшие за много лет к немощному сиплому бормотанью отца Энчо, стали с недоумением переглядываться. Однако священник завоевал их симпатии, когда спел первую же молитву протяжно и мелодично, как вариацию народной песни. «Боже вечный, разделенных соединивший, Исаака и Ребекку благословивший и наследниками твоего обетования соделавший, благослови и рабов твоих Койчо и Радку, наставляя их на всякое дело благое». Он взял со столика оба кольца, перекрестил ими молодоженов и сказал, что раб божий Койчо венчается с рабой божьей Радкой, равно как и Радка с Койчо, и надел кольца им на руки. Потом он подвел их к аналою, возложил им на головы венцы и объявил, что рабы божий обвенчаны.
Он явно применял урезанную процедуру, и старики начали ворчать, что он не прочел не только ни одного тропаря, но даже и притчи о браке в Кане Галилейской, где молодой Иисус совершает первое свое чудо – превращает воду в вино. Он дал молодоженам отпить из чаши, обвел их три раза вокруг аналоя, и больше делать ему было нечего. Но воркотня стариков, полагавших, что он провернул венчание с непозволительной быстротой, видно, задела его, и вместо того, чтобы отпустить молодоженов к их близким, которые приготовились к поздравлениям, он открыл требник и прочел еще одну молитву. «Царь царствующих и Господь господствующих, прими пришедших к тебе во святое имя твое и во имя сына твоего возлюбленного Иисуса Христа! Изгони из душ наших всякую немощь, всякое неверие, всякий дух нечистый, подземный, огненный, зловонный, дух похоти, сребролюбия, блуда, отгони от нас всякого беса нечистого, безобразного, бесстыдного. Боже, отгони от раба твоего Койчо и рабы твоей Радки всякое наущение дьявольское, всякую язву сладострастия, похоти, прелюбодеяния, непотребства, бесстыдства. Соблюди с ними и души наши, ибо ты всемогущ, господи, и тебе славу воссылаем – во имя отца и сына и святого духа, ныне, и присно, и во веки веков. Аминь».
Позже, когда эта проделка стала известна в селе, Иван Шибилев подробнейшим образом рассказал мне, что и как произошло, и я только тогда вспомнил, что с той же бородой и азиатскими усами, тонкими и длинными, как усы царей первого болгарского царства, он играл какие-то роли на сцене нашего клуба. Он хотел, по его словам, отслужить все как положено, но в какой-то момент увидел, что в притвор вошел и остановился там причетник дед Христаки. Тот с вечера знал, что из-за болезни отца Энчо воскресная служба не состоится, но, вероятно, звон церковного колокола привел его в церковь, а так как он не был предупрежден о приезде могиларовского священника, которого хорошо знал, он мог сорвать весь спектакль. Потом выяснилось, что старик, вошедший в притвор, был совсем другой человек, к тому же в церковь он и входить не стал, но Иван Шибилев сбился и, вместо того чтобы почитать, к примеру, послание апостола Павла к эфесянам или евангелие от Марка, спел молебен об одержимых бесами.
Вечером, вернувшись с престольного праздника, многие пришли на свадьбу, и дом Жендо заполнился народом. Одни зашли почтить свадьбу, другие – выпить и поесть после престольного праздника. Жендо, вероятно, предусмотрел наплыв гостей и сразу же после венчания прирезал двух ягнят и одного поросенка. Посреди двора он поставил столитровый бочонок, у крыльца еще один, и гости, особенно любители выпить, толпились возле них, наливали себе в миски и пили за здоровье молодоженов. Жендо справлял свадьбу на широкую ногу и хотел, чтоб все это видели. Время от времени он выходил к гостям во двор, угощал их, звал к столу и все повторял:
– Ешьте, люди добрые, ешьте и пейте, однова сына женю!
В одной из комнат были собраны самые близкие люди, посаженые, сваты, родня и, разумеется, бывший фельдфебель Чаков. В конце стола сидел волынщик, красный как рак оттого, что он постоянно надувал мех волынки, рядом с ним какая-то женщина пела скрипучим козьим голосом, кое-кто пытался ей подпевать, другие с лихими возгласами порывались пойти в пляс. Запотевшие оконные стекла дрожали от топота плясунов, две лампы мигали и трещали от дыма и копоти. Несколько раз появлялась и Радка. Откинув фату за плечи, она подкладывала еду и доливала питье. Свекровь, тетка Кита, ласково указывала ей, куда что класть, и Радка подчинялась ей, бессознательно и плавно двигаясь вдоль стола. Если кто-нибудь заговаривал с ней, она отвечала удивленным взглядом, улыбалась одними губами и выходила из комнаты. Жендо, уже разгорячившийся, в расстегнутой на груди рубахе, часто поднимал стакан и кричал во все горло:
– Веселись, сват!
– Благодарствую, сват! – отвечал Троцкий, сидевший у правого колена бывшего фельдфебеля и словно опасавшийся, что оскорбит его, если заговорит с кем-нибудь другим.
В разгар веселья Жендо вытащил из кармана маленький наган, направил дуло в потолок и выстрелил три раза. Женщины завопили, волынка поперхнулась и замолчала, с потолка, на котором появились три дырки, на стол посыпалась штукатурка. С улицы к окну приникло множество лиц, и весь дом притих. Жендо, улыбаясь, вынул гильзы из барабана и вместе с наганом сунул в карман. В комнате наступила неловкая тишина. Женщины многозначительно переглядывались, и на их лицах появилось виноватое выражение, словно поблизости вершилось или вот-вот должно было свершиться нечто таинственное и постыдное, и в то же время неизбежное, как обряд жертвоприношения, о чем можно было говорить только взглядами.
