Текст книги "Облава на волков"

Автор книги: Ивайло Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

В жизни Ивана Шибилева наступил перелом, какого никто не ожидал от человека с его характером. Его неутолимая страсть к скитаниям, к театру, куда он мог бы теперь поступить на постоянную работу, к книгам, к рисованию и ко многому другому вдруг превратилась в другую, еще более сильную страсть – любовь к осиротевшей девочке. До смерти Моны он как-то не мог прочувствовать, что это его дочь. Поначалу, когда она утверждала, что ребенок – его, он допускал, что она просто хочет прочнее привязать его к себе. Такая женщина, как она, не испытавшая в любви полной взаимности и вместе с тем скомпрометированная в глазах других людей, вполне могла солгать, чтобы отомстить или хотя бы вызвать у него угрызения совести. Как до, так и после Мониного замужества он не определил достаточно ясно своих чувств к ней, увлекался и другими женщинами, но каждый раз, возвращаясь в село, возобновлял связь с ней, не задумываясь о ее возможных последствиях. Когда он узнал, что она вышла замуж и родила, он не испытал ни боли, ни ревности, а лишь некоторое неудовольствие, словно его лишили какого-то удобства, к которому он привык на протяжении многих лет. Было и такое время, когда он избегал встреч с ней, испытывая отвращение при мысли, что она придет к нему из постели мужа или из объятий ребенка. При первой же встрече после замужества Мона, страшно взволнованная, вся в слезах, рассказала ему, что девочка – его и что она назвала ее Мельпоменой, поскольку он не раз говорил, что, если у него когда-нибудь будет дочь, он даст ей имя покровительницы театра. Он не поверил ей, но невольно начал вглядываться в девочку и постепенно обнаружил, что она на него похожа. Все же, если бы Мона не умерла, он, вероятно, поступил бы на работу в какой-нибудь театр или еще куда-нибудь, может быть, женился бы, завел детей и жил бы вдали от села. Мела никогда бы не узнала, что он ее настоящий отец, а могло бы случиться и так, что он до конца жизни больше бы ее и не увидел. Но вот после смерти Моны он все подчинил единственной цели – быть рядом с девочкой, не спускать с нее глаз.

Николин не мог растить дочку один и вскоре после смерти жены нанял старую женщину, тетку Моны, чтобы она смотрела за девочкой. Ивану все казалось, что эта женщина недостаточно заботится о ребенке, недокармливает, не так чисто одевает. В хорошую погоду Мела играла на улице с соседскими детьми, и Иван всегда находил время и повод пройти там и на нее взглянуть. Долгое время после смерти матери в глазах девочки, ласково-карих и чуть оттянутых к вискам, как глаза Ивана, таилась печаль, придававшая ей вид одинокого и заброшенного ребенка. Она знала Ивана давно, потому что часто видела его на улице, в клубе или в других местах, где ее мать останавливалась с ним поговорить. Во время этих встреч он давал ей какое-нибудь лакомство, и маленькая Мела так к этому привыкла, что сама тянулась к его карману. За несколько дней до того, как его отправили в лагерь, Иван случайно встретил Мону с девочкой на тихой улице, в порыве чувств взял малышку на руки, прижал к себе и расцеловал. В лагере он часто вспоминал сладостный запах детского тельца и сердце его полнилось умилением. Теперь, когда она осталась сироткой, ему больше, чем когда-либо, хотелось ее обнять и расцеловать, но она изменилась, не принимала его угощений и даже не хотела с ним разговаривать. «Бабушка не позволяет мне ничего у тебя брать», – говорила она и поворачивалась к нему спиной, когда он пытался с ней заговорить. Старуха, вероятно, знала, как и все жители села, что он ее настоящий отец, и не хотела подпускать его к ней.

Иван едва дождался времени, когда она подросла и пошла в школу. Чтобы чаще и ближе общаться с ней, он организовал детский театр, подобрал детей из всех классов, и до Первого мая они дали два спектакля. Спектакли так понравились в селе, что на них стали приезжать и из соседних сел. Маленькая сцена старого саманного клуба преобразилась в феерический уголок, где дети, одетые в яркие красивые костюмы, танцевали, пели и декламировали в сопровождении хора. Во время репетиций Иван имел возможность видеть Мелу, разговаривать с ней, а иногда и приласкать, и это были самые счастливые его дни и вечера. Он решил остаться в селе, подле нее, но у него не было работы, сельские власти не знали, как с ним держаться и какую работу ему дать. Они надеялись, что через неделю-другую он, как и раньше, устремится в город и после всего, что случилось, может быть, вообще больше не вернется в село. Во время новогодних праздников его каждый день приходили приглашать на сочельник, на именины или просто на угощение. Стоян Кралев и Бараков посылали людей по домам, где он бывал в гостях, наблюдать и подслушивать, но все наблюдатели доносили одно и то же – Иван не говорит ни о политике, ни о сельских делах, а когда его спрашивают, как было в ТВО, отвечает, что он там прекрасно отдохнул, собрал горы перца и помидоров, а по вечерам играл себе на кларнете. Стоян Кралев и Бараков не знали, как толковать его поведение – как примирение или как скрываемую за видимым спокойствием злобу. Во всяком случае, они держались с ним настороженно, потому что от такого человека, как Иван Шибилев, всего можно ждать.

Однажды ранней весной он сам пришел к ним в партийный клуб, где они обсуждали планы сева. Увидев его на пороге, оба как по команде вскочили и уставились на него, пытаясь разгадать его намерения. Естественно, они не могли быть миролюбивыми, и Стоян Кралев, ожидая какой-то акции мщения, положил руку на запор ящика, в котором держал пистолет. Бараков также был сильно встревожен и даже испуган. В случае нужды ему нечем было бы защищаться, и он, заметив, что Стоян Кралев пытается открыть ящик, сторонкой пробрался к нему и встал рядом. А Иван Шибилев закрыл за собой дверь, поздоровался и остался на месте. Сельские руководители не ответили ему и продолжали смотреть на него с нескрываемым подозрением.

– Я сколько времени ждал, что вы меня позовете, и вот решил прийти сам, – сказал Иван и как-то виновато улыбнулся. – Неужто во всем селе не найдется для меня работы? Или мне с протянутой рукой идти?

Руководители переглянулись, потом Стоян Кралев указал ему на стул у стены.

– Садись! В театр не будешь поступать?

– Не собираюсь.

– И надолго это?

– Навсегда.

– И я должен тебе верить?

– Как хочешь, но я остаюсь в селе.

– Хорошо, – сказал Стоян Кралев, подумав. – Завтра получишь ответ. Зайди к обеду.

Иван Шибилев вышел, а руководители смотрели на дверь и молчали – они чувствовали свою вину перед ним, а он держался так, словно ничего дурного между ними не произошло.

– Актеришка, вот и выламывается как хочет, – сказал Бараков. – Засмеяться – пожалуйста, заплакать – вот такие слезы закапают. Сейчас тише воды, ниже травы, да кто его знает, что он еще задумал. У таких семь пятниц на неделе. Лично я ему не верю.

Стоян Кралев тоже ему не верил и потому проявил великодушие. Он назначил его бухгалтером хозяйства в надежде на то, что через несколько месяцев он «сорвется» и освободит эту должность, предназначенную одной девушке из села, которая в июле должна была закончить бухгалтерские курсы. Но июль наступил, девушка вернулась с курсов и принялась за работу, а Иван Шибилев жил себе в селе и не собирался его покидать. Пришлось определить его в столярную мастерскую, поскольку он понимал толк в дереве, но там не было работы на троих, и на следующий год его послали в МТС. Его тыкали то туда, то сюда, с места на место, все еще надеясь освободиться от него, но он ни разу не запротестовал и не обвинил руководителей села в том, что его несправедливо исключили из партии и отправили в ТВО. Он и сам редко вспоминал о былых невзгодах, не испытывая при этом ни злобы, ни желания отомстить. Они воскресали в сознании как кошмарные сны, о которых он забывал через минуту после того, как что-то ему о них напоминало. Все чаще и сильнее охватывало его желание жить с Мелой и для Мелы, и в сердце его не оставалось места ни для каких других чувств и волнений. Почти каждый день или через день он искал случай увидеть ее хоть на минуту, когда она играла с другими детьми или шла в школу или из школы. Он не смел останавливать ее посреди улицы или погладить по головке, потому что боялся пробудить подозрения и вызвать ревность Николина. В плохую погоду, когда на улицах было грязно или снежно, Николин каждый день провожал Мелу в школу и встречал после занятий. Иван смотрел, как он берет ее на руки, как прижимает ее личико к своему, и сердце у него разрывалось от горя.

Тем временем старуха, которая смотрела за Мелой, заболела и перебралась в свой дом, и теперь Николин взял все заботы о дочери на себя. До каких пор это будет продолжаться и узнает ли когда-нибудь Мела, кто ее настоящий отец? Как внушить ей это уже сейчас? Если попробовать каким-то образом сказать ей об этом, она скорее всего не поймет, а если поймет, это вызовет у нее травму, психическое раздвоение, и Николин больше не подпустит его к ней. Если же оставить этот разговор на более поздние времена, она успеет привязаться к Николину так крепко, что ни за что на свете с ним не расстанется. Оставалась только одна возможность добиваться ее близости – театр. Только там он мог быть рядом, мог окружать ее вниманием и нежностью, потакать ее детским капризам. И все пошло так, как было когда-то с ее матерью. Мела очень быстро и всерьез увлеклась сценой. Ей нравилось выходить на люди, нравилось, когда ей аплодировали и ею восхищались. Она запоминала роли на первых же репетициях, была подвижна и сообразительна, умела перевоплощаться так естественно, что после нескольких представлений приобрела репутацию самой талантливой из маленьких актрис. Иван был счастлив, когда репетировал с детьми и имел возможность проводить с Мелой многие часы или даже целые дни, гримировать и одевать ее так, что она становилась настоящим ангелочком. Подчиняясь порывам неудержимой нежности, он не упускал случая подержать ее за ручку, погладить и поцеловать, и с радостью замечал, что она все спокойнее принимала его ласки, иногда просила объяснить урок или рассказывала, что сказал или сделал дома отец. Таким образом Иван узнавал, что Николину трудно одному заботиться о девочке, и боялся, как бы тот не женился во второй раз. Ходили слухи, что Николин собирается жениться на какой-то вдове с двумя детьми, и это омрачало радость Ивана, потому что будущая мачеха, как всякая мачеха, могла запереть Мелу в доме и взвалить на нее домашнюю работу как раз тогда, когда она начала к нему привязываться.

Из соседнего села действительно пытались затеять с Николином сватовство, но он и подумать не мог о повторной женитьбе. После смерти Моны он впал в такое отчаяние, что многие думали – он сойдет с ума. Увидев ее труп, он лишился чувств, а на похоронах совершенно потерял самообладание, плакал душераздирающе, как ребенок, и как ребенок спрашивал ее: «Что мы тебе плохого сделали, мамочка, почему ты нас оставила? Тебе к нам больше не прийти, лучше мы придем к тебе! На кого ты нас оставила, мамочка, на одни муки да страдания, возьми, мамочка, нас с собой!»

Его причитания растрогали людей до слез, но и встревожили их. Тетка Моны, та самая, которая позже стала смотреть за девочкой, за руку отвела Николина домой и всю ночь пробыла возле него, боясь, как бы он не наложил на себя руки. Николин лежал на спине и бредил с открытыми глазами. Перед его глазами то по одному, то вместе появлялись все близкие ему покойники: родители, дядя, тетка Райна – стряпуха в поместье, Михаил Деветаков и Мона. Все улыбались и звали его к себе, только Мона просила его оставаться дома, смотреть за девочкой и приходить к ней на могилу рассказывать, как она поживает. Тетка Райна водила его по огороду, протягивала в то же время тарелку с какой-то горячей пищей и кротко советовала откладывать денежки на черный день; дядя сидел у дерева, плакал крупными слезами и говорил тонким женским голосом, что ягнята этой весной родились совсем голыми; Михаил Деветаков сидел на стопке книг, пил чай из цветастой фарфоровой чашки, а свободной рукой показывал на Мону и говорил: «Она мертвая. Вчера была человеком, а сейчас – ничто. Как это может быть – была чем-то, а стала ничем?» – «Как это так – ничто? – отвечал Николин. – Я ее вижу, слышу, она велит мне рассказывать ей о дочке, как же так – ничто?»

Долгое время, пока у него была такая возможность, Николин каждый день ходил на могилу Моны. Кладбище было недалеко от его дома, так что он мог ходить туда во всякое время. Николин не зажигал лампады или свечи, как это делали старые женщины, но постоянно поддерживал могилу в чистоте. Он спрятал в кустах маленькую тяпку и, когда приходил, рыхлил землю между цветами, выдергивал сорняки. Пока он занимался этим или сидел возле креста, углубившись в свои мысли, он каждый раз слышал из-под земли Монин голос, далекий и приглушенный, но такой ясный, что понимал каждое слово. Мона прежде всего спрашивала о девочке, и он подробно рассказывал ей, как она проснулась, что ела, что говорила, как и с кем играла в этот день.

– Ты ее причесываешь? – иногда спрашивала Мона. – Смотри, чтоб не ходила растрепой! А косички заплетай голубой ленточкой. В гардеробе, в верхнем левом отделении.

– Твоя тетя заплетает ей ленточку… Съедает все, что дают, и играет когда одна, когда с соседскими ребятишками.

– А обо мне спрашивает?

– Спрашивает. Почему мама не возвращается? Мы ей говорим, что ты поехала в город лечиться, и она все спрашивает, когда ты вернешься.

– Осенью ей в школу идти, приготовь ей ботиночки и теплое пальтишко.

– Все уже приготовили. А она сегодня выучила букву М. Мишо шуршит, говорит, Мишо шалит. До самого вечера все повторяет…

Пока он говорил так с Моной, Николин чувствовал, как от сердца поднимаются горькие спазмы и сжимают горло, а из глаз текут обильные теплые слезы. Глубокая и сладостная скорбь заполняла душу, благодатно изливаясь очистительным плачем. Это был вопль всего его существа, непонятным образом просветлявший душу, его печаль мало-помалу превращалась в примирение с судьбой и в надежду на новую жизнь, посвященную дочери. Он и раньше был очень к ней привязан, но теперь, когда она осиротела, он сознавал, что призван быть ее единственной опорой. Но и девочка теперь оказалась единственной опорой и смыслом его жизни. Он решил бросить отару, чтобы быть ближе к девочке, и Стоян Кралев, согласившись с его просьбой, назначил его бригадиром скотоводческой бригады, работавшей в селе. Теперь он мог забегать домой по нескольку раз в день.

Старуха, которую он нанял, чтобы она присматривала за ребенком, на второй же год заболела и умерла, и с тех пор Николин один заботился о Меле. Потянулись одна за другой неизбежные детские болезни: корь, ветрянка, свинка, коклюш, скарлатина, и всем этим Мела переболела до десяти лет. Последней ее тяжелой болезнью была малярия. Каждый день к обеду она начинала дрожать от озноба, стучать зубами и корчиться. Он укрывал ее несколькими ватными одеялами, но она по-прежнему дрожала, а через час ее бросало в жар и она просилась в холодок. Николин раздевал ее, оставляя в одной рубашонке, и выносил в тень, под ореховое дерево, смачивал ее губы и лобик водой, но жар все усиливался, и она лежала недвижно, как мертвая. Так продолжалось целых две недели, да еще в самый июльский зной. Никакие лекарства не помогали, и она так ослабела, что не могла выходить на улицу. Наконец, Николин сам вылечил ее по совету одной пожилой женщины. Он варил листья грецкого ореха и в этой воде, приобретавшей цвет йода, каждый вечер купал Мелу. После седьмого купанья она пришла в себя, истощенное тельце и ножки, тонкие, как палочки, стали округляться, и к осени она уже была совершенно здорова.

Много раз за эти годы Николин чуть ли не прощался с ней и приходил в отчаяние, сотни ночей не смыкал глаз и плакал, глядя на то, как она изнемогает и превращается в маленькую бескровную куколку. В самые тяжелые дни он забегал ненадолго на кладбище поговорить с Моной, спросить ее, поправится ли девочка, но уже не слышал ее голоса. Ее молчание казалось ему дурным предзнаменованием, и он возвращался домой с тяжелым сердцем: Мона не смела или не хотела сказать ему самого страшного, а это могла быть только смерть девочки. Он не ложился целыми ночами, убирал и готовил, шил и латал детскую одежонку, при этом сам доходил до полного изнеможения и все больше делался похож на пустынника, исхудалого и обросшего. Много раз он просыпался на полу, а то и во дворе, там, где упал, сраженный приступом сна. Но, слава богу, болезни одна за другой прошли, Мела оправилась, окрепла и в четырнадцать лет была уже стройной и красивой девушкой. С юных лет она хотела учиться дальше, и Николин определил ее в гимназию. Все, что он вырабатывал в ТКЗХ, и деньгами и натурой, все шло на нее. Раз в месяц он ездил в город и отвозил ей деньги, а сам перебивался кое-как. На третий год Мела не вернулась домой на рождественские каникулы, а в письме написала, что должна остаться в городе, чтобы участвовать в каком-то новогоднем представлении. Обещала приехать на пасхальные каникулы, но и тогда не приехала. Николин прождал неделю и, так и не получив письма, поехал в город посмотреть, почему она не приезжает. Ее квартирная хозяйка сказала ему, что Мела еще в начале года бросила школу, стала артисткой и переехала на другую квартиру. Он пошел в театр, но там вахтер сказал, что какая-то Мела околачивалась одно время в театре, но это было давно.

В село Мела вернулась только осенью. Она проработала около года в Бургасском театре и теперь хотела отдохнуть. Больше ничего объяснять отцу она не стала, но ему и этого было достаточно. Для него самым важным было то, что она вернулась живая и здоровая, а куда и зачем она ездила, уже не имело значения. Он радовался и был полон надежд, хотя Мела не выглядела ни радостной, ни спокойной. Днем она сидела одна в своей комнате, говорила что-то вслух, а по вечерам уходила в клуб и возвращалась поздно. Николин оставлял ей ужин, но она почти не притрагивалась к еде и спешила уйти в свою комнату. Ему хотелось поговорить с ней, расспросить, как ей жилось в далеких городах, узнать, не мучает ли ее что-то, но когда он об этом заговаривал, она отмалчивалась или отвечала односложно, с явной неохотой. Николин видел, что она не хочет ему довериться, и с грустью спрашивал себя, отчего же она так переменилась. Разве не была она еще вчера той веселой, шаловливой и ласковой девчушкой, которая с радостным визгом встречала его на пороге и бросалась ему на шею: «Папочка, папочка!», разве не была она той девочкой, которая всего несколько лет назад, с пылающим от жара личиком и широко открытыми, доверчивыми глазами, принимала из его рук лекарства? Иногда он думал, что дочь его уже девушка, и огорчения у нее, верно, девичьи, но и об этом он не смел ее расспрашивать – боялся, как бы она не рассердилась и не уехала в город раньше, чем собиралась. Но она все равно пробыла в селе лишь две недели. Однажды утром перед домом остановился старый дребезжащий грузовик с брезентовым верхом и подал сигнал. Из кабины вылез пожилой мужчина и спросил Мелу. Она услышала клаксон и жестом позвала шофера в дом. Ввела его в свою комнату, и через минуту он вынес огромный узел, положил его в кузов и вернулся снова.

– Это ковер, который мама берегла для меня, – сказала она, увидев, что отец стоит посреди двора и с удивлением наблюдает за тем, как чужой человек выносит из дома разные вещи. – И кресло беру, а то у меня комната пустая, сидеть не на чем.

Она попросила шофера подождать, оделась, взяла чемодан и села к нему в кабину.

– Как же это так вдруг, Мела? – говорил Николин, встревоженный и огорченный ее внезапным отъездом. – Сказала бы за день, за два, я б тебе приготовил чего на дорожку.

– Мне ничего не надо, – сказала Мела.

– Как так не надо, доченька! В чужое место едешь…

Приговаривая так, он положил в торбу каравай хлеба, брынзу, несколько подков домашней копченой колбасы, кусок сала, дал ей все деньги, какие у него были, и она уехала.

Она продолжала приезжать и уезжать все так же внезапно, по-прежнему увозила с собой что-нибудь из деветаковской мебели, которую ее покойный дед перетащил в свое время из поместья, и Николин все так же провожал ее с тяжелым сердцем, не зная, когда и как она вернется снова. Измученный одиночеством и неизвестностью, он часто задумывался над тем, не обманывает ли его Мела, что, мол, она играет в каком-то театре, и если играет, то почему кочует из города в город. Как наставить ее на путь истинный, как объяснить, что она губит свою молодость? Он так любил ее и так перед ней робел, что не осмеливался отругать ее или что-то ей посоветовать, ведь он, простой неграмотный мужик, уступает ей по всем статьям и не имеет права вмешиваться в ее жизнь. Она глаз от книг не подымает, занятия у нее умственные, а я только и знаю, что у меня по пять пальцев на руках! Где ж мне, дураку, уму-разуму ее учить? Так он пытался себя утешить, но сердце подсказывало ему, что дочь его живет как-то неладно. В том, что она целыми днями сидит в своей комнате одна, словно какая затворница, и разговаривает сама с собой, смеется, плачет или на кого-то сердится, он видел что-то негожее, противоестественное, хотя и знал, что она учит роли. Однажды она не возвращалась целых десять месяцев, и он подумал, что единственно Иван Шибилев может что-то о ней знать. Во время каникул Иван вместе с Мелой готовил представления в клубе, сам Иван был в свое время артистом в городе, с детства учил играть и Мелу, и она, вероятно, делилась с ним своими заботами. В тот же день Николин случайно встретил его на улице, спросил о Меле и был очень удивлен тем, что Иван смутился и даже побледнел, словно он оскорбил его своим вопросом.

– Откуда мне знать, в каком театре она работает! – Он сделал вид, что очень спешит, и пошел свой дорогой.

– Извини, коли что… – Николин посмотрел ему вслед и добавил про себя: – Не знаешь так не знаешь, а сердиться-то чего!

Иван знал, где Мела и чем она занимается, но ни за что на свете не сказал бы об этом Николину. Встреча с ним не просто смутила, а напугала его. Он подумал, что Николин узнал о его отношениях с Мелой и решил призвать его к ответу за то, что он отнял у него дочь. Несколько дней он ждал, что Николин вот-вот к нему явится, днем запирал ворота и, прислушиваясь ко всем шумам, расхаживал по двору, но Николин не пришел. Через некоторое время они снова встретились на улице, Николин поздоровался и прошел мимо. По его лицу можно было прочесть, что он не затаил ненависти, а скорее испытывает какую-то неловкость, и Иван снова задумался над загадочным характером этого человека, который был то ли чудовищно глуп, то ли наивен и доверчив, то ли совершенно бесхарактерен. В конце концов он пришел к выводу, что у Николина просто отсутствуют те органы, которые заведуют самолюбием и гордостью, и что его, следовательно, нечего бояться. Иногда, правда, его почему-то снова охватывали сомнения – не кроется ли за внешним спокойствием этого человека большая внутренняя сила. Если это так, он, может быть, и знает о греховной связи своей покойной жены (многие осведомители публично хвастались тем, как они доносили ему об этом и как он молчал или глупо улыбался в ответ), знает, что ребенок не его, но терпит все это, потому что его любовь сильнее ревности и унижения. А может, он из тех типов, что наслаждаются собственными страданиями, или же из тех, что испытывают удовольствие, когда, выведав тайну другого человека, наблюдают за тем, как тот играет в прятки и прикидывается добропорядочным, хотя знает, что ему все равно не верят? В таком случае получается, что Николин все время наблюдал за ними с Моной, словно подсматривал в дверной глазок, слышал каждое их слово, повсюду шел за ними следом. Представляя себе это, Иван чувствовал себя оскорбленным и беспомощным, как человек, который узнает, что за ним наблюдают в самые интимные минуты.

Время подтверждало, что подобные мысли – это фантазии, навеянные книгами и театром, или плод его виноватого воображения, и все же характер Николина (если у него вообще был характер) снова и снова представал перед ним как труднейшая загадка. Невозможно было представить себе такую ситуацию: мужчина знает, что у его жены – связь с другим и что ребенок не его, и все же не верит ни тому ни другому, хотя ему многократно и убедительно доказывают, что это так и есть, да еще после всего с таким равнодушием относится к своему сопернику. В этом было что-то чудовищное, и это могло оказаться самым непреодолимым препятствием в тот момент, когда он попытается вырвать Мелу из его рук, потому что никто ничем не сможет доказать ему, что Мела не его дочь. С другой стороны, его отношения с Мелой уже пришли к тому, что в письмах она обращалась к нему «Милый мой второй папа», шутливо объясняя, что называет его так, потому что он понимает ее и заботится о ней не хуже, чем родной отец. В разговоре она не называла его так, но призналась, что получила несколько анонимных писем от односельчан, в которых ей сообщали, что ее отец – он. Иван не отрицал, но и не подтверждал этого, опасаясь, как бы она не объявила об этом Николину с таким вызовом, что тот, уязвленный в лучших своих чувствах, запрет ее дома или обратится за помощью к властям. Он надеялся на время, которое работало на него. Они переписывались с Мелой при помощи шифра, который он когда-то изобрел для ее матери, но подписывались другими именами, так что никто не подозревал об их переписке. Мела с трогательной откровенностью рассказывала ему о себе, и это, вместо того чтобы радовать, приводило его в отчаяние. Она шла по его стопам с такой поразительной верностью, что в ней он видел себя в юные годы. Она тоже прекрасно училась, но и она, увлеченная театром и музыкой, на третий год бросила гимназию, и она не могла устоять перед соблазнами кочевой жизни. В пятьдесят лет Иван Шибилев подвел уже итоги своей жизни и вынужден был признать, что прожил ее не лучшим образом. Эти мысли особенно одолевали его в те дни, когда он испытывал гнет окружающей его посредственности и духовной нищеты, когда чувствовал, как его дарования год от года гаснут и он все больше омужичивается. Он сознавал, что омужичивается, и страдал от этого, но не мог остановить этот процесс, так крепко и навсегда захомутала его обычная сельская жизнь с ее насущными нуждами, с ее политическими дрязгами и собственническими заботами, жизнь, которая из «местного Леонардо» превратила его в деревенского мастера на все руки.

В сущности, он не был честолюбив и жил, отдаваясь многочисленным своим склонностям и страстям, так что, если взглянуть с этой стороны, жизнь его прошла не так уж плохо, а может быть, даже счастливо. Да, в самом деле счастливо, потому что в эти сложные времена, отмеченные жестокой политической борьбой, социальными сотрясениями и войнами, он жил вольный, как птица, и летел туда, куда его звали его стремления. Не это ли и есть настоящая жизнь – непрерывно трудиться, все равно над чем, для кого и где, и в то же время следовать зову своих сокровенных желаний? Вот и в этом возрасте – не играет ли он по свадьбам, ярмаркам и престольным праздникам, как самый заурядный цыганский скрипач? На каждом сельском празднике и на ярмарках в соседних селах он становился ногами на одно из сидений чертова колеса, играл, пока крутилось колесо, на скрипке или кларнете и пел шутливые песенки.

 
У меня есть две соседки,
Две соседки, две кокетки.
Черноглазая – Калинка,
Ну а русая – Малинка…
 

Или:

 
Начал я стихи читать —
Впору сопли вытирать.
А когда закончил стих,
Тут и насморк мой утих…
 

Он вытирал нос рукавом, а внизу слушатели издавали одобрительные возгласы и хлопали в ладоши. Он сознавал, что шутки у него плоские и даже пошлые, но не мог устоять перед искушением – перед желанием смешить людей, развлекать их, видеть их улыбки и сияющие глаза. Он давно заметил, что, когда люди смеются или плачут от всего сердца, они становятся лучше. В первом случае они забывают о своих несчастьях, а во втором сожалеют о том зле, которое причинили другим, или прощают тех, кто их обидел. Каждый раз ему открывалось, что те из его слушателей, которые известны были в селе как люди злобные, вороватые и коварные, начав смеяться или плакать, словно перерождались и становились совсем другими. Да и он сам, пока играл на сцене, пел или дул в кларнет, чувствовал себя добрым и счастливым, испытывал подъем духа и бывал готов тут же отдать все самое дорогое, что у него было, или совершить самый великий в мире подвиг.

И если он все же находил, что жизнь его в молодые годы прошла не так, как надо, основанием для этого был образ жизни, который вела Мела. Ему казалось, что, живи он в свое время по-другому, теперь бы и она, следуя с роковым постоянством прежними его дорогами, жила бы куда лучше. И уж во всяком случае, думал он, какой бы ни была его прежняя жизнь, плохой или хорошей, счастливой или нет, это была жизнь молодого мужчины. Неприятные и тяжелые ситуации, в которые ему случалось попадать, для девушки, как Мела, могли оказаться просто губительными. Он немало знал о ней еще с первых ее гимназических лет, потому что всегда находил повод как бы случайно с ней встретиться или ее навестить, а в последнее время, когда они сблизились еще больше, приезжал к ней в гости и даже жил месяцами в том городе, в котором в это время жила она. При малейшем намеке на то, что у нее появились какие-то затруднения или что ей предстоит принять важное решение, он старался оказаться рядом, чтобы, не дай бог, ей на помощь не пришел кто-то другой, так как этот другой, конечно, был бы чужой мужчина. Она была очень красива и женственна, и, по ее собственному признанию, мужчины начали ее преследовать, еще когда она училась в гимназии. Теперь, где бы она ни появлялась, мужчины тут же принимались ее обхаживать, и ухажеров, по ее словам, было «ужасно» много, особенно среди актеров, музыкантов и художников. Все пытались с ней флиртовать, и режиссеры, предлагавшие ей роль, разумеется, тоже не оставляли ее в покое. Женщины в труппе тут же начинали к ней ревновать, злобствовать и злословить на ее счет, она не оставалась в долгу, и дело кончалось тем, что ей приходилось искать себе работу в другом городе…

Ивану до боли была знакома эта заманчивая, блестящая и сладостно-горькая жизнь молодого актера-любителя, исполненная трепетных надежд на сценический успех и напряжения, провалов и соперничества с профессиональными актерами, интриг и любовных авантюр, ревности и ненависти, жизнь людей, устремившихся к вершинам большого искусства и славы, благородных и пошлых, бедных и щедрых, наивных и беспощадных в борьбе за роли и успех. Нечего было и думать оторвать Мелу от этой жизни, которую он сравнивал с морем страстей, – он пытался лишь научить ее лучше плавать, чтоб она не утонула в самом начале. Талантом она не блистала и к двадцати годам добилась весьма скромных успехов в незначительных ролях, а это делало ее нервной, мнительной и вспыльчивой. Ее положение превращало ее в легкую добычу для мужчин, и Иван всеми силами старался убедить ее, что она не должна доверяться мимолетным порывам своего сердца, чаще всего обманчивым, и не должна злоупотреблять своими женскими чарами – красота могла принести ей благосклонность тех или иных режиссеров и директоров, но успех ее в таком случае был бы фальшивым, купленным ценой унижения. Настоящего успеха можно добиться только трудом и терпением, да еще трезвой оценкой собственных способностей, и тогда, даже не преуспев в театре, она останется порядочной женщиной, душевные раны и угрызения не будут в дальнейшем портить ей жизнь. Наконец, чтобы смягчить ее и растрогать, он пустил в ход свой последний козырь – рассказал, как после смерти ее матери отказался от артистической карьеры как раз тогда, когда его взяли в Шуменском театре в штат, чтобы посвятить остаток своей жизни ей и ее будущему. Она и вправду была тронута его жертвой, расплакалась и обещала впредь быть благоразумнее. Разговаривали они в ее комнате в окружном центре Р., куда она переехала по настоянию директора местного театра, обещавшего ей роли в двух пьесах.