Текст книги "Зенит"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

А тут топор и впрямь только для мирных целей – свалить сухостоину на дрова.

Семен обследовал мыс и опять-таки остался доволен.

– Действительно, нарочно не придумал бы, – заключил он.

Даже то, что в перешейке в «хвосте» прокопан короткий канальчик – с какой целью? – и через него переброшены мостки – два бревна, тоже понравилось.

– Крепость! Цитадель! – восхищался он. – Но не для обороны его копали. Для рыбы. Смотри, каким камнем дно застлано. Рыба идет сюда на нерест, как в малую речку…

– И он бил ее тут трезубцем.

– Никакого трезубца! Не мог такой хозяин вредить сам себе. Ты – не рыбак. Лесовик.

Я таки лесовик. В осиннике нашел красноголовые подосиновики и… сразу вспомнил, чем пахло в хатенке. Варили грибы. Пустые. Без жира. Разве что с травяной приправой. Это меня немного насторожило. Не сами грибы – отсутствие примет ловли рыбы, той, от которой «пальчики откусишь» и которой Семен мечтает обеспечивать полдивизиона. Хотя рыба есть. С обрыва мы видели, как ходили среди камней налимы.

Спустились на «нос», скорее, на «язык»: действительно, «лиса» опустила «язык» в воду – длинноватая коса отмели коричневого песка, что вообще-то редко бывает в карельских озерах.

Снова-таки – как нарочно насыпанный маленький пляжик. Роскошь! Мы с огромным наслаждением искупались, радуясь и удивляясь теплой воде.

– Как в Днепре! – кричал Семен, демонстрируя свое умение плавать – заплыл так далеко, что мне стало страшно, по-командирски приказал ему вернуться.

Мы на время словно возвратились в детство. Ходили голые по берегу, кувыркались в воде, ныряли. Было удивительно хорошо от давно забытых обычных радостей жизни. А потом разожгли костер и варили суп из ячневого концентрата. Но «гвоздем» был зеленый лук (прополол Семен где-то грядку – не в лагере ли, где теперь стояла батарея Данилова, там были теплицы и открытые грядки с овощами, взятые, по приказу Кузаева, начальником продобеспечения под строгую охрану) и Колбенков американский бекон. Аромат от супа – на всю Карелию. Давно мы уже не пробовали такой вкуснятины.

Полюбовались поздним закатом солнца и в белые сумерки разместились на ночлег. На полу. На голом. Чужой узкий сенник взяли под голову. Сено в нем было давнее, слежавшееся, без запаха и шуршания. Изнутри изба не закрывалась – не было ни крючка, ни задвижки. Я высказал удивление. Семен усмехнулся:

– Счастливый человек тут жил – никого не боялся.

Я – несчастный: когда уставший друг захрапел так, что, казалось, зазвенели стекла в двух маленьких окошках, меня охватило беспокойное возбуждение. Это не был страх. Нет. Уж если нападут на нас, то перестреляют в окна. Пусть стреляют, лишь бы не связали живых. Вот чего боялся. Кончилось тем, что вышел во двор. В потемках нашел кол и подпер им изнутри дверь. Но и потом долго не мог уснуть. Нет, наверное, засыпал, но тут же просыпался. От богатырского храпа Семена? Или все же от страха, что недремлющим шашелем сверлил мозг? Пугали голоса ночных птиц, напоминавшие военные пароли.

Заснул я крепко после того, как Семен, налитый супом, пошел во двор, споткнулся о подпорку, ругнулся, назвал меня «сопливым офицериком» и выбросил кол. Тогда, не обидевшись за «сопляка», успокоенный и повеселевший, погрузился я в сон, как в теплое озеро. И снилось озеро. Плавал там… с девчатами нашими дивизионными. Было приятно и тревожно: узнает Тужников – распекут меня за аморалку на партбюро – устроил купание без купальников, тут тебе не мурманская баня. Потом рядом со мной, голым, очутилась Женя в полной форме, и мне сделалось нестерпимо стыдно – словно перед матерью.

– Подъем, вояка! Дубинку твою украли! – Надо мной стоял Семен, смеялся, и мне, разбуженному, стало почти так же стыдно, как во сне перед Женей, стыдно и за подпорку, и за бессонную ночь.

– Пойдем купаться! Живем как курортники. Спали мы одетые, только разулись. Семен стоял в одних черных трусах, худой, но мускулистый. Напарник мой сделал зарядку один, но купаться посчитал удобнее вдвоем.

– Раздевайся здесь.

Сидя на полу, я сбросил гимнастерку. Хотел было стянуть исподнюю сорочку. Но сон как бы продолжился – передо мной снова возникла Женя со своей дивной улыбкой, никогда не бывавшей осуждающей, но часто в ней светилась… нет, не светилась – чернела мука, потому, видимо, ее стеснялись, во всяком случае, никто при ней не ругался, даже Кузаев в те острые моменты, когда какая-нибудь батарея портачила – давала недолеты или перелеты. Чудеса, да и только, Женино появление в избенке. Продолжался сон? Ее пригрезившиеся глаза не дали мне раздеться до трусов. Я поднял с сенника портупею с пистолетом. Семен усмехнулся, но ничего не сказал.

Я спросил:

– Винтовку не берешь?

– А на хрена? Тут до самого Петрозаводска живой души нет.

Во дворе он осмотрел меня, босого, без гимнастерки, но в портупее, не без насмешки. Не сдержался, уколол:

– Долго ты проживешь.

– Моя мать часто повторяла: береженого бог бережет.

Напоминание о матери «замкнуло» Семена. Он побежал на пляж и, сбросив на ходу трусы, прыгнул с разгона в озеро, быстро поплыл, выбрасывая руки саженками.

За ночь земля и воздух остыли, и я без удовольствия ступил в озеро, меня знобило. Но в воде согрелся. Не хотелось выходить. Так же, видимо, не хотелось и Семену. Он подплыл на отмель, постоял там, отдохнул и снова поплыл далеко, наверное, чтобы позлить меня: я снова, как и вечером, просил его далеко не заплывать. Показывая пример, я вылез из воды. Утренняя прохлада обожгла мокрое тело. Я пожалел, что не захватил полотенце. Вытирался трусами. Чтобы согреться, сделал пробежку – поднялся на «лисий лоб». И тут же как подкошенный свалился на землю…

Они бежали от избушки к осиннику. Двое. В чужих мышасто-зеленых мундирах, в фуражках с высоким верхом. Пригнулись до земли. Но у одного через плечо переброшены знакомые мешки – наши, только почему-то пополневшие, после вчерашнего ужина в них оставалось немного. Я скатился на пляж. Видимо, уже то, что я не стоял, не лежал, а полз и махал ему рукой, встревожило Семена. Он быстро подплыл.

– Финны, – прошептал я. – Где?

– Из дома побежали в лес. С нашими мешками…

– А винтовка? Винтовка!

– Не заметил.

– Не заметил! Ворона!

Побелевший старшина – старый служака хорошо знал, что значит потерять оружие, в бою не дозволено, а тут – «проплавать», – почему-то не надел трусы – забыл о них? – а на ходу, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, спотыкаясь, натянул мои штаны. И первый, не пригибаясь, рысьими скачками рванул к дому. Я – за ним. Выхватил из кобуры пистолет, взвел.

Двери в хатенке – настежь. Не было не только винтовки, но и обмундирования нашего, сапог. Даже пилотку Семенову прихватили, только фуражку мою офицерскую почему-то оставили.

Вот так влипли! Хуже не придумаешь. Позор! Вернуться без оружия, без гимнастерок, кому-то без брюк, в одних трусах! И кто зевнул так? Командир штабного взвода управления! Комсорг дивизиона.

Провоевать три года, иметь боевые ордена – и под трибунал. В штрафном батальоне стыдно будет рассказывать, за что осужден.

Семен застонал, заскрежетал зубами, зло поддал ногой сенник, выбил пыль. Меня лихорадило. Но я первым выскочил из хатенки. Он – за мной.

– Дай пистолет!

Блеснула страшная мысль: не хочет ли он пустить себе пулю в лоб? Виновник непростительного легкомыслия – он: оставил оружие.

Я спрятал пистолет за спину.

– Дай! Ты! Офицер, мать твою! Я догоню их. Погибну – так в бою.

Выхватив пистолет, Семен со всех ног бросился в сторону перешейка. Он не бежал – летел как снаряд, пригнувшись. Мне пришлось поднатужиться, чтобы не отстать.

Утро было росное, и на траве отчетливо зеленел след их ног. Враги наши проявили не меньшую, чем мы, беззаботность: не углубились в лесную чащу, где след мог бы затеряться, а шли по берегу озера, почти повсюду заросшему травой. Вероятно, совершенно уверенные, что полностью обезоружили нас, считали себя в безопасности, не ожидали погони.

Но загубил их голод: слишком скоро приступили к завтраку.

На пути нашем встала каменистая возвышенность.

«Если такой голый, без травы, берег протянется долго, мы потеряем их след», – с тревогой подумал я, задыхаясь от быстрого бега и от волнения. Но гряда внезапно оборвалась. И там, внизу, под скалой, на росной траве, сидели они и, растребушив наши мешки, жадно ели хлеб и консервы. Сидели напротив друг друга. Ближний как раз склонился, чтобы зачерпнуть корочкой хлеба консервов, и в этот миг пуля из моего пистолета, пущенная Семеном, прошила ему затылок.

Когда я рванулся к Семену, другой финн, тот, что сидел лицом к нам, стоял на коленях с поднятыми руками. Семен выстрелил в солдата трижды, но, на его счастье, ни одна пуля не попала в цель. Метким стрелком был мой земляк, но одышка, гнев затуманили взор, или, может, задрожала рука. Я неожиданно подскочил и выхватил у него пистолет.

– Не стреляй! Он же сдается! Сдается!

– Так он, сволочь, сдастся? Я ему покажу, как сдаются!

Семен соскочил вниз, схватил свою винтовку, прислоненную к валуну шагах в четырех сбоку (и в этом проявилась их беззаботность вроде нашей – так далеко от себя ставить оружие). Но я опередил друга: скатился вниз и стал между ним и финном.

– Не дам! Не имеешь права!

– Отступи! – Он клацнул затвором, послал патрон в канал. – Отступи! Размазня! Гуманист сопливый! Может, они и деревню ту… Ты не пережил! Ты не пережил!..

– Если бы эти, у них было бы оружие. И нас с тобой они скосили бы в озере. Что им стоило! Подумай!

Аргумент мой немного отрезвил Семена. Исчезли бешеные искры в глазах, появился проблеск мысли. Однако винтовки он не опускал, и я боялся отступить.

– Такие звери наших на НП порезали… И деревню мою…

– Разве эти похожи на фашистов, на диверсантов?

Обычные дезертиры. И своих боятся. И в плен боятся… Собирались бы убивать, не бросили б автоматы.

– А винтовка наша?

– Винтовка – для прокорма… зверя подстрелить, птицу… Опусти ее. Неужели ты можешь убить безоружного?

– Легко тебе говорить: безоружного. Знаю я этих безоружных! Может, власовец, сволочь! Хватало их и тут.

– Если власовец – свое получит. А если финн и сдался в плен, не можешь ты его убить. Не имеешь права. Тебя жалею – будешь мучиться.

– Не станешь же ты подводить меня под трибунал. Но имей в виду: увижу, что этот безусый щенок понимает по-русски, – все равно срежу. До Петрозаводска времени хватит.

Семен повернулся, поднял винтовку и выстрелил в сторону озера. В утренней тишине выстрел грянул как из пушки. Из зарослей камыша поднялась и просвистела над нами вереница уток.

А меня выстрел успокоил: убедил, значит! Я повернулся к пленному, всмотрелся и неожиданно неосмысленно обрадовался, что спасал его. Передо мной стоял на коленях белый как полотно мальчик лет семнадцати, с тонкими девичьими чертами лица. Поднятые руки его с черными ногтями дрожали и качались как тростинки.

– Опусти руки.

И он тотчас опустил, испугав меня: выдал, дурак, знание русского! Нет, Семен не обратил на это внимания, наверное, я сделал выразительный жест руками, который невозможно было не понять.

– Поверни своего. Может, он жив.

Финн не пошевелился, тогда я показал ему знаками, что нужно сделать. Он догадался. Наклонился над товарищем, повернул его. У убитого хлынула ртом густая черная кровь. Кровь залила хлеб, мешок.

Солдата вырвало. Он отступил от покойника, отвернулся, снова упал на колени, скорчился, закрыл ладонями рот, но непереваренная хлебно-мясная мешанка цедилась сквозь пальцы, ползла по подбородку, капала на грудь.

– Вояка, такую твою! – злобно выругался Семен и пошел к озеру.

Стошнило не одного финна, стошнило и меня, но желудок мой был пуст, и его резали болезненные спазмы. Видел я убитых. Своих. Фашистских летчиков, расплющенных, порванных на куски – сбитые самолеты врезались в сопки, взрывались, горели.

Еще один убитый враг не произвел бы такого тяжелого впечатления, если бы не хлеб, залитый кровью.

Преодолевая боль, я пошел к Семену.

– Смотри – драпанет.

– Никуда он не драпанет. Нужно похоронить того…

– Ты что? – вызверился Тамила. – Больше тебе нечего делать?

– Все же человек.

– Человек! Человек, конечно. Но не буду я копать ему могилу.

– Выкопает товарищ.

– «Товарищ»! Назови его своим товарищем.

– Благодари бога, что они не похоронили нас в озере.

– Хорошенький совет дает мне комсорг – помолиться.

– Не заводись.

– А ты не каркай. Не вздумай рассказать своему Колбенко, как мы зевнули. Ох, зевнули. Простить себе не могу.

– Могила.

– Скажи, зачем они взяли наше обмундирование?

– Очень просто: чтобы легче прятаться, легче еду добывать. Зашли бы в карельское селение, у карелов же финский язык.

– А что, своего нет? – удивился Семен.

– Есть диалекты.

– А что мы стоим как пираты? Младший лейтенант Шиянок! Старшина Тамила! Бойцы Красной Армии! Позор! Плюнуть на себя хочется! – Семен ругнулся многоступенчато, забористо. – Принеси обмундирование. Не хочу смотреть на кровь его поганую.

– Кровь человеческая.

– Прочти мне политграмоту.

Пленный лежал ничком, но при моем приближении вскочил и, видно было, обрадовался именно мне, начал говорить, явно слова благодарности – глаза благодарили.

Кровью был залит мой мешок и штаны Семена. Он вернул мои, а свои долго полоскал в озере, тер песком, галькой. Натянул мокрые. А когда, обуваясь, выявил, что злодеи кроме моей фуражки не взяли и портянок наших – побрезговали, что ли? – скривился в усмешке:

– Гады! Чистоплюи!

Сначала договорились, что Семен сходит за лопатой и заберет мою фуражку, свои трусы, портянки. Но когда он отошел, я окликнул его и вместе с пленным догнал.

– Ты чего?

– Неразумно дробить наши силы.

– А-а, дошло до тебя, что в этих лесах их не двое. Тут можно до конца войны проплутать, особенно если такие разини, как мы с тобой, будут ворон ловить.

Семен был гневно безжалостен к себе. Но ко мне его отношение заметно изменилось. Он не выказывал его словами, речь его по-прежнему была дерзко грубой. Но в том, что он говорил, а скорее, в молчании, в выражении глаз я прочитал благодарность мне. За что? Скорее всего, за то, что я не позволил ему убить человека. Врага, но безоружного.

Избу он снова осмотрел по-хозяйски, особенно ласково глянул на озеро. Сказал, словно отвечая на мои сомнения:

– Нет! Пост будет здесь! Только уговорим Кузаева баб сюда не посылать! Рыбаков пошлем! Рыбаков!

Место для могилы выбрал я – под ближайшей осиной, показалось, что там помягче земля. Но грунт был твердый, каменистый.

Пленный быстро выдохся, обессиленный голодом, да и непривычный к земляным работам, не крестьянин, по рукам видно – интеллигентик.

– Нужно помочь, – сказал я Семену.

– Помогай, – отвернулся он; в нем снова произошла перемена; он замолчал и молчал упорнее, чем в дивизионе, чем вчера, когда шли сюда. В ссоре со мной, в злости на себя человек как бы выговорился надолго.

Я помог выкопать могилу. Насек еловых лапок, вымостил гравистое дно. Попросил Семена помочь опустить в могилу покойника. Семен сидел на берегу озера и не отзывался.

Приказал финну обмыть измазанное кровью лицо убитого. Тот долго не мог понять мое требование. А когда понял, его снова согнули спазмы. Я сделал это сам, без отвращения, без брезгливости. Парень был постарше – оброс рыжей бородой за дни блужданий, а у пленного нашего даже борода еще не растет – совсем девичье лицо.

Я осмотрел карманы: нашел солдатскую книжку. Не выбросил. На что надеялся? На возвращение к своим? Или, намереваясь сдаться в плен, хотел, чтобы наши знали, что взяли рядового?

На мое требование пленный отдал такую же книжку. В ней лежала фотография женщины. Молодая. Красивая. Но все же по годам – не невеста.

– Мутер?

– О, я, я, – радостно закивал финн.

Я вернул ему карточку матери. И тут впервые увидел, как глаза его совсем по-детски наполнились слезами. Показалось неудобным видеть его плач – я отвернулся.

Покойник, пожалуй, худее, чем его живой напарник, но все равно опустить его в неглубокую могилу – не скатить, не свалить, а именно опустить с уважением к смерти – двоим было нелегко. Я разозлился на Семена: подумаешь, показывает характер, будто мне приятно хоронить врага!

Старшина подошел, когда финн неумело ровнял могильный холмик, взял у того лопату, подровнял быстро и ловко.

– Какая у них вера? – спросил у меня.

– Христианская.

– Христиане! – Семен зло выругался. – Выдумали бога, а людьми не стали.

Возвращались молча. Каждый, конечно, молчал по-своему. Финн, возможно, в печали по приятелю, но без сожаления и радуясь, что судьба подарила ему жизнь и что война для него окончилась – ведут в плен. Я – в размышлениях, довольно противоречивых, хотя в целом одобрял свое поведение; одно разве нехорошо: всей правды – как мы зевнули – не стоит рассказывать даже Колбенко, даже Жене. Дело не во мне. В Семене. Хватает у него переживаний, боли, недоставало еще иметь неприятности по службе. Идет он как туча грозовая. По виду ясно: мучительно раздумывает, есть ли у него оправдание перед памятью близких? Один враг – за мать, за сестер, за родных, за деревню. Не мало ли?

В начале дороги я боялся Семена. Он нес винтовку в руках. Приди молоденькому дурачку в голову ступить в сторону с дороги – Семена мне не удержать.

Шли тяжело. Во всяком случае, я чувствовал смертельную усталость, наверное, от нервного потрясения, от копания могилы, от похорон убитого. День был душный, как перед грозой. Шли бы одни – сняли бы гимнастерки, а может, и сапоги. Перед пленным такого позволить себе не могли. Шли как солдаты.

В полдень Семен предложил:

– Перекусим.

В его мешке оставался кусок хлеба и банка консервов.

Я свой мешок не забирал. Не мог. Оставил там, где его облила кровь чужого солдата. Семен посоветовал постирать. Но и выстирать я не смог.

– Оправдаюсь перед Кумом. Подумаешь, потеря!

И есть я не мог, хотя желудок резали спазмы.

– Ешь! – приказал Семен.

Не сказал, что не могу, пообещал поесть, когда отдохну. И подполз к роднику, у которого присели, вымыл руки, окунул лицо, жадно напился холодной воды, пахнущей… грибами. Странно! Почему вдруг грибами?

Там, у родничка, я и прилег, не сводя, однако, глаз с Семена и пленного.

Старшина смачно ел хлеб, запивая из котелка водой, что меня немного даже поразило. Но вдруг Семен перестал жевать. Уставился на пленного. Издали увидел я, как тот сглотнул голодную слюну. С некоторой настороженностью я ожидал от Семена грубых слов. Нет. Человек, у которого фашисты сожгли всю семью, разломил свой ломоть хлеба пополам и протянул пленному:

– На. Да скажи спасибо вон ему, – кивнул на меня. – А то бы ты… – показал пальцем в землю.

Парнишка жадно схватил хлеб, и сказал что-то горячо, возвышенно – благодарил, конечно. Кого? Меня? Семена? Обоих? Потом откусил хлеб, хороший хлеб, вкусный – в ржаную муку пекари добавляли пшеничную, американскую, – и из глаз его брызнули слезы, как крупная дробь. Слезы солили хлеб.

От холодной воды, наверное, мне сдавило горло.

2

Я писал доклад – инструкционный, для всех пропагандистов – ко Дню Воздушного Флота. Когда тот день – через месяц! Но Тужников любил, чтобы все делалось заранее и основательно. Я принимал это естественно, а Колбенко подтрунивал над «бюрократизацией политработы». Но в тот день он не смеялся, скорее – возмущался: ему казалось, что замполит придумал мне наказание – за поход мой с Тамилой, за историю с финнами. Почему-то она не понравилась Тужникову, возможно унюхал, что рассказали мы с Семеном не всю правду. Приказ написать доклад он передал через Колбенко: «Пусть поменьше шляется, а выполняет свои непосредственные обязанности». При этом прежнее поручение – написать развернутую докладную о морально-политическом настроении личного состава в связи с победами Карельского, Белорусских, Прибалтийских фронтов – не отменил. Хоть двумя руками пиши. Это и возмутило парторга. Константин Афанасьевич жалел меня и, возможно, где-то чувствовал неловкость, что в писании мне не помощник.

Помогал тем, что сам принес из библиотеки подшивки газет, листал их и выискивал факты героизма летчиков. Помощь, конечно, но присутствие его мешало – не та сосредоточенность, хотя за долгую жизнь в одной тесной землянке я свыкся с ним и научился не видеть в нем помеху при любой работе – писал, декламировал, пел, не имея ни слуха, ни голоса. Но чтобы выучить новую песню и потом научить комсомольцев – девчата любили петь, – я слушал радио и записывал текст. Пение наше нравилось и Кузаеву, и Тужникову, командир считал его лучшей формой политработы. Любил Данилова за его цыганское пение под гитару, ни у одного командира батареи, роты не задерживался так долго, как у командира первой, иные даже ревновали к Данилову: мол, хитрый цыган, нашел слабинку у железнодорожника. «Опостылели ему паровозные гудки – звона гитары захотелось», – сказал, кажется, Савченко. Нет, не гудки опостылели – гром пушек, свист бомб, потому на песни тянет. Глаша Василенкова всегда плачет, когда слушает «Темную ночь», «Землянку», «Синий платочек». И сама трогательно поет вологодские свадебные (почему-то именно свадебные) песни. «Замуж девке хочется», – сказал Кузаев, послушав ее. У командира такие шутки никогда не бывают оскорбительными, всегда с какой-то грустной озабоченностью за судьбу «несчастных девушек». Искренне заботился о них.

«Не материнский ты сын, Кум, – упрекал Кузаев начальника обозно-материального обеспечения, – если не можешь выбить у толстомордых лежебок чулки для наших несчастных девушек, смотри, какие они у них рваные».

«Разбейся в лепешку, а несчастных девушек вымой», – командиру батареи МЗА, стоявшей на обороне моста на Ковде в 30-ти верстах от ближайшей бани.

Мне: «Написал бы ты, Шиянок, в газету о наших несчастных девчатах».

Тужников от слова «несчастные» морщился: «Почему несчастные, Дмитрий Васильевич?» – «А может, скажешь – счастливые?» – «Будет у них счастье!» – «Будет когда-нибудь, но поздно». – «Почему поздно? Счастье никогда не бывает поздним». – «Ты так думаешь? Счастливый ты человек, Геннадий Свиридович».

… – Слушай. О наших полярниках. Звено капитана Гаенко потопило немецкую подводную лодку. Но где! У Новой Земли. Есть еще у гадов силы, чтобы забираться в такую даль. Где-то же прячется базовый корабль. Его нужно найти! Тогда лодки, зашедшие далеко на восток, не вернутся в Норвегию. Не хватит горючего.

Я знал слабость Колбенко: повышенное внимание к морским операциям. «Морская у вас душа, Константин Афанасьевич!» – «Морская, – соглашался он и тут же шутил: – У села нашего был пруд. Купались в нем детки и поросята. Так он немного больше Тихого океана».

Если он вычитает что-то более подробное о морских боях – будет комментарий на час и придется тогда писать доклад ночью, под его храпение с присвистом.

Но Колбенко оторвался от газет, стал у окна, долго за кем-то наблюдал. Весело, чуть ли не радостно хмыкнул:

– Нет! Все же ты сухарь, Павел. Не оценить такую девушку! Ко-ро-лева! Посмотри, какая стать! А походка! Походка!

Я поднялся из-за стола, глянул в окно. От штаба к нашему дому шла Лика Иванистова.

– За такую женщину отдашь полцарства.

– Если имеешь его.

– Ну и сухарь! Ну и сухарь! – смеялся Константин Афанасьевич. – А знаешь, к кому она пришла? К тебе! Она уже десять минут здесь ходит. Но заметила мою старую морду и боится зайти.

Лика повернула на боковую дорожку, к штабной столовой, но действительно оглядывалась на наш дом.

– Хочешь побиться об заклад? Я выйду – и она будет здесь. Смотри не стой, как аршин проглотив. Будь гусаром!

И он вышел из комнаты.

Я поверил, что Лика могла прийти ко мне, хотя в такое время боевые номера с батарей не отпускаются. Ко мне Данилов отпустил. Но я, признаться, испугался. Зачем она пришла? Полная несовместимость с Глашей? Но уж тут больше забота Данилова. А если… из-за вчерашних финнов? Вот чего испугался. Зубров и без того проявляет к последнему пополнению повышенное внимание. Правда, Колбенко видит причину в том, что петрозаводцев привел Шаховский: Зубров с открытой подозрительностью относится к потомку дворянского рода.

«Пролаза! За два года в капитаны вылез. Иной сын рабочего, колхозника десять лет служит как медный котелок».

(Многим тогда было невдомек, что «медным котелкам» не хватало образования, а война требовала людей грамотных.)

«Пусть из-за отца, которого я ищу. Пусть из-за Глаши. Лишь бы не из-за финнов», – думал я.

Стоял в напряжении. Ждал.

И она пришла. Постучала тихо, несмело. Поздоровалась совсем не по уставу, но без смущения и девичьей стыдливости. За умело, артистично сыгранным спокойствием я разглядел глубокую взволнованность.

– Простите. Я к вам. Говорят, вы взяли в плен финнов.

– Одного взяли, другого убили.

– Убили? Зачем? – Она ступила ко мне, на щеках ее выступили некрасивые лиловые пятна.

– Вы забыли? Мы воюем.

– Они воевали? С вами?

Досадно стало и еще неприятнее, чем вчера, когда мы докладывали командованию, рассказывали Зуброву… неполную правду рассказывали.

Взяла злость. Не хватало, чтобы и эта, финская воспитанница, допрашивала!

– А вы думаете, они лезли в избу, где мы ночевали, чтобы поцеловаться с нами?

– Они были с оружием?

Откуда знает?! Выходит, информирована, что трофейного оружия мы не принесли. Вчера Кузаев тоже «нажимал»: зачем нам было стрелять, если они не стреляли? Песчаное основание нашей легенды рассыпалось под вопросом командира. Хорошо, представитель «Смерш» принял нашу версию: раз лезли в дом – правильно, что отстреливались.

– Не проснись мы, они бы нам финками животы вспороли.

– Вы как Василенкова: в каждом финне видит убийцу, который только и думает, как русскому живот вспороть. Есть фашисты, а есть люди… А почему вы злитесь? Вам нехорошо, что убили человека? Вы убили?

– Нет.

Она наступала. Я оборонялся. Она шагнула ко мне и дивными голубыми очами смотрела в пор. И я не знал, куда спрятать глаза.

– Как его фамилия? – Кого?

– Того, убитого вами.

– Я забрал его солдатскую книжку, но не запомнил.

– А того, что привели?

– И того не помню.

– Вы же образованный человек, – укоризненно, без обращения, без звания.

Я начинал кипеть: какая-то рядовая новобранка меня, офицера, политработника, старого солдата, вот так прижимает к стенке! Позор!

А Лика отошла к окну, минуту постояла там молча, потом повернулась ко мне, попросила почтительно, с женской деликатностью:

– Пожалуйста, пообещайте узнать их фамилии.

– Зачем вам?

Она снова подошла и сказала доверительным шепотом:

– Один мой одноклассник, финн, был в их армии. Мог вернуться он. А у него мать… здесь…

И тогда я не выдержал – гневно зашипел:

– Если твой одноклассник… советский ученик… пошел в армию врага, то туда ему и дорога, пусть и остается там лежать. Он – власовец, предатель!

Лика побледнела. Но снова сыграла спокойствие.

– А мне сказали: вы добрый. Тогда я грянул.

– К кому добрый? К фашистам? К тем, кто изнасиловал Катю, а потом зверски убил? Нет, доброты к ним вы не дождетесь! Ни от кого из наших! Нет!

Напоминание о Кате заставило ее побледнеть еще больше. И все – ни слова. Ни прощания, ни разрешения пойти. Вышла – как выплыла, гордая, независимая. И – что правда, то правда – чертовски красивая. Нужно уметь так выйти. А мне захотелось пустить ей вслед самые грубые солдатские ругательства, которых не позволял себе никогда, даже тогда, когда при ведении огня портачили мужчины – номера моего орудия. Но я сдержался. И, проследив, как поспешно она пошла от дома в сторону своей батареи, совсем остыл. Появилась тревога. За нее. Погорит она со своими переживаниями за финнов. А я? Что мне делать? Молчать? Докладывать? Кому? Снова – в который раз! – пожалел, что согласился с Семеном не докладывать о нашем промахе. Неправда тянет неправду. При полной правде разговор с Ликой мог сложиться совсем иначе, и я не раскричался бы, как солдафон. Но бог с ней, с Ликой. Подумаешь, королева! Баба как баба. Тревожило другое. Пленным наверняка займется «Смерш», и парень расскажет всю правду. Хорошо, Кузаеву не пришло в голову вызвать ту же Иванистову и допросить его до сдачи в комендатуру.

Как мы беззаботно купались – тут пленному нельзя не поверить. Под суд нас не отдадут, но кому-кому, а мне влетит: замполит «проест плешь».

Черт ее принес, девчонку эту! Писал человек спокойно доклад…

А теперь «мысли раскорячились», как говорит Колбенко.

На счастье мое, парторг быстро вернулся. Веселый. Привычно вытер губы, словно съел что-то жирное.

– Ну что?

– Что «что»?

– Чего она от тебя так быстро побежала? Между прочим, взволнованная.

– Все вы видите. А вы знаете, почему она прибежала? Дай ей фамилии финнов, тех… вчерашних.

– Зачем?

– Я тоже спросил: зачем? Говорит, одноклассник ее, финн, там, в их армии. Вот я и сказал, кто ее одноклассник. Так сказал, что она как пуля выскочила.

– Ну и дурак! Мог бы дознаться больше, влезть в душу. Насчет одноклассника, скорее всего, соврала, но кого-то ждет. Сильно ждет.

– Тогда стоит кому нужно спросить, кого она ждет!

Колбенко всмотрелся в меня со знакомым насмешливым укором.

– Эх, Павел, Павел! Неужели ты, такой умный парень, думаешь, что она агента-связника ждет, чтобы передать финнам, сколько у нас трусов и бюстгальтеров? Так этого сам Кум не знает. Жениха она ждет. Или, если хочешь, мужа. Вот что обидно: такую невесту теряем!

– Константин Афанасьевич! У нас же не ярмарка невест, а боевая часть как-никак.

– В самой боевой части – люди, Павлик. К миру идем. Дай ей фамилии – пусть успокоится.

– А где взять? Не помню я.

– Неужели в штабе не записали?

Стоп! Кузаев вызвал Женю и продиктовал ей краткую запись о нашем с Тамилой «подвиге» в «вахтенном журнале» – так называли дневник боевых действий. Женя, конечно, писала и сопровождение на пленного. При ее аккуратности не могла не записать его фамилии, а заодно, наверное, скопировала и книжку покойника.

Возможность так просто узнать фамилии финнов неожиданно обрадовала. А вот обращение к Зуброву Колбенко явно не одобрил бы. С Зубровым у меня хорошие отношения, но, если не выдавать Иванистову, придется вести «дипломатическую беседу», что-то выдумывать. А обманывать больше не хотелось, не мог. Да и ему… так ли просто будет взять в отделе их фамилии? Если солдат не заинтересовал контрразведку, то его отослали уже куда-нибудь в Вологду, как обычного пленного, каких теперь сотни тысяч.

Сразу стало хорошо.

В порыве благодарности Колбенко я нарушил слово, данное земляку, и рассказал, как все было на самом деле.

– Лопухи! Я таки вчера видел, что ты темнишь, глаза опускаешь. Только не лги, что догонял их в трусах. Без трусов летел? Вот юмористы! – Константин Афанасьевич хохотал, воображая меня, голенького, в погоне за своей амуницией. Мне тоже стало весело: пусть посмеется человек! Хорошо иметь рядом такого наставника, такого отца!