Текст книги "Зенит"

Автор книги: Иван Шамякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

5

То, чего я боялся с первой встречи с Иванистовой… нет, с того момента, когда увидел, как глядела на нее Глаша, услышал гневный ответ на Ликины слова про финский народ, – то случилось. Но я думал о словесных стычках, о взаимной вражде, которая могла нездорово влиять на расчеты ПУАЗО, дальномера. Боялся, что Лика останется в изоляции, все поддержат Глашу. Понаблюдал и… почти успокоился: ее приняли, она, как говорят, влилась в коллектив, с ней считались – с ее знаниями, умением все сделать легко и аккуратно, девушкам импонировали ее деликатность, дружелюбие, искреннее, не деланное, желание поделиться и знаниями, и мыслями, и вещами. Она отпросилась у Данилова, сходила в город на свою квартиру и принесла целую кучу вещей, которые не выдавались интендантской службой, но которые были нелишними для девчат в их военной жизни. Горе, нужда могут свести потребности только к необходимому для поддержания жизни – харч, грубая, но теплая одежда. Таковы были наши потребности в Мурманске. Уже в Кандалакше мы стали богатеть, во всяком случае, появились «мелочи», каких не хватало: например, девчатам выдавали туалетное мыло, гребни, летнее белье. Мы с Колбенко часто говорили на эту тему с чувством благодарности тем, кто трудился в тылу: кончался третий год войны, пошел четвертый, а армия обеспечена все лучше и лучше. Тут, в Петрозаводске, я вдруг заметил, что девчата покрасивели, подтянулись, прихорашиваются – прибавилось у них женственности и обаяния. Особенно на батарее Данилова. Уж не влияние ли «царицы леса»? Очень может быть. Появился образец для подражания.

И вдруг – такое… Все допускал, любые проявления Глашиной враждебности к «финке». Но чтобы добрая, честная, дисциплинированная Глаша, активная комсомолка – после смерти Лиды я рекомендовал ее в комсорги, но Тужников почему-то отклонил (как чувствовал) – могла так сорваться! Она таскала Лику за волосы. Вцепилась, как кошка, и тянула по траншее.

О ссорах, стычках, даже драках – чего не случалось, и тумака давали друг другу! – командиры батарей редко докладывали наверх, хватало собственной власти, чтобы наказать. Об этом случае Данилов доложил командиру дивизиона. И со мной не посоветовался. Я удивился и обиделся. Собрался разъединить девушек? Боится худших столкновений? Но от кого избавиться хочет? Доложил, убедился я позже, обвиняя Василенкову.

Кузаев возмутился. И Тужников возмутился. Настроились против Глаши. И сразу решили: на МЗА ее, кашу варить.

Глаша хорошо готовила, несколько раз замещала повара даже в штабной столовой. Но оставаться поварихой не желала, настойчиво просилась назад на батарею.

Я пытался защитить девушку, которую опекал после смерти сестры, а после гибели Лиды – как бы породнился – горе сближает людей. Мы не говорили на эту тему, но я ощущал ее сочувствие, глубокое, сестринское, ее понимание моей боли. А я понимал ее. Мы могли сидеть или ходить на позиции, говорить о служебном, бытовом, второстепенном или вообще молчать – и все равно чувствовали родство душ. Как брат и сестра.

Я сказал Тужникову:

– Стоило бы разобраться, из-за чего все произошло. Василенкова не та девушка, чтобы хватать за косы из-за пустяков. Иванистова слишком восхищается финнами. Культурная нация… Знаем мы их культуру!

Тужников, всегда начиненный политикой, как динамитом, на этот раз взорвался:

– Ты мне высокой политики не подводи. Плохо работаешь со своими комсомольцами. Меньше исповеди их выслушивай, а больше дисциплины требуй. А если будем прощать такие фокусы, бабскую стихию не укротим. От дисциплины ошметки полетят.

– Не летели же, – сказал я, а подумал больше: «Не летели, когда и тебя не было». Добавил: – Не летели, когда по пять раз на день вели огонь… Бомбы на батарею падали…

– Незрелый ты работник, Шиянок. Как раз огонь, бой и укрепляет дисциплину. А тут – безделье. Потому и начинают за косы тягать друг друга. Черт знает что такое! Стыдно сказать, до чего дошла твоя лучшая комсомолка! Иванистова только присягу приняла.

– Позвольте пойти поговорить с ними.

– Иди. Поплачь со своей Глашей. Но не думай, что приказ будет отменен.

Странно, но и мой идейный учитель Колбенко не поддержал меня. Он вообще отнесся к происшедшему беззаботно, со смешком:

– Вот чертовы бабы! – и рассказал украинский анекдот: как ссорились две соседки, с каким упорством стремились перестоять друг друга в огороде, подняв юбки.

Анекдоты его всегда смешили. Но сейчас было не до смеха. Росла уверенность в несправедливости покарания Глаши. А ничто не причиняет такую боль, как несправедливость наказания. Это я испытал на собственной шкуре – от Соловьева. Вот дуб был! Молодец Кузаев: как только принял дивизион, тут же сплавил его. Тонкое чутье у командира. Но почему в этом случае не сообразил, не почувствовал, что тут не бабская свара? Поговорить с ним? Однако нужно выяснить обстоятельства.

Я злился на Данилова: неужели не смог разобраться? Мудрый же командир. И на Лику. Подумаешь, лесная царица! Без году неделя на батарее, а из-за нее выживают Глашу, лиха хлебнувшую из всех крынок.

Барражировали истребители. Тренировочные полеты или тревога по линии воздушных сил? Случалось, для артиллерии тревогу не сообщали, а самолеты поднимали – когда вражеская авиация была за сотню и даже две сотни километров. Бомбили Мончегорск, а в Кандалакше поднимался полк «мигов» с готовностью броситься наперерез фашистским стервятникам. Это им не сорок первый год, когда они господствовали в воздухе!

Данилов проводил тренировку, используя полеты. Почему-то отрабатывал прямую наводку. Был недоволен орудийными расчетами.

– Цель поймана!

– Что ты поймал, Сотник? Ворону? Куда смотрит твоя пушка? Ты слышал задачу? Снять истребитель с семью звездочками!

Не понравилась мне тренировка, хотя я понимал ее необходимость. Мне всегда не нравилась команда «Огонь!» – по своим. А тут еще ловят героя – семь фашистов срезал истребитель. Он то медленно проходил над батареей, приветственно покачивая крыльями, то со свистом, чуть ли не касаясь воды, рассекал густой воздух над Онегой, а потом поднимался в небо и выделывал сложные петли высшего пилотажа.

Тренировка не только не понравилась по этой причине, но и показалась ненужной. Далеко в прошлом те времена, когда фашисты пикировали на батареи и атаки их можно было отбивать только прямой наводкой, поскольку ни дальномер, ни баллистический вычислитель, ни сложная схема прибора, синхронно передававшая отработанный азимут, угол возвышения, дистанционную трубку на орудии, не могли действовать при таких высотах.

Где и по каким целям думает Данилов вести огонь прямой наводкой? Понимал: выскажи я такое суждение – ох, влетело бы мне за демобилизационное настроение. Война идет, и все может случиться. Неизвестно, где будет дивизион завтра.

Комбат явно в азарт вошел. Мне только кивнул и продолжал со своего командного пункта распекать командиров орудий и наводчиков.

– Василенкова! Иди замени Куцака и покажи этому усатому кавалеру, как нужно ловить цель.

Хитрый цыган! Глаша освоила работу всех номеров орудия, кроме заряжающего – не по ее росту.

Но обычно очень послушная Глаша не тронулась с места, – будто не слышала, уставилась в шкалу прибора, не смотрела на подруг. Как же больно ранила ее несправедливость, если она пошла на такой протест!

Данилов понял свою промашку и, очень может быть, каким-то образом – он это умел – переиграл бы приказ: свел бы, например, к шутке. Но вмешался подхалим Унярха. Закричал:

– Василенкова! Кому сказано? Вы слышали приказ командира батареи?

Глаша легко выскочила на бруствер, но не побежала, как обычно, а медленно пошла к орудию, виляя бедрами, что совсем не свойственно ее походке.

– Бе-го-ом! – заверещал Унярха. Но Данилов вдруг осек его:

– Лейтенант Унярха! Командую я.

Я показал Данилову, что солидарен с Глашей: пошел следом за ней, чувствуя спиной взгляды прибористов, разведчиков, связистов – всех, кто был в центре позиции. Очень хотелось оглянуться – убедиться, что и она, «царица леса», смотрит. Пусть поймет.

Глаша властным жестом «смахнула» с сиденья Куцака. Фамилия у человека точно прозвище: полгода назад призванный, мужчина лет сорока, был он коротенький и кривоногий, но проворный, едва появившись на батарее, удивил всех – лихо станцевал под гармошку гапак, завершив танец проходом на руках.

Глаша заметила запутавшийся кабель и начала крутить ручку азимута в другую сторону так быстро, что нацеленный в зенит ствол свистел по ветру. Развернула пушку на 360° и сразу доложила:

– Цель поймана!

– Трубка двадцать! Огонь! – скомандовал командир орудия сержант Сотник.

Истребитель, заметив, что по нему «стреляют», поддержал игру. Он «атаковал» нас: проносился над батареей на бреющем полете с таким звоном, что закладывало уши.

Я вошел в орудийный котлован.

– Дай, Глаша, я вспомню старину.

Я считался лучшим наводчиком в то время, когда нас чуть ли не ежедневно бомбили и обстреливали из пулеметов.

Истребители удалились, а Данилов все еще «стрелял». В пустое небо. Теперь он тренировал дальномер и ПУАЗО. И снова высказывал неудовольствие.

Я понимал: нервничает и оттягивает разговор со мной. Но что ему это даст? Неужели рассчитывает, что по дороге на батарею я «завелся», а в стихии тренировки «выпущу порох»?

Наконец Данилов дал отбой и сам направился ко мне. Встретились на полдороге от КП к орудию, молча, не сговариваясь, пошли за позицию, за ограду; колючую проволоку снимают саперы, скручивают и вывозят. Проволока нужна для передовой.

Кажется, ни разу мы так долго не молчали. Я не знал, с чего начать, а он ждал. Наконец, без дипломатии, без Вступления, сказал прямо:

– Ты же справедливый человек, Саша.

Данилов повернулся ко мне, и смуглое лицо его нехорошо скривилось, ощетинились усики, между прочим рыжие, а глаза загорелись; огня в его цыганских очах все боялись, даже Кузаев, как-то сказал пожаловавшемуся на комбата Кумкову: «Если у Данилова запылали глаза – удирай, я тебе не помогу».

– Нет! Я несправедливый! Я не могу быть справедливым! Меня секли кнутом. И маму мою секли. И мужчины в таборе секли друг друга. Ты видел дуэль на кнутах? Засекали насмерть. Меня били в детском доме: цыган! А я после смерти мамы никого не могу ударить. Какой ты хочешь справедливости? «Полюби ближнего своего…» Праведник! Знаешь, что тебя называют праведником? Прости. – Огонь в его глазах погас, и он сказал вдруг совсем другим тоном, почти виновато: – Я не могу смотреть, когда дерутся свои.

– Из-за чего они? Что она сказала Глаше?

– Не знаю.

– Как же ты мог судить? Судья! – разозлился я. – «Не могу быть справедливым…» Тебе доверили сотню людей. Ты им начальник, отец, бог…

– Не читай мне мораль! Не хочу слушать! – Данилов даже крутнулся на пятке, махнул рукой, как косой, но огня из глаз не высек. – Я, может, сам себя наказал… считай – за несправедливость. Но я не хочу, чтобы они друг другу глаза выцарапали.

– Почему же ты не отослал эту… «царицу»?

– Павел, я понимаю твою любовь к старослужащим. Ты с ними сжился. Но что подумала бы о нас… о нашей справедливости, если тебе так хочется ее, новобранка, которая только осваивается? – Данилов задумался и заключил, явно переборов сомнения, разбуженные мной: – Нет, я поступил правильно! Командир и замполит меня поддержали. Не понимаю, почему ты трагедию делаешь? Наша ведь батарея, наши люди… На войне не выбирают, где я хочу…

– Ты забыл, что они с Катей с первого дня на этой батарее и что пережила Глаша. И вдруг из-за финки…

– Ты сам доказывал, что никакая она не финка.

– Жаль мне Глаши. Честная она.

– «Жаль, жаль»… Мне, думаешь, не жаль? Но так лучше, Павел. Потом ты поймешь. Не единственная это причина…

– Какая еще причина?

– Поживешь – узнаешь.

– Темнишь ты, Саша.

– Я – цыган! Я – цыган! – В глазах его снова вспыхнул огонь. – Мы мошенничали. Гадали. Крали…

– Что ты заводишься? Разошелся: я – цыган… Ты – человек! – Я тоже рассердился. – Ты – человек, черт возьми! Советский! И офицер Красной Армии!

Он послал меня… После чего возникла неловкость. Я испугался, что так и дружба может треснуть. Данилов тоже, наверное, почувствовал это и, отступая, примирительно сказал:

– Я прошу тебя. Не говори ты с ними. Ни с одной, ни с другой. Не трави им души. Приказа не отменишь.

Приказа не отменю – верно. Но все же мне хотелось выяснить, что же произошло, из-за чего началась ссора, вынудившая Глашу (никак не верилось, что на такое могла пойти Глаша) на одержимый поступок.

Я долго ходил вокруг батареи по бывшему лагерю. Мне трижды встретилась Таня Балашова. Весело козыряла, останавливала для разговора:

– Гуляете, товарищ младший лейтенант?

– Гуляю.

В следующий раз:

– А что у вас такой озабоченный вид?

– Думаю.

– Над чем?

– Над докладом.

– О международном положении?

– И о внутреннем.

– Я так люблю слушать ваши доклады.

Хитрая лисичка. Прищуренные глазки сверлят, кажется, как буравчики. Хочется ей поговорить со мной. И я знаю, она немало рассказала бы. Но эту балаболку лучше не трогать, ей только дай повод – она сочинит потом бог знает что. Может даже похвастаться, что за ней ухаживает комсорг.

– Балашова! Пришлите ко мне Иванистову.

– Финку?

– Она не финка!

– Не финка, не финка. Карелка. Красивая она, правда?

– Обыкновенная.

– Ой! От вас первого слышу. И я говорю: обыкновенная. А ребята… офицеры ходят вокруг нее как коты.

– Балашова! Разговорчики! Язычок у вас…

– Товарищ младший лейтенант! А разве я сказала что-то недозволенное?

– Сравнила…

– А что? Нельзя? – Притворщица, каких мало. – А я люблю котиков. Они такие мягкие, пушистые, ласковые. Когда мурлыкают, даже в сон клонит.

– Таня! Ты языку своему даешь отдых?

– Нет, Павел Иванович, не даю. А зачем ему отдыхать?

Не выдержал – засмеялся. Хитрость потрясающая. Типично женская. Использует любую промашку, чтобы пойти на сближение и потом похвастаться девчатам. Я ей – Таня, она – Павел Иванович. Еще немного – и она скажет мне «Павлик», как называют они меня за глаза. Ох, трудно это – руководить девушками!

– Балашова! Вы не забыли, что я сказал?

– А что?

– Бала-шо-о-ва!

– А-а, позвать Лику-Милику? Слушаюсь, товарищ младший лейтенант! – Руку к пилотке, крутнулась на каблучках, но недовольно передернула плечиками, словно толкнула меня.

Догадываюсь, что подумала: мол, «обыкновенная», а сам вызывает ее, красавицу эту. Болтушка не выдержит, чтобы не сочинить что-то по моему адресу. Иногда кажется: одна любовь в их головах. Чаще это радовало: вот она, сила жизни! Никакая война не может ее ослабить! Но нередко и раздражало: освоить элементарную политграмоту не могут, как та же Балашова, а насчет любви – профессор. Воспитывай их таких! Остерегай ради их же пользы!

На лагерном плацу возведен невысокий, на полметра от земли, помост. Для чего он предназначен? Мне в самом начале показалось – для покарания наших пленных. И я посоветовал Данилову сломать его, даже Тужникова убедил. Но Данилов не сломал: от местных жителей, некоторые из них работали в лагере, узнал, что на помосте не наказывали, вообще финские фашисты старались не демонстрировать свои преступления, на нем стояли лагерные начальники во время поверок и «парадов» пленных. На этих «парадах» пленных принуждали петь старые, дореволюционные, веселые, со свистом и гиканьем, солдатские песни, им специально обучали. Начальник лагеря служил во время первой мировой войны в русской армии и таким образом издевался над красноармейцами.

Я как-то заглянул на батарею под вечер и… был ошеломлен: на помосте танцевали под гармошку бойцы, парни и девушки. Хотел возмутиться. Но именно тогда Данилов и его замполит лейтенант Лукьянов рассказали о назначении помоста и о начальнике лагеря.

Я ходил вокруг помоста. За полдня избил ноги: с утра был на третьей, самой дальней, батарее, разозлился на заигрывания Ванды. Ходят слухи, сказала мне по секрету Женя, что у меня с Вандой давняя любовь. Вот фокусница! Знали бы, какой «любовью» я пылал, когда забирал ее от англичан!

На помост присесть не мог, убеждение, что на нем мучили людей, все же не развеялось. Лучше прилечь на выкошенную лужайку среди клумб; тоже своеобразное издевательство – такая ухоженность в лагере пленных: цветочки, дорожки…

Но ложиться на глазах у батареи… А Лика не шла. Я было испугался, что она не придет совсем. Что делать тогда? Наказать? Или смолчать? При всем желании выяснить причину ссоры и хотя бы для себя оправдать Глашу, я в то же время немного боялся разговора с Иванистовой. У нее тоже есть основания сказать горькие слова. Наконец она пришла. Козырнула небрежно:

– По вашему вызову…

Ни себя не назвала, ни ко мне не обратилась.

Молодого бойца нужно учить. Но до того ли тут – мелочь. Важнее – как начать разговор, чтобы получилось доверительно, искренне.

Она понурилась и не смотрела на меня. Я не видел ее глаз. Уже плохо. Так доверительности не жди.

Я хаки сел на край помоста: чтобы меньше армейского формализма.

– Лика, что случилось?

Она посмотрела на меня и – испугала: глаза ее не горели гневом, злостью, они были затуманены отчаяньем и болью.

– Из-за чего произошла эта позорная ссора?

И вдруг – о ужас! – Лика как подкошенная опустилась на землю. Я подскочил. Видят же с батареи!

– Что вы, Лика! Что с вами? Встаньте! Она закрыла лицо руками.

– Что вам нужно от меня? Что? Нужно сказать, что я шпионка? Так я скажу. Вам! Я – шпионка. Я – диверсантка. Я убила ее сестру. Я имею задание взорвать батарею… дивизион…

Я схватил ее за плечи, тряхнул:

– Что ты городишь, сумасшедшая? Кто так думает?

– Вы! Вы! И эта ваша любимая кошка. И ваш вежливенький капитан. Семь раз одно и то же: что я делала в Хельсинки? Чему нас учили?

Истерика. Обычная истерика. Видел я их, девичьи истерики. Выкидывают они не такое. Падали в обморок. Кто-то говорил, что в таких случаях помогает хорошая оплеуха. И у меня зачесалась рука дать ей пощечину. Но я схватил ее за плечи, попытался поднять и закричал, не думая, что могут услышать на позиции, зло закричал:

– Вста-ать, черт возьми! Я тебе не классная дама.

И ты передо мной истерики не закатывай! Подумаешь – пани! Царапнули ее! Глаше сердце прострелили! Душу! Об этом ты подумала? О собственной персоне много думаешь! А на других тебе наплевать. Царица леса! Солдатом становись! Солдатом! А не царицей.

Лика поднялась – то ли от рывка моего, то ли от слов. Теперь она не прятала глаз. И они посветлели. Она глянула на меня ошеломленно, удивленно. Потом мы долго смотрели друг другу в глаза.

Красивые губы ее выдали внутреннюю улыбку. Я в ответ улыбнулся открыто.

– Наставлять о правилах поведения? Или хватит?

– Спасибо вам!

– Лика! Ты же умная девушка. И вдруг такая глупость. Такая бабская истерика.

– Простите.

– Я прошу тебя: веди себя разумно. Что бы ни случилось. Я твой друг. Доверься мне…

– Рассказывать? – В глазах ее блеснул испуг.

– Не нужно. Все и так понятно.

– Спасибо.

Несколько дней Глашу не отсылали, и у меня появилась надежда, что Кузаев отменил свой приказ; у командира хватало мужества иногда «спускать на тормозах» приказы, принятые под горячую руку. Да и я успокоился. Где-то прав Данилов: не такое уж жестокое наказание – перевод на другую батарею своего же дивизиона. Находись батарея здесь, в городе, я вообще бы не думал о несправедливости наказания. Но батарея МЗА стояла километров за сто: прикрывала мост через реку Шую по железной дороге Петрозаводск – Суарви. Месяц назад, когда финны и немцы сильно огрызались, уцелевший там мост каждый день бомбили, как когда-то мост на Ковде. Теперь поутихло. Но жилось нашим в безлюдном – поселок полностью сожгли – лесном краю, вблизи финской границы неуютно и тяжело. Было, что даже продукты не завезли, и батарейцы два дня сидели на одних сухарях. Досталось интендантам, Кузаев кипел от возмущения.

Между прочим, не зная о переговорах, которые велись по секретным каналам, никто из нас, политработников, не мог дать ответ на бесконечные вопросы бойцов и офицеров: почему не вступаем в Финляндию? В Румынию, Венгрию, фашистские правительства которых втянули свои народы в гитлеровскую коалицию, вступили, румынская армия даже повернула свои штыки против гитлеровцев. А в Финляндию не вступаем. Говорят, финны прекратили военные действия. Но разве можно верить тем, кто так вероломно, порвав договор, напал на нас в союзе с Гитлером? Я принимал сталинские слова: гитлеры, как и танеры, руци, антонеску, хорци, приходят и уходят, а народ остается. Разумом принимал. А сердце не могло простить смерть Лиды, Кати, смерти друзей, погибших в Мурманске, Кандалакше, Африканде, Ковде, смерти многих тысяч советских людей, что полегли в суровом северном краю на полуторатысячекилометровом Карельском фронте.

Во время моей беседы на первой батарее Глаша как раз и спросила: почему наши армии остановились на финской границе? И я видел, с каким напряжением и тревогой смотрела на меня Иванистова, ожидая ответа. Никаких инструкций не давали, но я угадал замысел Главнокомандующего и смело, как великий стратег, ответил: «Мы ставим задачу: вывести Финляндию из войны без лишних жертв».

Как она просветлела, Лика! Но меня особенно порадовало, что и Глаша приняла ответ естественно – не помрачнела, не опровергла. Разве не мудро – остановить войну без лишних жертв с обеих сторон?