Текст книги "Суд идет"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

А публика все сильнее и сильнее наседала на проигравшего. Главврач, сверкая золотыми ободками пенсне, захлопал в ладоши и сердито закричал:

– Предлагаю, товарищи, кончить эту глупую затею! Она уже принимает неприличные формы!

– Но это же условие пари! – выкрикнул кто-то из толпы.

– Я запрещаю держать пари на таких условиях! Предлагаю всем освободить зал, иначе бильярдная на неделю будет закрыта.

После перепалки с отдыхающими, главврач выручил кавказца из-под стола и настоял, чтобы публика освободила бильярдную комнату.

В эту ночь Шота Лукидзе не ночевал в санатории. Не появился он и на следующий день. Главврач начал беспокоиться и уже хотел было объявить розыски пропавшего «больного» (в санатории даже самые завидные здоровяки числятся «больными»), если бы на третий день не пришел от исчезнувшего кавказца гонец с письмом. В записке тот извинялся за столь неожиданное исчезновение и просил главврача передать его вещи подателю сей записки, так как «непредвиденные обстоятельства» не дают ему возможности прибыть за вещами самому.

После этого нашумевшего случая Струмилин стал героем санатория. О нем говорили несколько дней. Любители бильярда считали за честь сыграть с ним. Но он отказывался – Лиля просила его больше не играть. Он обещал, что больше ни разу не зайдет в бильярдную.

III

Когда кончился срок путевки и пора было уезжать в Москву, Струмилин вдруг почувствовал, что расстается с Лилей, к которой он привык по-братски, как к хорошему другу. И ему стало грустно. Весь последний день они провели в море, на шлюпке. Лиля была, как никогда, возбуждена.

Она то начинала брызгать на Струмилина водой, зачерпывая ее маленькими пригоршнями, то, став на нос лодки и сложив над головой руки, стремительно ныряла. Когда появлялась над водой, принималась звонко смеяться и брызгать на Струмилина.

Тонкую, стройную Лилю кто-то из отдыхающих назвал королевой пляжа. Завистливые женщины уже пустили сплетню, что роман ее со Струмилиным к добру не приведет: если он не закончится свадьбой на юге (никто не знал, что Струмилин женат), то в Москве Лилю ждет неожиданное огорчение, так как «курортная любовь» недолговечна.

Срок путевки Лили кончался двумя днями позже, чем у Струмилина. И когда тот пришел к ней проститься и сказать, что вечером уезжает, она молча поднесла почти к самым его глазам железнодорожный билет.

– Как, и вы сегодня едете?!

– Да, сегодня!

– В одном поезде со мной?

– В одном!

– Постойте, постойте, у нас даже вагон один.

– Не только вагон один, но даже купе одно.

– Но как это могло так совпасть?

– Это совсем не случайность… – Лиля вздохнула и бросила билет на стол. – И какие все-таки вы, мужчины, недогадливые.

– Тогда как же так? – Струмилин недоуменно развел руками. Он ничего не понимал.

– Очень просто. Вместе с экспедитором на вокзал за билетами ходила и я. Просто захотела уехать вместе с вами. Для вас это неприятно?!

– Нет, почему же? Я просто не ожидал этого… И потом, вам же еще до конца срока жить здесь целых два дня.

– Какая большая потеря! – Лиля звонко рассмеялась, выдвинула из-под койки большой чемодан, уже перевязанный упаковочными ремнями, и встала посреди комнаты.

– Ну, я готова!

Вместе с Лилей и Струмилиным ехал в купе сухонький старичок из другого санатория. Четвертое место было свободным. Старичок, профессор по мостам и туннелям, оказался веселым спутником и интересным собеседником. До фанатизма влюбленный в свою специальность, он на десять лет помолодел, когда Струмилин завел разговор о туннелях у озера Байкал. А когда Лиля выразила свое восхищение Крымским мостом в Москве, он даже подскочил и начал рассказывать о мостах его собственной конструкции, которые скоро будут прокладывать через Обь и Волгу.

На следующее утро старичок сошел на небольшой станции, где у него жила родня. Весь день Струмилин и Лиля были в купе единственными пассажирами. Под вечер к ним зашел проводник и, словно между прочим, сказал, что два свободных места будут пустовать до Киева, так как они уже забронированы.

От тамбурных сквозняков Струмилина начало знобить.

– Хотите я вас вылечу? – предложила Лиля.

– Чем?

– Чем лечится от простуды мой дедушка.

– Интересно…

На ближайшей станции Лиля вышла из вагона и вскоре вернулась с бутылкой водки и банкой рыбных консервов.

Струмилин был удивлен.

– Вы что, с ума сошли, Лиля? Это же водка!

– Что вы говорите?!. Неужели водка? А я думала, клюквенный сироп. А потом, что это за тон? Что за обращение: «С ума сошли»? Такие слова вам совершенно не к лицу, Николай Сергеевич.

– Но зачем же так много?

– Не было четвертинок. А потом мне просто было интересно: один пассажир назвал эту водку «сучком». – Лиля звонко рассмеялась. – Сучок! Что это значит?

– А это значит, что в этом «сучке» половина сивушных масел, а половина керосина.

– Вот и прекрасно! Все эти штуки великолепно прогоняют простуду. Я по своему дедушке знаю. А ну, вставайте, больной!

Вагон стучал на стыках рельс, в бутылке колыхалась водка, свет ночной лампы, вмонтированной в высеченную из уральского камня-самоцвета сову, бледно-розово освещал купе. За окнами чернела ночь.

Сразу же после первого тоста («За здоровье!») Струмилин почувствовал опьянение. Ему захотелось есть.

– У меня что-то тоже насморк. Это вы меня заразили, – сказала Лиля и налила себе полстакана водки. – Хотите, я напою вас?

– Зачем?

– Просто так. Интересно посмотреть, какой вы будете пьяным. Наверное, станете плакать или жаловаться на свою судьбу. Я знаю одного такого чудака, это дедушкин друг. Он как выпьет, так начинает рыдать. – Лиля налила Струмилину больше полстакана и пододвинула к нему. – Чокнемся?

– Вы запьянеете, Лиля. Ведь это «сучок».

– А я хочу запьянеть! Я ни разу не пила водку. – С этими словами она чокнулась со Струмилиным и, не моргнув глазом, выпила до дна. Сразу же закашлялась, замахала руками, вскочила с места и принялась дышать глубоко, полной грудью.

– Воды! Воды!

Струмилин поспешно подал воду.

Лиля пила жадно, большими глотками, словно она только что хлебнула неразведенной эссенции.

Выпил до дна и Струмилин. Лиля включила репродуктор. Из радиоузла поезда передавали русские народные песни. Грудной голос Максаковой затопил купе.

Она пела о дороге, о тройке… Раненой птицей металась по купе тоска крестьянской девушки, полюбившей проезжего корнета. Полюбила, но…

 
Не гляди ты с тоской на дорогу
И за тройкой вослед не спеши
И тоскливую в сердце тревогу
Поскорей навсегда заглуши…
 

– Давайте, Николай Сергеевич, выпьем еще?

Лиля была уже пьяна. Ее выгоревшие на солнце волосы струйками падали на плечи, рассыпались на груди, и она их то и дело забрасывала назад. Беспричинно улыбаясь, она разлила остатки водки по стаканам. Озорными, затуманенными глазами смотрела на Струмилина.

– Мне ужасно нравится состояние опьянения. Когда-нибудь я, наверное, стану алкоголиком. – Лиля снова рассмеялась. – Ой, какая же я дура! Что я только делаю! Николай Сергеевич, почему вы меня не остановите?

Струмилин ладонью накрыл стакан Лили.

– Вам больше нельзя.

– Как?! Мне нельзя?!. – Лиля привстала и гневно посмотрела на Струмилина. – Да вы знаете, что я сейчас… – И снова приступ грудного смеха затопил купе. – Николай Сергеевич, давайте выпьем за нашу дружбу. Вы понимаете… Вы мне как родной, как… – Лиля не договорила. Неожиданно выдернув из-под руки Струмилина стакан, она отпила несколько глотков, закашлялась и села.

– Я же говорил вам!

Лиля склонила голову на плечо Струмилина. Он сидел, не шелохнувшись.

Несколько минут она плакала. Плакала горькими, обидными слезами. Когда же Струмилин попытался уговаривать ее, она разрыдалась еще сильней. Наконец, обессиленная, Лиля уронила голову на столик и тихо, по-детски всхлипывая, проговорила:

– Николай Сергеевич! Николай Сергеевич…

– Что? Что, милая Лилечка?

– Вы знаете, что я вас люблю?.. Да, да, люблю!.. Вы не смейтесь надо мной, но это так…

Лиля умолкла, продолжая беспомощно всхлипывать.

Струмилин положил на ее плечо руку и хотел что-то сказать.

– Нет-нет… Не говорите сейчас ничего!.. – оборвала его Лиля. – Постойте, не перебивайте меня… Я знаю, что вы сейчас скажете… Я не хочу вас слушать. Я хочу одного, чтобы вы были рядом со мной! Всегда рядом… Со мной… Только со мной…

И снова приглушенные рыдания, как тихие волны, плыли по купе. Плечи Лили вздрагивали. Выгоревшие каштановые волосы рассыпались по белой скатерти, по загорелым тонким рукам.

Струмилин сдерживал себя последним усилием воли. На какой-то миг было забыто все: и то, что в Москве у него больная жена, и то, что Лиля всегда была для него хорошим добрым другом, товарищем… Он видел только вздрагивающие плечи Лили, ее тонкую шею и водопад рассыпавшихся волос, от которых веяло морем, солнцем, одесскими каштанами… Как ему хотелось в эту минуту поднять ее на руки…

Но он не сделал этого. Он уложил Лилю в постель, потушил лампу и включил тусклый зеленоватый ночничок. Ему хотелось выпить еще. Лихорадило… Но это была уже не простуда, а нервная дрожь. Накрывшись одеялом, Струмилин прислушался. Сквозь чугунный перестук колес до него доносились задавленные в подушке всхлипы.

IV

Распределение…

На одних это слово нагоняло уныние, других оно окрыляло тем, что наступал конец бедной студенческой жизни. Впереди ждала работа.

Москвичам, как правило, из столицы уезжать не хотелось. Некоторые цеплялись за любую работу, искали любую уловку, лишь бы остаться в Москве. Кое-кто из девушек спешил выйти замуж за москвичей: старинный принцип «Куда иголка, туда и нитка» государственная комиссия при распределении чтила свято.

До отъезда на курорт Дмитрий Шадрин как-то ни разу не задумывался над тем, где ему придется работать, куда пошлют после окончания факультета. Теперь же, вернувшись с юга, окрепнув, он стал забывать о своих болезнях. Мысль «Где работать?» приходила все чаще. В середине мая, за неделю до распределения, он твердо решил поговорить об этом с Ольгой. Когда она спросила, куда он желает поступить после университета, Дмитрий принялся рассказывать ей о прелестях Сибири.

– Если бы ты знала, что это за край!.. Хочешь, я тебе о нем расскажу?

Ольга не ответила.

Шадрин поднял с земли сломанную ветку тополя и, очистив ее, стал на ходу легонько подхлестывать себя по пяткам.

– Мы сейчас в парке. Ты видишь, кругом березы, акации, сирень… Посыпаны песком дорожки, крашеные лавочки. Тебе все это нравится?

– Нравится.

– А теперь представь: все, что здесь тебе нравится – все это уже давным-давно захватано, подстрижено, общупано, замызгано… Я мог бы найти слова и посильнее, но… не буду. Природа – ребенок, ее грех поносить и оскорблять.

– Ты впадаешь в крайности, – возразила Ольга.

– В крайности? – Некоторое время они шли молча. – Может быть… – И о чем-то снова задумавшись, Дмитрий уже примиренчески спросил: – А что ты хочешь? Куда бы ты хотела, чтобы меня направили?

В глазах Ольги Дмитрий прочитал немой укор. Глаза ее говорили: «Разве ты не знаешь об этом?!»

– Я хочу, чтобы ты был там, где я, всегда рядом.

Дмитрий круто повернулся к ней.

– Может, наоборот? Ты будешь всегда там, где я?

Ольга нежно улыбнулась.

– Это не имеет значения.

Справа катила свои мутные воды Москва-река. Слышно было, как о каменные глыбы берега глухо, с утробным клекотом, плескались серые холодные волны. Широкая дорожка, обсыпанная битым красным кирпичом, сухо хрустела под ногами. Вдали, вниз по реке, коптил и без того прокуренное небо маленький пароходишко, тащивший груженую баржу.

– Ты оглядись кругом, что здесь хорошего! Дым, чад, толчея…

– А если тебя оставят в Москве, ты откажешься? – Ольга вопросительно посмотрела на Шадрина.

– Останусь.

– Странно… Тебя иногда трудно понять. То ты ругаешь Москву и москвичей, то ты готов в ней остаться.

Дмитрий насмешливо улыбнулся.

– Тебе не понять моего отношения к Москве. Я люблю ее, но люблю странной любовью. Люблю, как наркоман любит наркотик. Ему говорят: «Бросьте губить себя морфием, он вас убьет!» Наркоман отвечает: «Знаю, но без него мне нельзя жить». Так и мне Москва. Не с моим здоровьем в ней жить и работать. Но без нее, скажу честно, тоскую. Временами даже не нахожу места. Вот не побыл в ней месяц и летел с Кавказа, как на крыльях, будто здесь мой дом родной.

– А почему тебя раздражает, когда ты видишь, что москвичи стараются после институтов остаться в Москве? Ведь у них это чувство любви к столице усиливается еще и чувством родины. Здесь не только одна привычка. Здесь их дом, здесь прошло их детство, юность.

Дмитрий остановился у каменного парапета набережной. Наблюдая, как плавно покачивается на волнах плавучий ресторан, пришвартованный к берегу, он ответил, не глядя на Ольгу:

– Ты меня не понимаешь. Не любовь их к родине и к Москве раздражают меня.

– А что же?

– Их философия.

– Может быть, ты объяснишь?

– Все очень просто. Некоторые люди считают, что Москва – для москвичей. А поэтому они чуть ли не с ненавистью смотрят на тех деревенских парней, которых после окончания учебных заведений оставляют работать в столице и дают им квартиры. А их, видите ли, коренных москвичей, посылают в Тетюши или куда-нибудь на север. А после трех лет отлучки в Москве даже не прописывают, если они пытаются в нее возвратиться. – Дмитрий повернулся к Ольге и посмотрел на нее холодно и строго, точно в ней он видел того самого москвича, который всеми правдами и неправдами цепляется за Москву.

– Ты почему так смотришь на меня? – спросила Ольга, поеживаясь не то от ветерка, набегавшего с реки, не то от колючего взгляда Дмитрия.

– Я вполне их понимаю. Конечно, им обидно. Но я убежден в другом: Москву нужно заслужить! Москва не только для москвичей! Москва – город большой страны! Она всем городам город! Она всем родина! И будь я наделен высокими государственными полномочиями – я бы такую чистку в Москве устроил, что через полгода на ее улицах ты не увидела бы ни одного алкоголика, ни одного спекулянта и бездельника.

Ольга тихо засмеялась и облокотилась на каменный барьер набережной.

– Если бы тебе рога, то ты…

– То я на эти рога нанизал бы полмиллиона бездельников, проходимцев и трутней, которые живут за счет других! И будь уверена – воздух в Москве стал бы намного чище. Пойми главное: Москва – это не просто город! Москва – не географическое понятие. Москва – это столица мира! Это лицо большого государства! А лицо должно быть чистым!

Дмитрий посмотрел на часы. Времени было половина двенадцатого. Через час государственная комиссия начнет распределение.

Положив свою ладонь на тонкую руку Ольги, он мягко улыбнулся.

– А если в Сибирь назначат – поедешь?

Ольга высвободила руку и, сжав свой небольшой кулачок, лихо ударила им по тыльной стороне кисти Дмитрия.

– Только в том случае, если тебя пошлют прокурором республики и дадут персональный ЗИМ.

– Может быть, для первого случая как-нибудь на осле двое усядемся? В Ашхабаде работники прокуратуры ездят на них с женами. И, говорят, не трясет.

Вообразив себя сидящей вместе с Шадриным на осле, которого она недавно видела в зоопарке, Ольга рассмеялась.

Через час они вышли из метро у библиотеки Ленина. Молча постояли у стайки голубей, которые прямо под окнами приемной Президиума Верховного Совета СССР живой сизой волной затопили площадку перед въездом в правительственный гараж. Дмитрий залюбовался не столько голубями, сколько сварливой старушкой, которую он приметил здесь уже давно. Каждый день она по нескольку раз приходила к гаражу с полной сумкой хлебных крошек и, смело вклиниваясь в голубиную стаю, – птицы ее совсем не боялись, – широкими взмахами рассеивала корм. И всегда что-нибудь приговаривала. С птицами она вела беседу, как с людьми. И, как это казалось Дмитрию, знала их всех наперечет. Слабых защищала от сильных, раненых ловила и делала перевязки. Здесь же, у голубиной стаи, окруженной детьми, которых привели сюда няни или бабушки, на складном матерчатом стульчике сидел молодой художник. Быстрыми штрихами карандаша ловил он то, что, на его взгляд, казалось интересным: девочку, присевшую на корточки и протянувшую руку к голубям и приговаривающую «Гули-гули-гули…», малыша-карапуза, который тщетно пытался поймать голубя; склонившегося над ним простодушного дедушку. Дмитрию показалось, что, прогуливаясь с внуком, дед уже успел «пропустить» стопку спиртного: уж больно разрумянились его щеки.

– Осталось десять минут, мы опоздаем. – Ольга дернула Дмитрия за рукав.

Они покинули голубиную стаю.

Коридор факультета гудел, как Казанский вокзал. Кроме знакомых лиц, были здесь и посторонние. «Болельщики», – подумал Дмитрий и прошел к деканату. Там уже начала заседать Государственная комиссия. Ольга осталась в вестибюле на площадке, где висела огромная стенная газета «Советский юрист». У входа в круглый зал к Дмитрию подошел Белявский. Это был юркий и ловкий молодой человек с густыми вьющимися волосами и черными красивыми глазами, обрамленными длинными пушистыми ресницами, которым могла позавидовать любая модница.

Белявского на курсе любили за остроумие и за то, что тот никогда не унывал. А в прошлом году он долгое время был предметом анекдота. На окучивании картошки Белявский прославился на весь колхоз. Дневную норму бригада его выполнила за два часа. Не разбирающийся в сельском хозяйстве комсорг курса, который распределял наряды и принимал работу, занес бригаду Белявского на Доску почета. А через три дня рекорд «новатора» был разоблачен. Вся хитрость нового метода окучивания и прополки картошки – этот метод назвали «методом Белявского» – состояла в том, что половший садился верхом на тяпку, втыкал ее углом в рыхлую землю и пропахивал борозду между картофельными рядами. Вспаханная сухая земля ровным отвалом засыпала по обе стороны траву и образовывала холмики у корней картофельной ботвы. Пять человек из бригады Белявского пахали участок вдоль, пять человек – поперек. Если посмотреть со стороны, то у них все получалось и скоро и красиво. «Метод Белявского» на второй день переняли в соседней бригаде. И только через три дня, когда приехал на поле агроном, весь участок, обработанный бригадой Белявского, пришлось перепалывать и окучивать заново.

– Ты слышал, Митя, что в этом году Москва улыбнется немногим?

– Не тревожит, – равнодушно ответил Шадрин. Он уже понял, что неспроста Белявский начал с подходцем, что насчет чего-то он хочет закинуть удочку.

– Но тебе нечего волноваться, – Белявский покачал головой, выражая этим: «Тебе все равно: Москва или Владивосток».

– Особенно дрожь не бьет, терплю, – согласился Дмитрий.

– А все-таки, куда бы ты хотел? Поди, в Сибирь тянет? Все-таки как-никак – родина. Да, кстати, ведь ты, кажется, из Новосибирска?

– Ты угадал. – Дмитрий старался понять: что же нужно от него Белявскому?

– Я могу тебя поздравить.

– С чем?

– Есть одно местечко в Новосибирске. Следователем в областную прокуратуру. Только это по строжайшему секрету. Хочешь его получить?

Дмитрий сверху вниз посмотрел на Белявского.

– Разумеется. Но как?

Белявский за рукав поволок Шадрина в угол.

Оглядевшись, чтоб их никто не подслушал, он таинственно спросил:

– Скажи честно, если предложат Москву, согласишься?

– Думаю, что мне ее не предложат. Ты же знаешь, у меня нет жилплощади.

– Короче: если предложат – согласишься?

– Без жилья нет.

– Что же будешь просить?

– Если возможно, то Новосибирск.

– Ты очень хочешь Новосибирск?

– Ты об этом спрашиваешь уже третий раз! – раздраженно бросил Дмитрий, собираясь покинуть Белявского.

– Стой! Есть деловой разговор. Ты получишь Новосибирск, но при одном условии.

– При каком?

– Если согласишься на Москву.

– Откуда ты взял, что мне предложат Москву?

– Это не твое дело. Допустим, что это уже решено. – Воровато оглянувшись, Белявский продолжал еще более таинственно: – Так вот, слушай меня: Новосибирск тебе не видать, как своих ушей, если ты не пойдешь на одну очень простую комбинацию. – Белявский многозначительно смолк. Наблюдая снизу вверх за лицом Шадрина, он старался прочитать на нем впечатление, которое произвело его предложение.

– Я готов. Но чтобы это было честно. И вообще мне не ясно, как это можно сделать?

– Очень просто: я добиваюсь назначения в Новосибирск. Ты на комиссии ведешь себя благоразумно и даешь согласие на Москву. После государственных экзаменов, когда дипломы и положительные характеристики у нас на руках, когда университету и всем его общественным организациям можно сказать адью – ты добиваешься, и это, между прочим, не трудно, это я беру на себя… Мы добиваемся, чтобы тебя послали на мое место. Я не буду возражать, уступлю его тебе и все дело в шляпе. Кажется, ясно?

Глубоко затянувшись папиросой, Белявский неосторожно пустил дым почти в лицо Дмитрию. Шадрину мучительно захотелось курить. Но он сдержался. Прошло больше месяца, как он выкурил последнюю папиросу.

– Что ж, я, собственно, ничего против не имею.

– Прекрасно! – воскликнул Белявский. – Я всегда считал, что у тебя ясная голова.

– Ну, а ты? Ты-то сам, как будешь потом с работой? Станешь проситься на мое место?

– Даже не пикну. Меня устраивает и свободный диплом.

– Только смотри, Игорь, чтобы потом без работы не остался. Чего доброго еще меня будешь клясть на чем свет стоит.

– Что-о?.. Что ты сказал?! Димочка, неужели ты за пять лет не понял, что я не такой уж беспомощный человек?

На том и договорились. Оставив Белявского, Дмитрий подошел к студентам, которые столпились у дверей деканата.

Первой из кабинета декана выскочила разрумянившаяся Рая Рубцова. Со всех сторон на нее посыпались вопросы.

– Ну, как?

– Куда?

– Москва?

Галдели все сразу.

Некоторое время Рая стояла с опущенными ресницами, зажав ладонями уши. Когда галдеж угомонился, она лихо щелкнула пальцами и по складам произнесла:

– Вла-ди-вос-ток! Красивый портовый город! А один дяденька из комиссии даже решил меня обрадовать, сказал, что там много жирной селедки, а еще больше – холостых моряков, которые на третий же день моего приезда будут разрывать меня на части. Левой рукой предлагать ум и сердце, а правой – тащить в загс.

Под сводами коридора пронесся дружный хохоток.

– Они остряки там, ребятки-то из комиссии, – съязвил Миша Зайцев, который прожужжал всем уши, что на него уже давно есть заявка в речную прокуратуру. Он был заядлым рыболовом, а поэтому страстно мечтал иметь свою моторную лодку и поселиться где-нибудь на берегу Оки или Волги.

– Им, начальникам, хорошо шутить… А вот тут стой и жди, как теленок, в какое стойло тебя поставят, – отозвался молчаливый Карпенко, который всем говорил, что ему все равно: Москва или Крыжополь, лишь бы в прокуратуру. Больше всего он боялся нотариальной конторы: у него к тому были основания. С войны он вернулся без ноги, а инвалидов в редких случаях брали на оперативную работу.

– Ничего, Раечка, этот дяденька из комиссии как в воду глядел. Знаю я морячков из Владивостока. К ним попадешься – сразу голову закружат. Дальневосточники!

– Прощай, Раечка!

– Счастливого плавания!

Реплики из толпы, окружавшей Раю Рубцову, оборвались, как только открылась дверь деканата и позвали Белявского.

Подтянув брюки и поправив галстук, Белявский, бледнее обычного, со сжатыми губами, вошел в кабинет. Против длинного стола, покрытого зеленой скатертью, стояло свободное мягкое кресло. Члены комиссии сидели на жестких стульях. Их было семь человек: декан Скорняжников, начальник отдела кадров университета Таратута, секретарь партийного бюро факультета Мезников, представитель из Моссовета, два «покупателя» из Министерства юстиции и представитель из городской прокуратуры.

Белявский подошел к креслу, на которое ему указал декан, осторожно и нерешительно присел. Руки положил на колени. В массивном кресле он выглядел еще мельче.

Судьба его уже наполовину была решена. Это он понял по выражению лица представителя прокуратуры Варламова, который сидел в самом центре и, как видно, был главной и решающей фигурой в комиссии. Плечистый, седеющий мужчина, которому наверняка перевалило за пятьдесят, он напоминал Белявскому какого-то киноактера, играющего главные роли. Он даже силился вспомнить, неотрывно глядя в его спокойное, по-русски открытое лицо с умными серыми глазами: где же он видел этого человека или похожего на него?

Начальник отдела кадров, мужчина с худощавым и нервным лицом, о чем-то пошептался с деканом и повернулся в сторону Белявского.

– Где бы вы хотели работать?

Белявский заерзал в кресле. Сомкнув ладони лодочкой, он ответил:

– Куда пошлет уважаемая комиссия. Все работы у нас почетны.

– Ну, а все-таки?

– Хотел бы попытать силы в прокуратуре.

– Как у него следовательская практика? – спросил у декана представитель из прокуратуры.

– Пятерка! – ответил Белявский, не дождавшись, пока об этом скажет замешкавшийся декан. Его красивые пушистые ресницы, загнутые на кончиках, несколько раз вспорхнули и замерли.

– Отлично! – заключил Варламов и посмотрел в список, лежавший перед ним. – Какой город вас больше всего устраивает?

– Если бы мне предложили выбирать, то, может быть, я и сказал… – Белявский делал дипломатические зигзаги. По выражениям лиц членов комиссии он старался понять, как у него это получалось: хорошо или плохо? Искренне или фальшиво? И, кажется, мог быть доволен собой. Ему казалось, что комиссия относится к нему доброжелательно.

– Хотите в Москве остаться? – делая ударение на слове «Москва», спросил представитель из Моссовета, который в течение всей беседы не спускал глаз с Белявского. Его взгляд Белявский чувствовал на себе постоянно, от него ему становилось неловко. Теперь же, после такого лобового вопроса, он даже растерялся. И снова заерзал в кресле. Никак не ожидал такого предложения. Но тут же сообразил – он знал это по опыту прошлогодних распределений: те, кто изо всех сил цепляются при распределении за Москву, как правило, получают назначение куда-нибудь в самую отдаленную глухомань.

– Как вам сказать?.. Как москвич, я, конечно, не возражал бы против Москвы. Но если есть необходимость выехать из нее, я готов хоть завтра это сделать.

Довольный своим твердым и определенным ответом, Белявский несколько осмелел, выше поднял голову и тонкой белой рукой провел по густой кудрявой шевелюре. Теперь он отлично видел, что производит на комиссию благоприятное впечатление. В каком-то отдаленном центре его мозга блеснул луч маленькой надежды: «А что, если возьмут и оставят в Москве?» Но этот луч тут же погас, как только заговорил Варламов.

– Вашу просьбу направить вас в прокуратуру комиссия может удовлетворить. Предлагаем вам следующие города… – Представитель из прокуратуры сделал паузу, глядя в список, лежавший перед ним.

Белявский вытянулся в струнку. У него захватило дух.

– Итак, выбирайте: Иваново, Калинин, Алма-Ата, Красноярск, Омск… Вот, пожалуй, и все, что можем вам предложить.

– Может быть, еще что-нибудь есть? – нерешительно произнес Белявский. Его обескуражило, что в списке не упомянули Новосибирска. А он знал, что там должно быть одно место в областной прокуратуре.

Декан Скорняжников откинулся в кресле.

– Товарищ Белявский, вам предложили пять крупнейших городов, что же вы хотите? Тем более, если вы не настроены уезжать очень далеко от Москвы – можете выбрать Калинин, Иваново… Это же буквально в нескольких часах езды.

– Василий Михайлович, – всем своим тоненьким и гибким корпусом Белявский подался в сторону декана. – Меня не пугает то, что я буду далеко от Москвы. Я могу уехать и во Владивосток. Меня волнует совершенно другое.

– А именно?

– Я хотел бы попасть в город, где есть юридическое учебное заведение. Хочу заочно учиться в аспирантуре. И, кстати, по вашей кафедре.

– Так куда же конкретно вы желаете поехать? – спросил представитель из Моссовета, которому Белявский явно чем-то не нравился.

– Если можно – в Новосибирск. Я был бы очень вам благодарен.

Наступила минута молчания.

– Вы говорите, Новосибирск? – спросил Варламов.

Барабаня пальцами по столу, он принялся скандировать:

– Новосибирск, Новосибирск, Новосибирск… Что ж, молодой человек, можно вас направить и в Новосибирск.

Только заранее предупреждаю: работа ответственная. Следователь областной прокуратуры, с незамедлительным выдвижением на старшего следователя. Не подведете?

Белявский еще выше поднял голову и замер. Многое он готов был обещать в эту минуту. Но ему не дали говорить, а пододвинули на край стола листок с назначением в новосибирскую областную прокуратуру и предложили написать единственное слово: «Согласен» и расписаться.

Дрожащей рукой Белявский вывел это тяжелое, ответственное слово и размашисто расписался. До самых дверей он не переставал благодарить комиссию. То, как ему повезло, он понял только тогда, когда очутился в коридоре, где его встретили томившиеся в ожидании сокурсники.

Дмитрий Шадрин в это время сидел в круглом актовом зале и слушал, как Эра Перегудова играла на пианино. Ольгу он отправил домой и сказал ей, что как только освободится, так сразу же приедет к ней. Причем, тут же наказал, чтобы она приготовила на всякий случай холодную закуску. Все равно, на радостях или с горя, но не выпить по такому случаю грех.

В актовый зал Белявский не вошел, а влетел. Увидев через распахнутые двери Шадрина, которого искал по всем аудиториям, Белявский кинулся к нему чуть ли не с распростертыми объятиями.

– Ну как? – встретил его Дмитрий, когда Белявский уже пожимал ему руку.

– Поздравляю тебя, Димка, черт ты этакий! Честное слово, тебе-таки просто везет! Если бы ты видел, как я из-за тебя рубился! Как зверь! Как гладиатор! Там сидят мальчики еще те, аж в пот ударило. Но я их здорово, вот так! – Указательным пальцем правой руки Белявский нарисовал в воздухе несколько кругов и петель.

Он долго заверял Дмитрия, что его перевод в Новосибирск он полностью берет на себя.

– Только одно условие, – в знак предосторожности Белявский погрозил тонким прозрачным пальцем, – никому ни единого слова! Это раз. Второе: до тех пор, пока не будут в карманах дипломы и характеристики, о Новосибирске не может быть и речи. Договорились?

– Договорились, – пообещал Шадрин, которого Белявский уже начал изрядно утомлять своими предостережениями и советами.

Дмитрий ждал вызова долго, около двух часов, а поэтому здорово перенервничал. Из всех, кто прошел комиссию до него – а таких было человек сорок, – в Москве оставили только четверых. Остальные были распределены в самые различные города страны. Кое-кто получил назначение в Магадан, на Сахалин, в Мурманск… Были здесь пролиты и слезы, особенно, когда распределяли незамужних москвичек.

Глубокое кожаное кресло, в которое сел Шадрин, было креслом декана. Обычно оно стояло за его письменным столом. Теперь же, ради такого торжественного случая, его поставили для того, кто входил в кабинет, чтобы узнать решение своей судьбы.