Текст книги "Суд идет"
Автор книги: Иван Лазутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)
VII
Шадрин волновался. Впервые поручили ему сложное уголовное дело, в котором хищение исчислялось сотнями тысяч рублей.
В Таганскую тюрьму он выехал рано. Москва еще была погружена в туманную блеклость редких фонарей. Был час, когда ночная хмарь еще не растаяла, а утро только начинало обозначаться в сером небе.
Подходя к воротам тюрьмы, Шадрин вспомнил песню, которую любил петь покойный отец. Он даже сейчас мысленно представлял его жалобный голос:
Звенит звонок насчет проверки,
Ланцов задумал убежать,
Не стал он зорьки дожидаться,
Проворно печку стал ломать…
Валила мокрая шуга. Взад-вперед сновали машины, изредка перебегали через дорогу фигурки людей. Рабочий люд торопился к станкам. Не торопились только два человека: милиционер-регулировщик (с сознанием своего величия он держал в правой руке движение машин и пешеходов) и ломовой извозчик, безразлично восседающий на облучке. В своем тяжелом брезентовом плаще, покрытом слоем мокрого снега, он, как бронзовый памятник, сидел не шелохнувшись, с видом превосходства перед снующими где-то внизу, у ног его, низенькими автомашинами.
В Таганской тюрьме Шадрину приходилось бывать не раз. Все здесь обращало на себя внимание: особый, присущий только тюрьмам запах, напряженная тишина и коридоры. Длинные, гулкие коридоры с бесконечным числом низеньких тяжелых дверей, на каждой из которых стоял номер и был вмонтирован глазок. Молчаливые и хмурые надзиратели.
Следственная комната, где Шадрин должен был допрашивать Баранова, – тесная, прокуренная. Маленький столик для следователя и две табуретки – единственная мебель в этих пропахших табачным дымом четырех толстых стенах, одна из которых зарешеченным окном выходила в тюремный двор.
Шадрин подошел к окну. Пустынный двор с прогулочными квадратами был покрыт пеленой мокрого снега.
Даже стены и те были облицованы таким шероховато-грубым камнем, что на них нельзя ничего ни написать, ни оставить условный знак. «Все строго по тюремной инструкции, – подумал Шадрин. – Кругом ни травинки, ни кустика».
На вышках, под грибками, застыли продрогшие часовые.
Откуда-то со двора, очевидно из камеры противоположного корпуса, приглушенно доносилась печальная песня:
Я помню тот ваинский порт
И вид парохода угрюмый,
Когда мы спускались на борт
В сырые холодные трюмы
Над морем стелился туман.
Кипела вода штормовая,
Остался вдали Магадан,
Столица Колымского края…
И чей-то хрипловатый окрик захлестнул песню: «Прекратить!..»
Плавно покачиваясь в такт невеселой мелодии, Шадрин засмотрелся на тюремный двор. Он вздрогнул, когда услышал за дверью приближающиеся гулкие шаги. Быстро отошел от окна и сел за стол, на котором лежала папка с делом Анурова и его компании.
Дверь следственной комнаты надзиратель открыл без стука.
– Можно?
– Войдите.
В дверях показалась стриженая, с синеватым отливом, бугристая голова человека с вытаращенными глазами. Человек, не мигая, долго смотрел на Шадрина, потом издал неприятный резкий возглас и, щелкнув пальцами, дико захохотал.
Шадрина от этого смеха и от взгляда покоробило. Дверь захлопнулась, и стриженая голова скрылась.
«Что это такое? Кто это?» – подумал Шадрин, пока еще не отдавая себе отчета, что случилось.
В следующую минуту в комнату вошел высокий худощавый мужчина в белом халате. Это был тюремный врач. Он сообщил, что заключенный Баранов последние дни ведет себя довольно странно: дичится соседей по камере, а весь вчерашний день с утра до вечера просидел под нарами и отказывался от пищи.
– Думаю, что Баранова необходимо срочно направить на судебно-психиатрическую экспертизу, – сухо сказал врач и, не дождавшись ответа следователя, вышел.
В комнату снова постучали. Шадрин подошел к двери и широко распахнул ее. Прямо перед ним вырос высокий человек лет тридцати пяти. За спиной его стоял конвоир, он уговаривал Баранова пройти в комнату.
– Ну, заходите, заходите же, не бойтесь, – вежливо сказал Шадрин.
Баранов все с тем же встревоженным выражением лица и широко открытыми глазами на цыпочках, озираясь, вошел в комнату следователя. Его походка была карикатурно-пружинящей, точно он шел между бритвенными лезвиями, воткнутыми в половицы.
– Почему вы так идете?
– А я – ничто! Мне пол не нужен, – моментально ответил Баранов, а сам все боязливо озирался по сторонам.
– Почему ничто? – спросил Шадрин, стараясь казаться спокойным, хотя на самом деле он был далеко не спокоен.
– Невесомость! А для невесомости не нужно опоры.
– Садитесь, гражданин Баранов. – Шадрин показал на табуретку.
Баранов вначале отпрыгнул от табуретки, а потом на цыпочках подошел к ней, зачем-то ощупал ножки и, склонившись почти до пола головой, осмотрел ее со всех сторон.
– Зачем вы это делаете?
– В камере, на нарах, под мою подушку хотели подложить бомбу, а я вовремя заметил. А они везде. Иду на прогулку – они за мной. Хитры – приспосабливаются костюм одеть под цвет стен, вроде невидимки… Сторожа не видят, а я их вижу… Вот и сейчас: смотрите, смотрите – вон он! Хотел подложить под стул толовую шашку, а я его разоблачил… – Баранов уставился обезумевшими глазами в одну точку на голой стене, обращаясь к кому-то невидимому: – Ступай, ступай! Теперь я тебя не боюсь. У гражданина следователя пистолет. При нем ты не посмеешь…
И громко, радостно захохотал. Потом смех стал зловещим. Шадрину от этого смеха стало не по себе.
– Что вы смеетесь, гражданин Баранов?
– Убежал… Струсил… Глядите, как чешет во все лопатки!.. – Он захлопал по-детски в ладоши. – Ему даже костюм невидимки не помог. Вот теперь я и сяду. – С этими словами Баранов плавно опустился на табуретку.
– Руки положите за спину, – предложил Шадрин.
Вытянув вперед голову, Баранов медленно спрятал за спину руки и всем телом подался вперед. В этом положении он застыл, как изваяние. Из уголков его полуоткрытого рта тоненькими струйками текла слюна.
Шадрин закурил. Как только он сделал первую затяжку и выпустил кольцо дыма, стараясь всем своим видом показать душевное спокойствие и равновесие, Баранов стремительно вскочил с табуретки и отбежал в угол. Зажав пальцами нос, он не дышал. Лицо его приняло багровый цвет.
Шадрин затушил папиросу и рукой развеял дым.
– Боитесь дыма? – спросил он, через силу улыбаясь.
Глотнув воздуха, но по-прежнему не разжимая пальцев, Баранов гнусаво ответил:
– Он подложил вам отравленные папиросы. Вы даже не заметили, как он подменил вам пачку, а я видел. В каждую папиросу он впрыснул двадцать три миллиграмма цианистого калия. Яд действует через час. Так что знайте: в вашем распоряжении, гражданин следователь, остался час. Две затяжки – это уже смертельная доза.
Шадрину было не по себе. Он никак не мог приступить к допросу. Каждая новая выходка подследственного сбивала его с толку.
– Гражданин Баранов, садитесь и отвечайте на вопросы. Мне некогда с вами играть в бирюльки.
Скорее для самоуспокоения, чем для пользы дела, Шадрин подошел к зарешеченному окну и с минуту неподвижно стоял спиной к Баранову, который прижимался к противоположной стене. Дмитрий чувствовал, как билось его сердце. Слух его фиксировал малейший звук: кто знает, что придет в следующую секунду в голову этому, по всей вероятности, сумасшедшему человеку?
«А что, если симулирует? Что, если все это – игра? Может, устроить ему свою экспертизу? – подумал Шадрин, но тут же вспомнил, что, согласно процессуальному праву, следователь должен немедленно направить на экспертизу подследственного, если в поведении его он видит хотя бы малейшие признаки душевного заболевания. – Здесь не признаки. Здесь, кажется, полная картина тяжелого психического расстройства. Сомнения мои может решить только экспертиза… А потом этот приход врача…»
Шадрин услышал за спиной тихие шаги, но не поворачивался, он не хотел выдать своего волнения. Шаги повторились. Потом послышался тоненький визгливый смешок.
Шадрин резко отвернулся от окна. Первое, что бросилось ему в глаза – это был мятый рубль, лежавший на бланке протокола допроса. «Как он попал сюда? Неужели это он подбросил?» – мелькнуло в голове Шадрина, и он перевел взгляд на Баранова. Тот, пригнувшись, делал быстрые движения пальцами, как будто он фотографировал кого-то.
– Что вы делаете?
Баранов тоненько счастливо захохотал.
– А фотографирую.
– Кого?
– Его величество агента федерального бюро расследования, – выпалил Баранов.
– Зачем вы фотографируете?
– Деньги – самый сильный источник всех человеческих эмоций. Помните, у Пушкина:
Что слава? Яркая заплата.
Нам нужно злато! Злато!.. Злато!..
Иуда не устоял, все-таки продал Христа за тридцать серебреников. Не забывайте, гражданин следователь, в вашем распоряжении осталось пятьдесят три минуты жизни. Цианистый калий – самый надежный яд. Анонс… – И запел: – «Трансвааль, Трансвааль, страна родная, ты вся горишь в огне!..»
– Возьмите свои деньги, гражданин Баранов. – Шадрин отодвинул рубль на край стола. – Еще раз предупреждаю: хватит вам валять дурака. Садитесь!
– Нет уж, дудки, гражданин следователь! Не сяду. Я не подойду к вам ближе, чем на четыре метра. Ваше дыхание отравлено цианистым калием. А мне еще нужно жить. У меня не закончен научный труд, который потрясет человечество.
– Что это за труд?
– А не скомпилируете?
– Можете быть спокойны.
– Главы называть не буду, а общий заголовок скажу. – Баранов принял театральную позу и, ритмично поднимая и опуская руку в такт каждому слову, с расстановкой произнес: – «Деньги как источник высших эмоций в человеческой природе»! Ну, как?! Мой сосед сказал, что за одно название можно выдвигать на премию! Мой сосед – пенсионер, с которым я играю по вечерам в «дурака», сказал, что…
– Хватит молоть чепуху, Баранов, садитесь, – проговорил Шадрин и строго посмотрел на подследственного. Но тут понял, что допустил бестактность. «А что, если и в самом деле тяжелый душевнобольной?.. А впрочем… Конечно… Он очень болен…»
Баранов зажался в угол и трясся всем телом, лицо его искривилось в страхе, глаза были испуганно вытаращены.
– Гражданин следователь… Не подходите ко мне… Ради бога, не подходите! Не надо… Я на расстоянии чувствую, как с каждым вашим выдохом в комнате носится все больше и больше молекул цианистого калия… А у меня семья. У меня двое детей, жена больная… – Губы Баранова скорбно вздрагивали. Он плакал. Вид его был жалкий, несчастный.
– Успокойтесь, гражданин Баранов. Я к вам не буду подходить. Не бойтесь, жить вы будете долго. Проживете двести лет, успеете написать десять томов научных трудов.
– Правда? Гражданин следователь, неужели это правда? – Баранов плакал и счастливо улыбался. Грязной ладонью он растирал по щекам слезы. – Вы только скажите им, чтоб они ночью не подкладывали мне под подушку толовую шашку.
– Хорошо, скажу, скажу… – Шадрин нажал кнопку звонка.
Вошел конвоир.
– Уведите.
Пятясь к дверям, Баранов кланялся в пояс и, зажав пальцами нос, гнусаво твердил:
– Вот хорошо… Вот хорошо…
Вышел на цыпочках.
Оставшись один, Шадрин закурил.
– Да-а!.. – вслух произнес он. «Вот это дебют!.. Такое ощущение испытывал только в детстве, когда поздно вечером сломя голову бежал один мимо кладбища. Аж дух захватывает».
…В этот же день без согласования с Шадриным прокурор освободил Баранова из-под стражи и, взяв с него подписку о невыезде, направил на амбулаторную экспертизу. Это озадачило Шадрина: «Почему не в закрытый судебно-психиатрический институт?..»
VIII
Прокурор Богданов в это утро встал рано. Запахнувшись в халат, прошел в свой кабинет и включил настольную лампу. Вчера вечером он долго не мог заснуть, не решаясь: сказать или не сказать жене, что муж ее сестры, Ануров, арестован. Засыпая, он подумал: «Утро вечера мудренее».
Ночь Богданов спал неспокойно. А когда проснулся и посмотрел на спящую жену, то окончательно раздумал заводить разговор об аресте свояка. Даже во сне лицо жены было строгим и властным.
Богданов плотно прикрыл за собой дверь кабинета и принялся ходить взад и вперед по ковровой дорожке. Мысленно он пытался представить себе разговор с женой, подбирал самые убедительные доводы, которыми будет защищаться, когда жена потребует от него облегчения участи Анурова. А его, Анурова, он ненавидел давно. Ненавидел за то, что тот с почти нескрываемым высокомерием смотрел на его работу, на его жизнь. Ненавидел за то, что жена не раз упрекала Богданова, что у ее сестры натуральная котиковая шуба, а у нее, прокурорши, несчастная цигейка, да и та не первого сорта. Когда же Ануров выстроил себе дачу и купил новенькую «Победу», жизнь Богданова в собственной квартире временами становилась невыносимой.
Позже Богданов стал догадываться: если жена начинала устраивать систематические сцены, значит, у Ануровых какое-то новое, солидное приобретение. Кое-что от Ануровых иногда перепадало и им, Богдановым, хотя сам Николай Гордеевич этого, как огня, боялся. Он знал, что рано или поздно Ануров попадется и будет отвечать сполна. Не раз намекал он об этом жене, полагая, что разговор этот вспыхнет в семье ее сестры, но все шло своим чередом. Жизнь Ануровых год от года становилась все шире, роскошнее. Теперь Богданов жалел только об одном, что арест свояка случился не летом, когда, как обычно, сестры-близнецы месяца два разъезжали по побережью Черного моря. Он знал, что теперь ему предстоит выдержать целую серию атак со стороны жены и свояченицы.
С фотографии, висевшей на стене, на Богданова смотрел молодой, бравый курсант Ленинградского военно-морского училища. Это был единственный сын Богдановых, больше детей у них не было. Богданов подошел поближе к фотографии и, заложив за спину руки, остановился. «Эх, Сашок, Сашок… Посмотрел бы ты, как трудно иногда бывает твоему отцу. Только вот сказать тебе не могу об этом, потому что она тебе родная мать. Но ты когда-нибудь и сам поймешь, как нелегко приходится твоему отцу быть одновременно и прокурором, и независимым мужем. Боже сохрани тебя, сын, от участи твоего отца! Не бери в жены своенравную, неграмотную волчицу. Иначе ты, товарищ будущий моряк, пропадешь!..»
Богданов вздохнул и отошел от фотографии. В ванной он развел в горячей воде мыльный порошок, намылил щеки, подернутые седой щетиной, и начал бриться. Из круглого зеркальца на него смотрело суровое, перекошенное болью лицо человека с непреклонным взглядом. Вспомнив жену, он вздохнул и, очевидно, в тысячный раз за свою жизнь пожалел, что сделал по молодости такую ошибку, которую можно еще было поправить вначале, сразу же после женитьбы. «Если бы не сын и не партбилет, можно развестись и сейчас. Хоть на старости лет пожить по-человечески. У простых смертных все это делается проще. Заявление в нарсуд. Объявление в газете. И с ног долой все путы и цепи. А здесь… Номенклатура!.. Блюститель законности и самой высокой морали. Хоть зубами скрипи, а на торжественных праздничных вечерах ухаживай за этой стервозой, как за порядочной принцессой. – Богданов тяжело вздохнул; распаляя свой гнев, думал: – За что?! За какие провинности так наказала жизнь? На работе ты – хозяин, ты – Человек с большой буквы. А дома… О, если б кто заглянул в эту адову жаровню! С годами становишься сквалыгой, незаметно опускаешься…»
Кончив бриться, Богданов осмотрел в зеркале свое лицо, похлопал мягкими пальцами по щекам и посмотрел на часы. Скоро встанет жена, а завтрак еще не готов.
После бритья Богданов поспешно оделся и вышел из дома. Каждое утро он совершал небольшую прогулку. Последний год стали сдавать нервы, мучила часто бессонница. Врачи посоветовали совершать систематические утренние прогулки.
Утро было свежее, морозное. Во всем теле Богданов чувствовал легкость. А сам думал: «Сейчас она уже проснулась. Кофе не согрето. Теперь подбирает самые отборные словечки, чтобы встретить скандалом и упреками. Больная!.. На ней можно возить воду…»
Ася была уже на ногах, когда Богданов вернулся домой. Не успел он раздеться, как дверь из спальни открылась и вместо утреннего приветствия Богданова встретил раздраженный возглас:
– Ты что же, голубчик, от меня это скрываешь?! Я тебе кто – жена или табуретка?
– В чем дело? – недоуменно спросил Богданов, который уже начинал понимать, в чем именно дело.
– Кто нам Ануровы – родня или не родня?
Богданов молчал. Ему нечего было сказать жене.
– Я тебя спрашиваю: есть у меня родная сестра или нет? – Распахнутые полы халата жены разошлись так, что Богданов видел, как судорожно поднималась и опускалась ее полная грудь, обтянутая тонким розовым шелком ночной сорочки. Было что-то породистое в статной фигуре этой неукротимой женщины, от которой дышало избытком здоровья и неудовлетворенным желанием грубой любви.
– Успокойся, пожалуйста! Я все объясню. Не мог я тебе раньше сказать этого, ты понимаешь, не мог.
– Это почему же?
– Чтобы не расстраивать тебя. Я же знаю, что помочь Анурову в его положении невозможно. А обращать твое внимание на вещи, которые непоправимы, я считал жестоким.
– А откуда ты взял, что Борису Лаврентьевичу нельзя помочь? Сейчас только звонила сестра, она сказала, что его дело пойдет через тебя. Почему ты скрыл это?
– Я еще раз повторяю тебе, Асенька, что не могу. Понимаешь, не могу, не могу сделать ничего. Ануров совершил тяжелое преступление, и по советскому закону он понесет за это ответственность. Сколько веревочка ни вейся, а конец должен быть. Я тебе не раз говорил о том, что…
– Довольно! – Ася властным жестом остановила Богданова. – Я сама могу быть агитатором. Скажи, в чем его обвиняют?
Богданов коротко рассказал о выявленных следствием хищениях Анурова.
– Все это доказано документально. Все это подтверждено свидетельскими показаниями, бухгалтерской экспертизой и, наконец, собственным признанием обвиняемых. А ты говоришь – помочь. Я этого не могу и… не хочу!
– Нет, ты будешь помогать! – таинственно проговорила Ася.
– Не буду! – резко ответил Богданов.
– Будешь! – Ася поджала губы и, скрестив на груди руки, покачала своими крутыми глыбами бедер. Улыбка ее была хищной. – А как ты мог помогать Банниковым? Там, кажется, тоже было что-то вроде хищения?
– Ты что, с ума сошла?! Я ничего для Банникова не делал такого, что шло вразрез с законом. Ты думаешь, о чем говоришь? Ты что, хочешь меня в тюрьму посадить?
– Ничего с тобой не случится, милок. – Продолжая улыбаться, Ася кокетливо покачала бедрами. – Раз сделал Банникову, сделаешь и Ануровым.
Богданов смотрел на жену ненавидящими глазами. Он хотел сказать ей злое, обидное, но сдержался.
– Банникова освободили потому, что в его деле не было состава преступления. Что ты мелешь? Ты понимаешь?
– Вот и я о том же самом. Если хорошенько разобраться, то в деле Анурова Бориса Лаврентьевича может тоже не быть состава преступления. А если есть, то совсем маленький составчик, крошечный, как вот этот мизинчик. – Ася поднесла к носу Богданова накрашенный ноготь. – Нужно только захотеть. Знаю я ваши законы, они у вас, что дышло, – куда повернул, туда и вышло.
Не находя больше слов, чтобы дать понять жене, на что она его толкает, Богданов молча надел свою прокурорскую форму, наглухо застегнул пуговицы кителя и возвратился в кухню.
– Иди сюда! – строго сказал Богданов жене.
– Это куда ты меня тянешь?
– Пойдем со мной, я покажу тебе кое-что. – Богданов, поддерживая за локоть Асю, увлек ее в кабинет. Перед фотографией сына он остановился. – Кто я тебе – муж или не муж?
– А дальше что?
– А дальше то… Если ты наплевала на собственного мужа и толкаешь его на преступление, то пожалей хоть сына. Ты знаешь, что ожидает его, если полечу я? Ты что, забыла, как загремел недавно прокурор Милюгин?
На этот последний и, пожалуй, самый весомый довод жена не ответила ни словом. Круто повернувшись, она вышла из кабинета, а через минуту Богданов услышал из-за тонкой перегородки ее рыдания. Слез своей жены он не мог переносить. Богданов зашел в спальню. Жена лежала на кровати. Плечи ее вздрагивали. Он принялся ее успокаивать:
– Ну, перестань же, Асенька, ну, хватит же! Я знаю, что тебе тяжело, но ты пойми, что и мне не легче!
Сквозь всхлипывания она с трудом проговорила:
– Ты не для него… Не для него… Ты для меня это сделай!
Богданов вытер ладонью со лба пот.
– Я постараюсь… Я сделаю все, что в моих силах, только встань, перестань плакать!
В коридоре раздался длинный звонок. От неожиданности Богданов вздрогнул. «Кто бы это мог в такую рань?»
Когда он открыл дверь, сердце его защемило. На пороге стояла сестра жены, Раиса Павловна Анурова. Глаза ее были заплаканы, с ресниц темным крошевом сползала краска. Из-под бархатной шапочки, отороченной собольим мехом, выбивались сбитые, непричесанные волосы.
– Николай Гордеевич!.. Николай Гордеевич!.. – Раиса Павловна принялась целовать руки Богданова.
Он окончательно растерялся, видя свою свояченицу, стоящую на коленях.
– Что вы делаете, Раиса Павловна?! Опомнитесь! Что вы делаете?! – Богданов подхватил с коленей Раису Павловну, посадил ее на стул.
Уронив голову в ладони, Раиса Павловна, даже не сняв с себя котиковой шубы, слегка пошатываясь, прошла в спальню к Асе. Застав ее плачущей, она упала к ней на грудь и горько зарыдала. Теперь плакали обе сестры.
Не в силах переносить слез двух женщин, Богданов наскоро накинул на плечи пальто, схватил шапку и выскочил из дома. Охваченный морозным воздухом, он только на улице почувствовал, что приходит в себя.
В это утро на работу он пришел раньше обыкновенного. Пожилая уборщица, тетя Фрося, поздоровалась с ним хрипловатым голосом и выразила свое удивление:
– Что-то вы сегодня, так раненько, Николай Гордеевич? Наверно, дел много?
– Да, да, дел хоть пруд пруди, зашиваемся, Ефросинья Кузьминична.
– А вас тут все поджидала вчера вечером какая-то женщина. Раз пять спрашивала и все сказывала, что по личному делу.
– Кто такая?
– Не то Шарапова, не то Арапова, забыла я, память-то как решето дырявое стала. Да вот, кажись, и она сама, ранешенько, как будто подкарауливала. – Через оттаявшее окно тетя Фрося показала в сторону тротуара, с которого сошла женщина средних лет. Быстро переходя улицу, она бросала обеспокоенные взгляды на окна кабинета прокурора.
– Закройте входную дверь и никого не пускайте! Скажите, что прокуратура работает с десяти утра. Сейчас еще нет и девяти.
Тетя Фрося старчески затрусила к дверям, на ходу приговаривая:
– Вот нелегкая-то носит ни свет ни заря! Проворуются, а потом и улещивают, и обивают пороги!
Тетя Фрося закрыла на крючок входную дверь и ушла в темную комнату, где хранился ее хозяйственный инвентарь.
