Текст книги "Суд идет"
Автор книги: Иван Лазутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 35 страниц)
XXI
С тех пор как Лиля видела в последний раз Струмилина, кажется, прошла вечность. Многое она передумала за это время. Стала чаще курить. Просыпаясь ночью, она украдкой лезла под подушку, где у нее втайне от деда и от няни хранились папиросы. Закрываясь с головой одеялом, зажигала спичку.
Старик профессор видел, что внучка последнее время тает на глазах. Несколько раз он пытался приласкать ее, спрашивал, что бы она хотела купить себе к празднику, но Лиля ничего не хотела. И это еще больше беспокоило деда.
Если раньше, до того как Лиля окончательно рассталась со Струмилиным, ей казалось, что она любит его просто, обычно, как многие женщины любят мужчин, то теперь, после всего, что она выслушала от него две недели назад, Лиля пришла к твердому убеждению: жизнь без Струмилина для нее становится пыткой, бессмыслицей. Она видела его во сне, разговаривала с ним наяву, когда оставалась одна, наедине с собственными мыслями. Струмилин, Струмилин, Струмилин… С мыслью о нем Лиля ложилась и вставала. Плакала втайне от няни. И чем больше думала о Струмилине, тем все более и более недосягаемым становился он для нее. Особенно больно звучали его последние слова, когда он так легко, так невозмутимо просто настоящую, первую любовь Лили назвал курортным флиртом.
Лиля изо всех сил старалась не думать о Струмилине, но сил не хватало. Она не могла не думать о нем. Вот и вчера, в воскресенье… С самого раннего утра, чтобы хоть на несколько часов забыться и мыслями уйти в другой мир, она долго бродила по завьюженному лесу, прислушиваясь к печальному шуму ветра.
После обеда отправилась в Москву. Почему ей захотелось вдруг поехать на Новодевичье кладбище – она не могла понять, но мысль эта как-то сразу согрела ее. От кого-то она даже слышала, что кладбищенская тишина, бегущие в небе облака и полевые цветы успокаивают человека.
Через час Лиля уже входила в знакомые ворота старинного русского монастыря.
Первые надписи на гранитных памятниках и надгробьях она читала внимательно, проникновенно. Потом однообразие эпитафий и надписей начало утомлять ее. Она направилась туда, где под каменными плитами гробниц лежали великие сыны России. Вот он, совсем маленький, скромный из скромнейших памятник-часовенка Чехову. Чехову!.. Тому самому великому Чехову, который, как никто в мире, умел от души смеяться и заражать этим смехом других. Тому самому Чехову, который рыдал при виде страданий обездоленных людей. Что такое ее, Лилины, горести перед духовными трагедиями великих людей, сжигавших себя на кострах большой мечты, которая снилась человечеству? И вот он, Чехов, лежит в земле. Его нет в живых. А когда-то он жил. А вот и Гоголь. Прах его покоится под черной гранитной плитой. Неужели нет уже в живых человека, создавшего неудержимую тройку, которой правит лихой русский мужик, крикнувший всем народам и странам: «Посторонись! Русь едет!..» Вот памятник Веневитинову. Юный поэт погиб в самом расцвете большого таланта. А дальше… Гениальный Собинов в роли Лоэнгрина исполняет свою последнюю, лебединую песню. Белый мрамор легок и нежен, как пух. Листья орешника желтыми накрапами расцветили памятники и могильные холмики.
У сероватой мемориальной доски с надписью «Народный артист СССР К. С. Станиславский» Лиля присела на лавочку. В канавках букв на мемориальной доске натекла грязноватая вода. Край серой гипсовой плиты отколот. Лиле стало обидно за великого русского артиста.
Шагах в пяти от этой бедной плиты, сделанной на скорую руку, возвышался роскошный огромный памятник из белого мрамора. Памятник огорожен богатой узорчатой оградой. Он был поставлен некой Сонечке, умершей от роду двенадцати лет. «Конечно, – думала Лиля. – Сонечка была хорошая, милая девочка. Ее баловали родители, а потом она умерла, и родители понесли непоправимую утрату. Из их жизни безвозвратно ушло самое дорогое существо. Все это так…» Со всем этим Лиля внутренне соглашалась, но Решетников, русский писатель Решетников… Почему его скромный низенький памятник завалили кучей мусора и отбросами? Неужели Станиславский за всю свою жизнь, которую он сжег во имя большого народного искусства, не заслужил хотя бы скромного надгробья?
С этими мыслями Лиля встала со скамейки и направилась к могилам героев войны. Своя боль становилась тише, глуше. Что она, Лиля, со своей мизерной женской любовью, когда вот здесь, под ногами ее, тлеют в земле кости людей, ставших гордостью эпох и наций!
У памятника Зои Космодемьянской Лиля не смогла сдержать слез. Алые полотнища, обвивающие постамент героини, были сплошь усеяны комсомольскими значками. Это самые простые, самые рядовые из рядовых юноши и девушки, проходившие мимо Зои, снимали со своей груди комсомольские значки и прикалывали к алым полотнищам, как частицы своих сердец, которые в эти минуты были переполнены самой светлой и возвышенной любовью к Родине, к ее славным сынам, погибшим во цвете лет.
Лиля отколола с кофточки комсомольский значок и прикрепила его к венку, возложенному у подножия монумента. Перед образом Зои она чувствовала какой-то священный трепет.
С кладбища Лиля возвращалась умиротворенная.
Такой неожиданной переменой в ее настроении дедушка был одновременно обрадован и обеспокоен. Знакомый с психиатрией как врач, он знал, что резкие и бурные изменения жизненного тонуса человека иногда влекут за собой тревожные последствия. Но, приглядываясь к внучке поближе, он успокаивал себя тем, что в поступках ее и мыслях виден полный здравый смысл и определенная логика.
– Что же ты, красавица, нос повесила? Получила отпуск и никуда не едешь.
– Мне никуда не хочется ехать, дедушка. Хватит с меня и летнего курорта.
Профессор хитровато сощурился и молодцевато, бочком прошелся вокруг внучки.
– А у меня что-то есть для тебя, – подзадоривал он Лилю.
– Что-нибудь сладкое?
– Выше!
– Клипсы?
– Еще выше!
– Билеты на премьеру?
– Мимо! Ни за что в жизни не угадаешь.
– Ну, хватит мучить, дедушка, покажи! – По-детски хныкая, Лиля капризничала и старалась разжать руку деда.
– Сыграй мне что-нибудь хорошее, тогда получишь!
Лиля знала, что играть дедушка заставлял ее только за солидные подарки.
– Ну, профессор Батурлинов, держитесь! Если вы меня на этот раз обманете!.. Если у вас какая-нибудь пустышка в руке, я сожгу на костре все ваши неопубликованные научные труды! Согласны?
– Согласен!
Просторную гостиную затопили звуки «Патетической сонаты» Бетховена, которого старик Батурлинов особенно любил.
Руки Лили стремительно взлетали над клавиатурой рояля. Вся она в эту минуту сливалась с фантастическим, построенным в ее воображении образом буревестника, который еще со школьных лет возникал в ее сознании, как только раздавались звуки «Патетической сонаты».
Лиля играла, а сама мысленно скандировала «Песню о буревестнике» Горького:
«В этом крике – жажда бури! Сила гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике…»
Рокотали басы, в них вплетались тонкие звуки, вырванные правой рукой у самого края клавиатуры.
Теперь Лиля уже читала вслух:
– «Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады…»
Чем дольше Лиля играла, тем темпераментнее, одухотвореннее становилась ее игра. Когда в зале прозвучали последние аккорды и Лиля встала из-за рояля, в глазах старика стояли слезы. Достав из кармана платок, он отвернулся в сторону и сказал:
– Великолепно! Великолепно!
– Где же подарок, дедушка?
Старый Батурлинов растроганно улыбался.
– К сожалению или к счастью, он нематериален. Его нельзя ни надеть, ни съесть.
– Что же это такое?
Профессор принял торжественную позу, достал из грудного кармана хрустящую голубую бумажку и сказал с расстановкой:
– Ты едешь за границу!
– Что?!
– Через два дня ты едешь во Францию. По туристической путевке. На три недели. – Профессор Батурлинов махал над головой путевкой.
Только теперь Лиля по-настоящему могла сообразить и оценить, какой невиданный и большой сюрприз преподнес ей дедушка. Забыв, что он уже не тот, каким был десять лет назад, она кинулась ему на шею и принялась звонко целовать худые, в старческих складках щеки.
– Дедушка! Ты у меня такой хороший!.. Ты такой молодец!.. Нянечка, идите сюда, вы слышите – я еду во Францию! Париж! Я пройду по улицам, где ходит Пикассо, где когда-то ходил Бальзак, Гюго! Где сохранились еще следы Наполеона!.. Монмартр, Лувр, Елисейские поля, Бастилия!.. Все, о чем я читала во французских романах, я увижу собственными глазами!
Радости Лили не было предела. Будучи студенткой Плехановского института, Лиля изучала французский язык. Старая учительница-француженка, благоговейно любившая свою родную Францию, по которой она тосковала, всегда так красочно и так заманчиво рассказывала о красотах Парижа, что пределом своих желаний Лиля считала посетить эту чудную страну и этот звенящий на весь мир Париж.
Неожиданная радость принесла и огорчения. Просматривая вечером свои туалеты, Лиля решила, что ехать во Францию в старых платьях – только позориться. Она самым искренним образом была убеждена, что ее засмеют, как только она выйдет из вагона на парижский перрон.
В этот же вечер Лиля поехала к портнихе.
XXII
Дни проходили в горячке. Старая модная портниха, которая уже много лет обшивала Лилю, день и ночь сидела над ее нарядами. Лиля не отходила от нее ни на шаг. Она потеряла аппетит, осунулась, похудела.
Видя, как взволновала Лилю предстоящая поездка, старик профессор успокаивал ее и давал поучительные советы:
– Помни самое главное – ты приехала из России. Каждое твое слово, каждый поступок французы будут воспринимать не как лично твое слово и твой поступок, а как гражданки Страны Советов. Держи себя достойней, не егози и не ахай при виде красивых зрелищ и безделушек. Не вешай носа, если будут трудности. Франция веселая страна, она не любит нытиков и дуботолов. За тряпками не гоняйся, своих хватит. Посмотри больше музеев, памятных мест, накупи открыток, захвати с собой фотоаппарат…
Наказы, наказы, предостережения… У Лили кружилась голова. Но и в горячке сборов где-то в особых, никогда не потухающих родниках сердца сочилась щемящая горячая струйка – Струмилин. Как ей хотелось поделиться с ним своей радостью, своим волнением! Он бы понял ее, он тонко чувствует. И Лиля, складывая чемодан, тихо пела:
Но, очевидно, нам
Не по пути…
Эту незамысловатую песенку Лиля напевала и раньше, но сейчас она приобретала особый смысл, грусть расставания теперь была перемешана с неизведанной радостью предстоящих встреч.
В саду зарычала собака. На ее лай вышла няня. Через минуту она возвратилась с заложенными за спину руками.
– Танцуй!
Лиля подняла на няню тревожный взгляд. «От кого?»
Она ни от кого не ждала письма.
– Няня, сейчас не до этого.
– А, коза-егоза! Это моли бога, что твоя Франция, а то бы я заставила тебя сербиянку сплясать.
Письмо было от Струмилина. Лиля узнала по размашистому наклонному почерку. Он писал:
«Лиля! Что я могу сказать в ответ на ваше письмо? Единственное – я вас жестоко и незаслуженно обидел. Если можете – простите меня. На это письмо прошу не отвечать. Так будет лучше. Еще раз – простите, еще раз – прощайте. Николай Струмилин».
«Не хочет даже, чтоб я ему ответила. Какая жестокость!» Как подкошенная серпом былинка, Лиля опустилась в кресло. Не обращая внимания на расспросы няни, которая по лицу ее поняла, что в письме что-то недоброе, она, не мигая, уставилась в одну точку на стене. Сейчас она вспомнила Струмилина таким, каким видела его в последний раз, как кладбище во время похорон жены. Худой, бледный, с потухшими, глубоко запавшими глазами. А рядом с ним, ежась от холода, стояла Танечка, которая не сводила своих испуганно-печальных глаз с воскового лица матери. Лиля уткнулась лицом в подушку и тихо заплакала. Ей было жалко себя, жалко Струмилина, жалко Танечку…
В эту минуту она была твердо убеждена только в одном: если б Струмилин написал ей: «Приди ко мне! Никуда не смей ездить! Плюнь на свою туристическую поездку за границу!» – она ни на секунду не задумалась бы, что ей делать. Портниха, наряды, Елисейские поля, всякие там Монмартры и Лувры с Бастилиями – все это она может променять только на одну встречу со Струмилиным. Только на то, чтобы он до конца выслушал ее, узнал, как она любит его, как тяжело ей без него.
Но он запретил ей даже написать ответ.
К вечеру сборы кончились. Объемистый лакированный чемодан был упакован. Новенькая «Победа» стояла у ворот. Старый профессор делал последние напутствия. Через два часа с Белорусского вокзала должен отойти поезд. С этим поездом вместе с другими советскими туристами Лиля должна выехать во Францию.
Рядом с чемоданом стояла белая корзина хризантем. Это была причуда деда. Несмотря на мороз, он привез цветы такими нежными и благоуханно-нетронутыми, как будто они только что распустились.
– Давайте присядем на дорожку, – сказал профессор, и все четверо – он, няня, Лиля и портниха, которая до самого последнего момента кружилась с иголками в зубах вокруг Лили, все прихорашивая ее, – сели. С минуту помолчали, храня озабоченную торжественность.
Истошный лай собаки в саду заставил всех вздрогнуть.
– Кого это нелегкая несет? – проворчала няня и, почесывая бок, подошла к окну. – Вроде незнакомый. Пойду спрошу.
Няню опередил профессор.
– Вам кого? – крикнул он из сенок незнакомцу, стоявшему у калитки.
– Мне нужна Лилиана Петровна Мерцалова.
Пса загнали в чулан.
– Пройдите.
Неизвестный молодой человек, одетый в серое пальто, поднялся по скрипучим порожкам в сенки и впереди хозяина вошел в дом.
– Вам кого нужно? – спросила Лиля, оглядывая вошедшего незнакомца.
– Мне нужна Лилиана Петровна Мерцалова.
– Я буду Мерцалова, – весело ответила Лиля и с радостью подумала: «Неужели от Николая Сергеевича? Господи, неужели это от Струмилина? Что бы от него?!»
– Вы, кажется, куда-то собрались?
– Да, я собралась уезжать, – ответила ласково Лиля, все еще надеясь, что незнакомец вот-вот достанет из кармана письмо от Струмилина и подаст ей. Она волновалась.
– И далеко вы едете?
– Во Францию, по туристической путевке. А собственно, почему вы меня расспрашиваете? Кто вы такой?
Незнакомый гражданин достал из кармана бумажку. Лицо его было строго официально.
«Письмо! От него! Он все-таки меня помнит… Он хочет меня видеть!..» Лиля трепетала.
– Кто вы такой? – снова спросила Лиля.
– Я старший оперуполномоченный районного отдела милиции города Москвы. – Незнакомец протянул удостоверение.
– В таком случае, что вам от меня нужно? – недоуменно спросила Лиля, глядя то на деда, то на незнакомца.
Работник милиции окинул взглядом лакированный чемодан, потом посмотрел на Лилю.
– Очень жаль, но поездку во Францию вам придется отложить.
– Почему?! – испуганно спросила Лиля.
– Вы арестованы.
– Что?! – Из рук Лили выпала сумочка. Старик профессор как стоял на одном месте, пытаясь что-то сказать, так и окаменел с раскрытым ртом.
– Вот постановление об аресте. Подписано прокурором.
– Куда вы меня повезете? – с испугом спросила Лиля, чувствуя, как спазмы перехватили ее горло.
– В Таганскую тюрьму, – спокойно ответил оперуполномоченный.
В старческих руках Батурлинова прыгала бумажка с предписанием на арест Мерцаловой Лилианы Петровны.
– Тут, молодой человек… получилось какое-то явное недоразумение! Тут что-то перепутали! Нужно разобраться! Она не может отложить поездку во Францию… Она ни в чем не виновата!
– Кем вы доводитесь гражданке Мерцаловой? – спросил оперуполномоченный у профессора.
– Я ее дед. Я ее воспитал… Я за нее отвечаю своим положением и своим… – Старик волновался. Больше он ничего не мог сказать.
– Все равно, гражданин, вашей внучке придется проехать со мной. – Оперуполномоченный показал взглядом на дверь. – На улице ждет машина. Нужно торопиться. Нас ждут.
– Тогда и я с ней поеду. Я не могу оставить ее одну.
– Вы никуда не поедете, гражданин. Если хотите – можете завтра вечером навестить свою внучку. Это в том случае, если она не вернется сегодня.
Убитый горем, профессор посадил Лилю в «черный ворон» с зарешеченными окнами и смотрел вслед удаляющейся машине до тех пор, пока она не скрылась из виду.
В дом старый профессор вернулся, придерживаясь за стенку. Он с трудом расстегнул верхние пуговицы рубашки. Ему не хватало воздуха…
В этот же вечер с профессором случился сердечный приступ. По вызову няни пришел местный дежурный врач. Он был небрит и заспан. По его сердитому и недовольному лицу нетрудно было заключить, что его не вовремя разбудили. Когда же он узнал, что перед ним знаменитый профессор-хирург Батурлинов, то он настолько растерялся, что, казалось, был готов вставить больному профессору свое сердце, если бы это в силах была сделать медицина.
XXIII
Несколько раз порывался Дмитрий пойти к Ольге, но всякий раз удерживал себя: уже поздно. Да и зачем? Чтобы посмотреть, как к дому подкатит «черный ворон», как в него посадят Ольгу? Чтобы услышать, как больная мать будет причитать в голос?
Как назло, остановились часы. Сколько сейчас: восемь, девять или одиннадцать – Дмитрий не знал.
Время перестало для него существовать. Он даже не обратил внимания на то, что хозяйка не истопила с утра печку.
Ежась от холода, Дмитрий ходил из угла в угол своей комнатушки и чувствовал, как его все сильнее начинает лихорадить. За каких-то несколько часов он искурил пачку «Беломора». Не курил полгода и снова начал. Как алкоголик, впавший после длительного воздержания в новую, еще более глубокую и страшную полосу запоя, Дмитрий жадными затяжками глотал дым и чувствовал, как по телу его расплывается с волнами озноба какая-то мягкая, дурманящая теплота.
И как всегда в таком состоянии – на лбу мелкие капли пота.
Из треугольного зеркальца, перед которым Дмитрий брился, на него смотрели большие воспаленные глаза испуганного человека. Небритые провалы серых щек выступали темными кругами. Где-то над головой, на первом этаже, начали свой монотонный и печальный бой стенные часы. Шадрин и раньше знал о существовании этих часов. Он и раньше, лежа в постели с закрытыми глазами, считал равномерные приглушенные удары. Теперь бой часов над головой напоминал ему похоронный звон колоколов, который в памяти его остался жить, как далекий отголосок детства. Детства… Того самого детства, в котором бабка учила славить Христа, молиться во время обедни и говорить «Воистину воскрес», когда к тебе обращались с приветствием: «Христос воскрес».
Часы пробили одиннадцать раз. Дмитрий бросился на свою железную койку и протянул руку к ободранному стулу, на котором лежали папиросы. Не спуская глаз с паука, повисшего с потолка, он зажег спичку. Где-то внизу, под кроватью, скреблась в полусгнившие половицы мышь. Дмитрий набрал полную грудь дыма и выдохнул его густой волной на паука. Тот на секунду замер на одном месте, потом кинулся по невидимой паутинке в угол, где в сером непроглядье паутины и сырости, под самым потолком, ему не угрожали капризы человека.
Дмитрий сделал еще несколько глубоких затяжек. Теперь он отчетливо видел, как мягко поплыли перед его глазами маленький, сколоченный из сосновых досок стол, грязный пол, испещренная темными пятнами глиняной подмазки печка… «Неужели снова? Неужели все, что сделал профессор Батурлинов, пошло насмарку?..»
И вдруг сквозь это зыбистое кружение послышался громкий стук. Дмитрий открыл глаза. И снова поплыли пол, стены, стол, печка…
– Врешь, не сдамся! – через силу процедил он сквозь зубы и, собрав последние силы, рывком оторвал от подушки голову. Встал и, пошатываясь, пошел к двери.
Стук повторился.
Дмитрий вытер со лба холодный пот и открыл защелку английского замка.
– Оля!
Такой Дмитрий никогда ее не видел. Она вошла в комнату так, как будто пришла сообщить страшную весть. Молча пересекла комнату и села у стены на краешек скамьи.
– Что ты молчишь? – спросил ее Дмитрий.
Ольга, точно не расслышав вопроса, продолжала неподвижно сидеть на краю скамьи и смотреть в угол комнаты, точно она заметила там что-то ужасное.
– Что с тобой, Оля!
Только теперь Ольга подняла на Дмитрия глаза, в которых застыл ледяной испуг.
– Лилю арестовали…
Шадрин молча смотрел в глаза Ольге, а сам думал: «Нет, она не может этого сделать…»
– Приезжали и за мной, но меня не было дома. Митя, я боюсь! Я так всего боюсь, что не знаю, как будет дальше. – Привстав, Ольга подошла к Шадрину и уронила на его плечо голову.
Дмитрий крепко сжал ее руку и посадил рядом с собой на скамейку. Он смотрел на Ольгу такими глазами, будто перед ним сидела не любимая девушка, а совсем далекая и чужая женщина. Так показалось Ольге. Этот взгляд ее пугал.
– Почему ты так смотришь на меня?
Дмитрий с трудом выдавил из себя:
– Зачем ты это сделала, Оля? Скажи – зачем?
– Что?
Дмитрий мучительно ждал ответа. Что-то неестественное, несвойственное ей вдруг прочитал он во взгляде Ольги, и от этого взгляда ему было не по себе.
– Говори… Говори, только не молчи. Я ни о чем не буду спрашивать. Только правду, слышишь, Оля?
– Ты о чем, Митя?
– Скажи, тебе когда-нибудь давал деньги Фридман?
Сказав это, Дмитрий со страхом ждал, что сейчас услышит подробности, которые ему стали известны на последнем допросе в Таганской тюрьме.
– Что же ты молчишь?
– Как тебе не стыдно?! – Ольга встала со скамейки и отпрянула от Шадрина. – Ты о чем спрашиваешь?
– Я спрашиваю тебя, ты брала взятки у Фридмана и Шарапова? Да, да, брала или нет? Пятьсот рублей в мае, пятьсот рублей в июле, потом еще? Прошу тебя, припомни хорошенько.
Глаза Ольги сузились. Вся она как-то подобралась, присела, стала ниже и напряженнее.
Пощечина в полуподвальной комнате прозвучала глухо.
– Негодяй!
– Оля! – Дмитрий покачнулся и спиной прильнул к холодной печке. – Я хотел тебя спросить, не брала ли ты деньги у Фридмана? Ведь Лилю посадили за это же…
Шадрин закрыл глаза ладонями и, не шелохнувшись, продолжал стоять, прижавшись спиной к печке. Что-то похожее на рыдания вырвалось из его груди. Он чувствовал еще большую слабость, в голове кружило, ноги подкашивались. Он собирал последние силы, чтобы не упасть.
– И это говоришь мне ты! Ты!.. – С этими словами Ольга, рыдая, бросилась на грудь Шадрину. – Как ты мог подумать?!
Дмитрий отнял от лица ладони. Запрокинув высоко голову, он слабым голосом проговорил:
– Тебя посадят в тюрьму… Потом будут допрашивать. Я этого не должен был тебе говорить. Я нарушил свой долг. Но… Мне тяжело. Очень тяжело… Мне душно…
Дмитрий сел на койку и подавленно проговорил:
– Оля, и все-таки ты что-то таишь от меня.
– Зачем ты меня мучаешь? В чем я виновна? Почему ты не веришь мне? – Упав на колени перед Шадриным, Ольга прижала руки к груди. – Я ни в чем не виновата! Откуда ты все это взял?
Дмитрий встал с койки и испуганными глазами смотрел на Ольгу, словно видел ее впервые.
– Поклянись, что ты говоришь правду!
– Клянусь жизнью! Клянусь нашей любовью! Клянусь мамой, что я ни в чем не виновата!
Дмитрий поднял Ольгу с коленей и посадил на кровать. Он чувствовал, как дрожат ее руки и ноги.
– Митя, за что же меня посадят? – В глазах Ольги колыхался холодный ужас.
– Мне страшно говорить тебе об этом.
– Нет, нет, я хочу знать все!
– Тебя привлекают за соучастие в хищении государственного имущества… Так об этом пишут в обвинительном заключении.
Ольга с трудом проговорила пересохшим ртом:
– Но ведь ты же знаешь… Ты же мае веришь, что я ни в чем не виновата!.. Неужели так можно?!
После некоторого молчания Шадрин тихо спросил:
– А деньги, Оля? Казенные деньги ты никогда из кассы не брала?
Ольга молчала, испуганно глядя на Дмитрия.
– Вспомни хорошенько.
– Деньги? – Взгляд Ольги беспомощно заметался по стенам, вся она в эту минуту показалась Шадрину виноватой, беспомощной.
– Да, да, деньги из кассы?
Спотыкаясь почти на каждом слове, Ольга рассказала, как в прошлом году она по совету Лили на несколько часов взяла из кассы казенные деньги, с тем чтобы их тут же возвратить. Она их вернула, но было уже поздно. Об этом узнал директор универмага и заставил написать объяснительную записку.
– Зачем понадобились тебе эти деньги? И почему так много?
– На пальто, – робко ответила Ольга и, смущенная, отвернулась от Шадрина.
– На какое такое пальто? Что-то я до сих пор не вижу на тебе нового пальто…
– Я отрез купила, а сшить не успела… Ты же сам знаешь, какое старенькое мое пальто…
То, чего Шадрин больше всего боялся услышать от Ольги, он услышал, и это привело его в смятение. Голос его прозвучал неуверенно:
– Старенькое?..
А сам думал: «Пальто… Не может она из-за пальто пойти на такое… Все-таки что-то она недоговаривает… Но зачем ей скрывать это от меня?..»
Шадрин неподвижно стоял посреди комнаты и немигающими глазами смотрел на дверь, обитую тряпьем.
– Деньги мы сразу же вернули, – как бы оправдываясь, проговорила Ольга. – Это может подтвердить сам директор.
Шадрин долго смотрел на по-детски невинное лицо Ольги и думал: «Нет! Она не может сделать того, в чем ее обвиняют».
Ольга расслабленно прильнула к Дмитрию и, нежно, с мольбой глядя ему в глаза, прошептала:
– Я знаю, пока я рядом с тобой, со мной ничего не случится. Ты ведь сильный, ты заступишься за меня.
Зная, что слова его причинят новую боль любимому человеку, Шадрин все-таки нашел в себе мужество не утаить от Ольги всей трагичности положения.
– Просить мне некого. Дело Анурова веду я…
Ольга отшатнулась от Шадрина и замерла. В лице ее не было ни кровинки. Казалось, что жизнь в ней замерла.
– Я не должен был говорить тебе всего этого, но… вот видишь, Оля… Пойми меня и будь мужественной… Я верю, что все будет хорошо. Но сейчас… сейчас… – Дальше Шадрин не мог говорить. – Завтра утром тебя должны арестовать.
При слове «арестовать» Ольга задрожала всем телом и сильнее прильнула к Дмитрию.
– Митя! Ты пошутил? Ведь пошутил, правда?.. Ты же не допустишь этого? Мы с Лилей ни в чем не виноваты… Я уверена, что ты сделаешь так, что эта грязь не коснется нас с Лилей. Ведь ты же следователь…
– Сейчас это сделать очень трудно, почти невозможно.
– Митенька, я умоляю… Я знаю, ты не допустишь!
Дмитрий неуверенно прошелся по комнате и прислонился спиной к стене.
– Ты должна сказать мне всю правду. Пусть даже самую горькую…
Ольга подавленно молчала, не спуская глаз с Дмитрия. А Шадрин продолжал:
– Чтобы даже попытаться оградить тебя от ареста, я должен совершить преступление. Вы с Мерцаловой попали под такой тяжелый камень формальных улик, что снять его с вас пока никто не сможет…
Ольга встала и, сгорбившись, пошла навстречу Дмитрию, придерживаясь рукой за стену, точно боясь упасть.
Она не говорила, а горячо, исступленно шептала:
– Но ты-то… ты-то веришь, что я не совершала никаких преступлений? Ведь ты-то знаешь, что меня не за что сажать в тюрьму… Скажи, ты веришь?!
– Я верю… Но я…
Ольга не дала ему договорить.
– И ты допустишь, чтобы меня арестовали? – Голос ее оборвался. В испуге она смотрела на Шадрина и видела его теперь совсем другим, таким, каким когда его не знала. И ей было страшно от этого.
Губы Дмитрия плотно сомкнулись и побелели. Сведенные изломы бровей разделились глубокой складкой над переносицей. В эту минуту ему хотелось встать на колени перед Ольгой и разрыдаться. Он произнес глухо:
– Я сам писал постановление о твоем аресте.
– Ты?! Ты писал, чтоб меня арестовали?! – Руки Ольги в испуге взметнулись и замерли на груди.
– Да, я писал…
Продолжительный звонкий смех затопил комнату. Но это был смех истерический, после которого или сходят с ума, или теряют сознание. Этот смех испугал Шадрина. На глазах Ольги выступили слезы. Она пыталась что-то сказать, но не могла, не было сил. Она только хваталась руками за грудь, за пылающие щеки и никак не могла подавить в себе приступ безумного смеха.
– Оля! Успокойся… – Дмитрий подошел к Ольге.
Смех неожиданно резко оборвался. Ольга кулаком вытирала навернувшиеся на глаза слезы.
– В детстве я смотрела фильм «Во имя закона». Там показан главный герой, Жавер. Во имя буквы закона он мог арестовать родную мать, невинно придавленную, как ты только что выразился, этим камнем формальных улик…
И снова заметались в сырой полуподвальной комнате спазмы неудержимого истерического смеха.
– Да, я сознаюсь тебе! Я совершала преступления! Я брала ценные подарки от Фридмана! Брала деньги у Шарапова! Мне делал подарки Ануров!.. И буду брать! Мне нужны деньги!.. Деньги!.. – Наступая грудью на Шадрина, который от слабости еле стоял на ногах, Ольга подняла к подслеповатой лампочке свое залитое слезами лицо и с ожесточением произнесла: – Эти деньги мы с Лилей прокучивали в ресторанах! А с кем – я тебе не скажу! Пытай меня хоть на огне! Чего доброго, ты еще побежишь в свою прокуратуру и все расскажешь… Да, да, мы кутили в ресторанах и разъезжали на такси с модными молодыми людьми…
– Ольга!.. Что ты говоришь? Одумайся, безумная!.. – Шадрин с силой сжал ее плечи в своих ладонях и потянул к себе, но она резко оттолкнула его.
– Поди прочь! Я презираю тебя!.. Какой же ты мизерный, следователь Шадрин, если ты из-за личной карьеры готов зарезать родную мать!.. Отдать на позор, на поругание свою невесту!..
Шадрин стоял бледный. Не попадал зуб на зуб.
Ольга поспешно накинула на плечи свое старенькое демисезонное пальто и выбежала из комнаты.
Когда Дмитрий окончательно пришел в себя, он услышал, как с ржавым визгом хлопнула дверь в коридоре. Выскочил на улицу.
– Ольга!.. Оля!..
Всхлипы пурги глотали его слова. Проходивший по мостовой милиционер остановился.
– Простудитесь, гражданин!
Дмитрий ничего не ответил сержанту, он только махнул рукой и молча вернулся домой. Сел на кровать. Руки, словно чужие, повисли тяжелыми плетьми. Шадрину казалось, что их обложили множеством маленьких мешочков с горячим песком. И голова… Почему она такая тяжелая и будто чужая? А стол? Какой он странный… Почему он плывет, как на волнах, вместе с печкой? Отчего комната вся колышется и валится на бок?
Дмитрий успел только подумать: «Неужели опять?!» И вдруг ему показалось, что он медленно погружается во что-то теплое, приятное…
Так люди теряют сознание: бездумно, безболезненно, с ощущением чего-то сладкого, неизведанного.
