Текст книги "Суд идет"
Автор книги: Иван Лазутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 35 страниц)
– Я, – раздался из зала басовитый голос.
– Фамилия?
– Прохор Лутонин.
– Пройдите сюда и, пожалуйста, расскажите сходу о семье Елистратовых.
К барьеру вперевалку, поводя могучими покатыми плечами, вышел тот самый мужик в синей рубашке, который на улице пошутил над дедом Евстигнеем, пугая его ссылкой в Нарым. В руках он держал военную фуражку. Через всю правую щеку его тянулся рубцеватый, похожий на шов электросварки, шрам.
– На колхозном собрании, товарищи, мы сообща порешили и единогласно постановили выселить семью Елистратовых из нашей деревни. А мне собрание поручило рассказать районному сходу, чем занимается сам Елистратов и на какие средства живет его семья. – Прохор Лутонин, волнуясь, прокашлялся, провел жесткой ладонью по загорелой шее. – Как были Елистратовы раньше кулаки, так они и сейчас на чужом горбу норовят прокатиться. С Федором Елистратовым мы годки, он еще поздоровей меня, а как война началась, куда он тягонул? Никто не знает. Достал себе ослобождение от фронта и, когда все мужики ушли на войну, заявился в деревню и перестал работать в колхозе. Сам и вся его семья занялись спекуляцией. Зачал скупать у местных рыбаков рыбу и тягать ее в город. По четыре пуда возил за раз. Завел двух коров, рабочего быка поставил, дюжину овец, три табуна гусей каждую осень резал и возил в город. А про свиней и говорить нечего. Каждую зиму трех штук валил пудов по двадцати. А когда наши бабы-солдатки просили его пособить привезти сено или хоть за деньги быка дать, чтобы пахать огород или подбросить дровишки, он и слышать не хотел. Ожирел за войну, дом пятистенный поставил, железом покрыл, живет что твой помещик. Я это говорю, товарищи, не к тому, что завидки меня берут. Завидовать тут особо нечему, если достукался, что народ из деревни выселяет. А все-таки душа кипит, когда видишь, что мы инвалидами вернулись с войны, а большинство и совсем не вернулось… Так вот, когда видишь, что бабы тут чуть ли не на себе колхозную землю пахали, оборвались, домашнее хозяйство в упадок пришло, а он как был раньше что твой пятый туз, так и сейчас живет и в ус не дует. Вызвали его три года назад на собрание, совестить стали, а он встал и молчком ушел с собрания. А в дверях сказал: «Вы мне не указ. Я вашего труда не нанимаю, не эксплуатирую, так вы ко мне и не привязывайтесь. Как хочу, так и живу».
Мы все эти годы колхоз на ноги подымали, а он над нами посмеивался да за две цены продавал нам то, что привозил из города. Много могу кое-чего рассказать про эту семью плохого, если сход считает, что это обязательно нужно.
С мест загудели голоса:
– Хватит!
– Понятно!
– Сову по полету видно!
– Голосовать!
Фитюньков тряхнул колокольчиком.
– Итак, товарищи, поступило одно предложение: голосовать. Других предложений нет? – Фитюньков обвел глазами зал. – Итак, кто за то, чтобы семью Елистратовых выслать в малонаселенные восточные районы?
Над головами поднялись руки, похожие на темные корни одного большого дерева.
– Опустите. Кто против?
Приглушенный говорок зала оборвал председательскую паузу.
– Против нет. Кто воздержался?
Воздержавшихся тоже не было.
– Значит, общим сходом района постановили: на основании Указа семейство Елистратова Федора Игнатьевича в недельный срок подлежит выселению с территории района. Переходим к следующей кандидатуре: Миренков Зиновий Кузьмич, рождения одна тысяча девятьсот пятого года, уроженец села Марфино, беспартийный, в тысячу девятьсот сорок пятом году самовольно вышел из колхоза «Путь Ильича». В семье никто нигде не работает, живут за счет побочных доходов. Общим собранием колхоза «Путь Ильича» Асинского сельсовета решено: семейство Миренкова Зиновия Кузьмича в принудительном порядке выслать с территории района в недельный срок. Кто из присутствующих может охарактеризовать данную кандидатуру?
С характеристикой Миренкова, мужика со злым тонкогубым лицом, заросшим рыжей щетиной, и маленькими бегающими глазками, выступили два человека – оба односельчане и оба хорошо знают эту семью. После их выступлений зал дружно загудел:
– Хорош гусь!
– Бабу с воза – кобыле легче.
– Пусть поезжает и научится, как трудом копейку добывать!
– Подвести черту!
Когда односельчане-колхозники, уполномоченные колхозными собраниями, выступали по следующим кандидатурам, назначенным к выселению, прокурор Глушков сидел мрачнее тучи: по каждому из обсуждаемых уже давно плакала скамья подсудимых. Почти все граждане, подлежащие административному выселению по Указу, или систематически и открыто занимались спекуляцией, или тайком расхищали колхозное добро. Несколько раз Кирбай бросал на него такие взгляды, в которых стыл упрек и осуждение: «Эх ты, прокурор района, под самым носом твоим воровали и продавали, а ты мух ловил».
Вскоре в зале начало темнеть, и сторожиха зажгла четыре керосиновые лампы, висевшие на стенах. Треснутые стекла ламп были заклеены подгоревшей бумагой. На столе президиума появилась огромная «молния», свет которой, падая на сцену, вырисовывал на фоне занавеса угловатые тени сидящих за столом.
Еще десять кандидатур были также единогласно подведены сходом под Указ. Когда же очередь дошла до предпоследнего – до Цыплакова, в зале произошло некоторое замешательство. Вышедший к барьеру пожилой и низенький односельчанин Цыплакова, шмыгая носом и комкая в руках картуз, несколько минут не мог начать свою речь – с задних рядов доносились выкрики:
– Понапрасну!
– Мужик дельный!
– Не поладил с председателем сельсовета!
Цыплаков обвинялся в том, что за последний год заработал в колхозе всего-навсего пятьдесят трудодней, которые он якобы имеет для отвода глаз, чтобы считаться колхозником и пользоваться приусадебным участком. А последние полгода и вовсе перестал появляться в бригаде и, как частник, занялся сапожным делом.
Выступление маленького юркого мужика с сурчиным лицом никого не убеждало. А когда кто-то с места спросил, что решило колхозное собрание и привез ли с собой выступавший протокол о выселении, тот беспокойно забегал глазками по головам присутствующих и сделал вид, что не слышал вопроса.
– Вот тут спрашивают, что решили на месте, на колхозном собрании? – раздался из средних рядов чей-то тоненький мужской голос.
– Некогда было собирать собрание. Сейчас покос, тут не до собрания. Сено в валках горит, дождик обещают, а тут обсуждать Цыплакова. Ему что? Он днем шильцем поковыряет, а вечером идет самогонку в баню гнать.
– А ты сам где ее гонишь – под полом? – глухо донеслось откуда-то из задних рядов.
– Без собрания не годится! Мало ли что один человек может наговорить, а то бывает и по злобе! – поддержал реплику все тот же тоненький голосок из средних рядов.
– Как хотите, товарищи, так сами решайте, а мне как велел председатель выступить, так я и сказал, а больше ничего не знаю. – Словно в чем-то оправдываясь, уполномоченный с сурчиным лицом развел руками, окинул взглядом приумолкший президиум и пошел на свое место.
В зале нарастал говорок. Заскрипели колченогие скамейки. Фитюньков поднес колокольчик к самому уху и усердно тряс им, призывая сход к порядку.
– Товарищи, прошу соблюдать дисциплину. Кто еще хочет выступить по данной кандидатуре?
Никто выступать не хотел. По лицам всех было видно, что не так уж опасен Цыплаков, как его разрисовал уполномоченный.
Видя, что сход начинает гудеть и колыхаться, а председательский колокольчик все глубже тонул в нарастающем рокоте зала, Кирбай, не вставая с места, поднял свою белую мягкую ладонь на уровне плеча и, продержав ее с полминуты, дождался полной тишины.
– Гражданин Цыплаков, сколько трудодней вы заработали за текущий год?
Узкоплечий Цыплаков поднялся со скамьи и, моргая глазами, ответил:
– Пятьдесят девять трудодней.
– А сколько как минимум полагается по Уставу сельскохозяйственной артели?
Цыплаков виновато молчал.
– Я спрашиваю, сколько полагается по Уставу сельскохозяйственной артели, который является незыблемым трудовым законом для каждого колхозника?
– Сто двадцать трудодней, – чуть слышно ответил Цыплаков и еще выше поднял свои острые плечи, на которых выцветшая солдатская гимнастерка висела, как старый застиранный мешок. Цыплаков был без пояса, отчего подол гимнастерки оттопырился.
«Их, наверное, содержат, как уголовных преступников в тюрьмах, – подумал Дмитрий. – Отнимают ремни, шнурки и все, что предусмотрено тюремной инструкцией».
– Как вы считаете: напрасно или не напрасно вас посадили на эту скамью, чтобы решить дальнейшую судьбу вашего местожительства? – Кирбай любовался своим зычным голосом. – Что же вы молчите, товарищ Цыплаков? Или считаете, что вас посадили сюда незаконно? Ну, отвечайте же.
– Председатель сельсовета… – ответил Цыплаков.
– Так, так… Значит, председатель сельсовета вас упек в этот черный список? За что же, интересно знать, у него к вам такая немилость?
– Поедом съедает… – Голова Цыплакова вздрогнула, голос прозвучал по-детски жалобно. – Со свету сживает…
– За что же, расскажите сходу, гражданин Цыплаков. Очень интересно об этом послушать!
– Вперед наши бабы… поскандалили, а потом и я попал в эту карусель.
– Из-за чего же не поладили ваши бабы? – с улыбкой оглядывая сидящих за столом в президиуме, шутливо спросил Кирбай.
– У меня огород на бугре, а у него в лощине; у меня земля навозная, а у него – клеклая; на моем и капуста, и картошка, и всякая овощ родится, а у него нет. Из-за этого и начала его баба вгрызаться в мою, обидки ее брали, она председателева жена, а огород у них хуже… Вот и порешили изжить с земли…
Цыплаков замолк, переступая с ноги на ногу.
А Кирбай продолжал шутить.
– Любопытно, любопытно… Расскажите, как же дальше шла эта баталия и к чему она привела?
– Потом он велел мне задарма сшить сапоги. Я возьми и откажись. Тогда он перевел меня из шорников в сторожа.
– А дальше?
– Сторожем я не захотел, вот и ушел из колхоза.
– Как же он мог вас перевести в сторожа, он же не председатель колхоза?
– А у них одна лавочка, они кумовья, вместе пьют.
– Так, так, значит, председатель сельсовета и председатель колхоза – одна шайка-лейка? Вместе пьют и вместе кумовствуют? Ответьте мне, гражданин Цыплаков, на какие же такие доходы вы существуете с тех пор, как перестали работать в колхозе? Как кормите свою семью?
– По сапожному делу работаю.
– А почему же сторожем отказались работать? Разве беречь колхозное добро вы считаете для себя зазорным?
– Почему зазорным… Пока силы есть, чего меня пихать в сторожа, я и по плотницкому могу, и по шорному делу…
– Все ясно. Сходу все ясно, гражданин Цыплаков. Работать сторожем в колхозе для вас позор. А жить на нетрудовые доходы вы считаете вполне нормальным и законным явлением. Устава сельскохозяйственной артели для вас не существует. Вместо положенного минимума трудодней – у вас их кот наплакал. Вместо уважительного отношения к местным властям – вы их поносите публично и клевещете на них даже здесь, на сходе. А знаете ли вы, гражданин Цыплаков, – Кирбай, опершись пухлыми пальцами о зеленую скатерть, неожиданно привстал. На белом полотняном экране, в глубине сцены, взметнулась его огромная угловатая тень. – Знаете ли вы, что председатель вашего сельсовета у нас в районе на лучшем счету по всем показателям? Известно ли вам, что председатель вашего колхоза избран всем колхозом и что его воля для вас есть воля всех членов артели?!
Обращаясь к сходу, Кирбай продолжал:
– Товарищи, я считаю, нам всем ясно, что за личность перед нами. И я думаю, обсуждать дальше данную кандидатуру нет никакой необходимости, так как эта дискуссия будет непозволительной роскошью. Всех нас ждет сено, которое лежит сейчас в валках. Если опоздать, то оно может сгореть. Бюро прогнозов в ближайшие дни предсказывает обильные осадки. Я вношу конкретное предложение: на основании Указа Президиума Верховного Совета Союза ССР решением районного схода выселить гражданина Цыплакова вместе с его нетрудовой семьей, как паразитический элемент, в один из малонаселенных районов восточных областей. Других предложений нет? Товарищ председатель! – Кирбай повернулся к Фитюнькову. – Пожалуйста, голосуйте за это предложение!
Фитюньков молодо подскочил на своем стуле и весело бросил в зал:
– Итак, товарищи, поступило одно предложение, голосуем: кто за то, чтобы… – Как заученный параграф, Фитюньков повторил то, что он в течение всего схода произносил уже двенадцать раз.
Мало рук поднялось в зале. Головы многих низко опустились, скрываясь за спинами впереди сидящих.
Левая бровь Кирбая круто изогнулась и нервно подскочила вверх. Встав в полный рост, он принялся вглядываться в тускло освещенный зал. Все больше и больше рук тянулось над головами сидящих перед сценой.
– Дружнее, дружнее… – улыбаясь, подбадривал Кирбай. Наткнувшись на кого-то взглядом, он мягко подался вперед, склонившись над столом. – А что-то я не вижу вашей руки, товарищ Еремин? Или вы против общей воли схода?
Дождавшись, когда рука Еремина нерешительно поднимется над головой, Кирбай обратился к председателю:
– Прошу, считайте голоса.
Фитюньков несколько раз принимался считать, но всякий раз сбивался со счета. Кирбай понял, что голосует меньше половины схода.
– Прошу опустить руки! Кто против?
Не поднялась ни одна рука.
Не дожидаясь, пока кто-нибудь посмеет выступить против его предложения, он заспешил.
– Против нет. Кто воздержался?
Не было и воздержавшихся.
– Итак, товарищи, сход единогласно постановил: гражданина Цыплакова вместе с семьей выселить с территории района. Приступаем к последней кандидатуре. Председатель, ведите, пожалуйста, собрание.
Точно ножом располосовав напряженную тишину зала, у печки в голос заплакала женщина в цветастом платке. Это была жена Цыплакова. Ее тут же, поддерживая за руки, вывели.
Дмитрий чувствовал, как зал в какие-то десять последних минут был точно наэлектризован. Видел он также и то, что каждый из тех, кто поднимал руку за предложение Кирбая, поднимал ее неохотно, стыдливо склоняя голову, точно стараясь, чтоб руки его не заметил сосед.
– Итак, товарищи… – Это «Итак, товарищи» у Фитюнькова стало словно запевкой в начале каждого предложения. – Приступаем к обсуждению последней кандидатуры. Бармин Герасим Иванович, уроженец деревни Каневка Ланского района. Год рождения одна тысяча девятьсот десятый, беспартийный, в настоящее время проживает без определенных занятий в районном центре, имеет судимость за сопротивление властям…
Перебирая на столе бумажки, Фитюньков сделал передышку, в течение которой он успел налить из графина в стакан воды и поставить на трибуну.
– Об этой кандидатуре, товарищи, несколько слов могу сказать лично я. Знаю я гражданина Бармина давно. Раньше он пользовался неплохим авторитетом, участник Великой Отечественной войны, но за последний год Бармин своим поведением позорит высокое звание советского гражданина и ведет паразитический образ жизни. К тому же систематически пьянствует и буянит. Будучи в нетрезвом состоянии, он не один раз пытался подрывать авторитет руководящих работников района. Несмотря на то что я, как председатель сельсовета, сам лично неоднократно указывал Бармину на его безобразное поведение и призывал вести себя достойно и работать, как работают все советские граждане, в ответ на мои слова Бармин подрывал и мой авторитет. Год назад Бармин вступил в незаконную сделку с бывшим председателем колхоза «Красный путь». Председатель недавно снят за пьянку и моральное разложение, а также за разбазаривание колхозных угодий. Путем подкупа председателя колхоза, а можно сказать за водку, Бармин накосил себе шестьдесят центнеров сена на Волковом займище, которое было предназначено для районного отдела МГБ.
Свою речь Фитюньков читал по бумажке, но смотрел в нее редко: очевидно, заучил почти наизусть.
– Гражданин Бармин к тому же буян и первый в селе скандалист. Есть жалобы от соседей, которых он в пьяном состоянии беспокоит по ночам. Ввиду этого я считаю, товарищи, что гражданин Бармин вполне подходит под действие Указа и подлежит административной высылке. Надеюсь, других предложений нет?
Жена Герасима Бармина сидела с бледным, как навощенный пергамент, лицом. Она не сводила взгляда с Кирбая. А он, словно не замечая никого в зале, равнодушно смотрел поверх голов сидящих. Однако в этом его видимом спокойствии Шадрин читал затаенное опасение: как пройдет последнее голосование? Во время обсуждения Цыплакова Кирбай уже почувствовал, что зал может по-бычиному упереться и тогда уже ничем его не сдвинешь с места: ни нажимом, ни увещеванием.
Дмитрий локтем чувствовал, как Филиппок дрожит всем телом.
– Ну, дядя Филипп, скажите слово, ведь вы хотели выступить.
– Нет, Егорыч, боюсь, дух захватывает. Все мысли перепутались.
– Скорей же, а то уже будет поздно!
– Давай ты, Егорыч, ты ученый, я весь трясусь.
– А дадут ли слово?
– А ты попробуй, может, и дадут. Ты попросись… – умолял Филиппок.
Дмитрий чувствовал, как сердце в груди его работало с перебоями. Он выступил на шаг вперед и бросил в притихший зал:
– Разрешите сказать слово!
За столом президиума все как по команде подняли головы. Кирбай спокойно, одним только взглядом, позвал к себе Фитюнькова. Перекинувшись через спинку стула, тот припал правым ухом чуть ли не к самому рту майора. Кирбай что-то сказал председателю.
Фитюньков занял свое место и спросил, обращаясь в зал:
– Ваша фамилия, товарищ?
– Шадрин.
– Из какого колхоза?
– Я не колхозник.
– Кто же вы?
– Я родился и вырос в этом селе и знаю кое-что о товарище Бармине.
– Будьте точнее – о гражданине Бармине, – поправил Шадрина Фитюньков.
– Нет, о товарище Бармине. – На слове «товарищ» Дмитрий сделал ударение.
– Где вы постоянно проживаете в данное время, товарищ Шадрин?
– В Москве.
Дмитрий видел, как все двести голов повернулись в его сторону.
Наклонившись к майору, который снова что-то шепнул ему, Фитюньков потряс колокольчиком, хотя в зале стояла накаленная тишина.
– К сожалению, товарищ Шадрин, я не могу вам предоставить слово, так как в данное время вы не являетесь жителем нашего района.
Зал загудел. В гуде этом потонул колокольчик Фитюнькова. На помощь пришел Кирбай.
– Товарищи, по существующему положению о проведении схода в обсуждении выдвинутых кандидатур принимать участие имеют право только коренные жители данного района, которые прописаны и работают на данной территории и в течение длительного срока знают тех граждан, кто предназначен для административной высылки. А поэтому мы не имеем права дать слово данному товарищу. По-моему, все ясно. Я предлагаю голосовать: кто за то, чтоб…
Голос Кирбая был оборван вскочившим с места Герасимом Барминым:
– Товарищи! Разрешите мне сказать, за что я попал на эту скамью! Разрешите мне рассказать…
– Гражданин Бармин, сядьте! Вам никто еще не давал слова! – обрезал его Кирбай, подавшись вперед.
– Нет, я скажу! Вы не имеете права!
Повернувшись лицом к сходу, Герасим выхромал из-за барьера в зал. Всем стала видна его короткая искалеченная нога. Облизывая пересохшие губы, он неподвижно замер на месте. Его испуганно-страдальческий взгляд скользил по лицам сидящих в зале, он словно укорял: «Да разве так можно?! Что же вы молчите?»
Глотая пересохшим ртом воздух, он прохрипел:
– Товарищи! Все это работа майора Кирбая. Страдаю ни за что. Но теперь я все скажу, я скажу сходу…
Закусив нижнюю губу, Кирбай вышел из-за стола и подошел к рампе, где торчал козырек суфлерской будки. Пристально всматриваясь в лицо Бармина, он почти шепотом проговорил:
– Гражданин Бармин, вы на сход заявились пьяным! Вывести немедленно! – Майор строго посмотрел на милиционеров, сидевших в первом ряду, и кивнул им головой в сторону двери, ведущей в гримировочную.
Герасим Бармин что-то говорил, но слова его путались. Последнее «Это несправедливо!..» он произнес через силу, когда его выводили под руки два милиционера.
Все, кто был в зале, встали. Из задних рядов послышались выкрики:
– Нужно дать слово!
– Незаконно!
– Это несправедливо!
Шадрин дрожал всем телом. За спиной он слышал простуженный шепот Филиппка:
– За целый день маковой росинки во рту не было, не токмо вина… Все, что Нюрка носила ему, назад вернул. Гляди, как земля, почернел, а он говорит, что пьяный!
Дмитрий ощущал, как лихорадочно клацкают его зубы. «Лишили права последнего слова! Какое варварское нарушение законности!»
Прокурор Глушков сидел с низко опущенной головой. Дмитрию казалось, что от стыда он был готов провалиться сквозь пол. Кругляков мячиком подскочил с места и, бойко выхватив колокольчик из рук Фитюнькова, тряс им изо всех сил над головой.
– Товарищи, прошу сесть! – Звонкий голос его тонул в зале, как мелкие камешки, брошенные в пенистый клекот водопада. – Продолжим наше собрание. Слово Бармину мы не имеем права предоставить, так как он в нетрезвом состоянии. А характеристику его личности и поведения вполне исчерпывающе дал в своем выступлении председатель сельсовета товарищ Фитюньков.
Семен Реутов сидел насупившись и кусал губы. Когда же милиционеры увели Бармина в гримировочную, откуда все еще доносился его надсадный голос, он не выдержал и покинул президиум.
– Вы куда? – остановил его Кирбай.
– Не могу видеть, когда человеку затыкают рот.
– Вернитесь, Реутов, собрание еще не кончилось!
– Для меня оно кончилось!
– Вы об этом пожалеете!
– Посмотрим.
Семен не вернулся. Он скрылся в гримировочной. Разговора его с Кирбаем никто из президиума не слышал. Вряд ли кто догадался в зале, почему ушел со сцены первый секретарь райкома комсомола.
Зал постепенно начал затихать. Кое-кто, пригнувшись и воровато пробираясь между рядами, незаметно покинул сход.
Кирбай тронул ладонью Круглякова и предложил ему сесть.
Роль председателя собрания теперь полностью перешла к Кирбаю. Минуты три он стоял, широко расставив руки на зеленой скатерти. Стоял молча, до тех пор, пока в зале не наступила полная тишина. Внешне он был спокоен, только взгляд его усиленно работал. Он пристально смотрел на тех, кто был наиболее возбужден.
– Ставлю в известность: прежде чем вынести все эти четырнадцать кандидатур на обсуждение схода, каждая из них подробно и досконально рассматривалась и изучалась руководящими товарищами из райисполкома, а также райкома партии. Что касается факта, что Бармину не дали слова, то это не есть зажим демократии! Это есть пресечение похабщины! Вы что, не видите, что он пьяный?! Находясь под арестом, Бармин не прекращает систематически употреблять спиртные напитки. Но это, товарищи, моя вина. Я, признаюсь, не провел соответствующего инструктажа с охраной. Они не проверяли передачи родных. Это мы в дальнейшем учтем. Теперь приступим к последнему голосованию. А то мы слишком засиделись, сеноуборка нас не ждет. – Кирбай оглядел зал, провел ладонью по густым кудрям и спокойно продолжал: – Так как других предложений по кандидатуре Бармина не поступило, то я предлагаю голосовать за первое. Прошу поднять руки…
На первых рядах поднялось десятка два рук да руки три-четыре в средних рядах.
Кирбай был невозмутимо спокоен.
– Прошу опустить. – Он поспешно взмахнул рукой. – Поднимите, кто против?
Всего несколько рук поднялось в зале. Одну из них поднял Филиппок. Он стоял рядом с Дмитрием Шадриным и дрожал, как в лихорадке. Чуть поодаль от Филиппка, почти в самом углу, опершись подбородком на длинную суковатую палку, стоял дед Евстигней и старчески таращил слезливые глаза на президиум.
– Опустите! – поспешил распорядиться Кирбай, заметив (хотя сделал вид, что не заметил), что из средних рядов нерешительно протянулись еще две руки. – Большинство голосов за то, что гражданин Бармин подпадает под действие Указа Президиума Верховного Совета СССР, о чем… – Кирбай плавно повернулся к девушке-секретарю, которая на краешке стола писала протокол, – о чем прошу и записать в протоколе схода. Для зачтения резолюции слово имеет второй секретарь райкома партии товарищ Кругляков.
Кирбай сел на свое место с таким видом, словно он только что живым и здоровым вышел из такой атаки, которая для других могла бы быть смертельной. Теперь он мог спокойно по привычке барабанить мягкими белыми пальцами о крышку стола.
Дмитрий издали заметил, как в улыбке Кирбая промелькнуло выражение сдержанного торжества.
Резолюцию Кругляков читал с трибуны, из-за которой он был еле виден. Читал бегло, скороговоркой, ни разу не подняв глаз от листа, который, как видно, был уже написан и отпечатан на машинке заранее.
– Укатали Гараську, укатали! – глухо простонал Филиппок, когда они с Дмитрием вышли из клуба. – Теперь за меня возьмется. Я по глазам его понял. Так впиявился в меня своими зенками, когда я руку против поднял, что у меня аж мурашки по спине побегли.
Распаренные, потные люди молча выходили из клуба. Негнущиеся огрубелые пальцы тянулись к кисетам.
