Текст книги "Суд идет"
Автор книги: Иван Лазутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)
– Может быть, попытаться записать на пленку их разговор? – предложил Бардюков.
– Этого не нужно делать. Ануров слишком хитер, чтобы не заметить медвежью технику Таганской тюрьмы. Через его руки прошли и магнитофоны, и наши несовершенные микрофоны. Наоборот: обставить это свидание так, чтобы он мог до конца, без всяких подозрений, выговориться. А там – идти по следу жены.
Богданов посмотрел на Бардюкова, который сидел с недовольным лицом и о чем-то хмуро и сосредоточенно думал.
– Ваше мнение, старший следователь?
– Я считаю этот эксперимент рискованным. Записать разговор можно аккуратно.
– А я считаю, что живая агентура куда надежней нашей несовершенной техники. – И, переведя взгляд на Шадрина, спросил: – А как мыслит молодой следователь?
Шадрин привстал с кресла.
– Я считаю, что это свидание без записи на пленку или иных средств фиксации разговора может даже повредить.
Богданов строго-осуждающе улыбнулся, не сводя глаз с Шадрина.
– Вы служили в армии, товарищ Шадрин?
– Да.
– Вы знаете о том, что на войне перед боем оперативным временем считается время старшего начальника?
– Знаю.
– Так вот, с первых же дней работы зарубите себе на носу, товарищ молодой следователь, что в нашем деле, в опасном деле, подчиненные сверяют свои часы с часами старшего начальника. Вам ясно?
– Ясно! – ответил Шадрин.
– Итак, действуйте! Вы свободны.
XI
В среду в тюрьму к Анурову пришла на свидание жена. Они не виделись уже несколько месяцев, с тех пор, как Ануров выехал с дачи на «Победе» с коврами и ценностями. Осунулся и постарел за это время Ануров. Его и без того седеющие виски еще сильнее подернулись серебристым инеем. В усталых глазах, воспаленных от бессонных ночей, уже не светились та сила и несгибаемая вера в себя, которые всегда подавляли Раису Павловну. Что-то жалкое, нерешительное сквозило во всем его облике. Серый помятый пиджак сидел на нем мешковато, неловко.
Стриженым Раиса Павловна его никогда не видела.
– Что они с тобой сделали!.. – всхлипывая, тихо проговорила Раиса Павловна и принялась платком тереть повлажневшие глаза.
– Перестань, Раиса, слезы тут не помогут, – сказал Ануров, не глядя на жену.
За время пребывания в тюрьме Ануров многое узнал от старых уголовников о методах и технике расследования преступлений. Прежде чем начинать беседу с женой, он воровато огляделся и, напряженно прислушиваясь к каждому звуку, старался уловить среди них еле слышное шипение магнитофонного диска. Этот звук ему был хорошо знаком раньше. Но ни в одном звуке, ни в одном шорохе он не улавливал специфического монотонного шипения звукозаписывающего аппарата.
Больше всего Анурова удивил и даже насторожил тот факт, что вышел из комнаты солдат, конвоировавший его. По всем правилам тюремного режима свидание заключенных должно всегда проходить в присутствии служителя тюрьмы. «Здесь что-то не то…» – подумал Ануров, прислушиваясь к громкому разговору в коридоре. Он узнал ивановский, окающий говорок солдата-конвоира. Солдата кто-то отчитывал, а он оправдывался.
Ануров решил поспешить, пока нет солдата. «Просто их оплошность», – подумал он и повернулся к жене.
– Ну, как там?
– Все по-старому.
– У Богданова была?
– Была. Да что толку-то?
– Что, отказался помочь?.. Да говори же ты, не плакать же ты пришла ко мне, тут своего горя под завязку.
– Трус он, твой Богданов. Чуть ли не в ногах у него валялась, молила, чтоб чем-нибудь помог. Твердит одно: против закона пойти не могу. Рад бы душой, да теперь уже поздно. Только навредить можно.
Ануров улыбнулся. Его белозубая улыбка походила скорее на хищноватый волчий оскал, чем на выражение душевной радости.
– Трусит, говоришь?! А ценные подарки его женушка в дни рождения и по праздникам принимать не трусила? Подлец! – И, пристально посмотрев на жену, почти в упор спросил: – Следователя видела?
– Ничего не получилось.
– Почему? – Глаза Анурова выжидающе сощурились.
Раиса Павловна рассказала, как безуспешно пыталась вручить взятку следователю Шадрину. Сказала и о том, что у самого входа в метро к нему подошла кассирша из его магазина и они под ручку пошли в сторону Оленьего вала.
– Какая кассирша?
– Такая молоденькая, помнишь, ты говорил, что она где-то в институте учится.
– Школьникова? – Что-то молниеносно припоминая, Ануров порывисто встал. «Постой, постой… – Он тер ребром ладони лоб. – Студент юридического факультета, фронтовик, назначение получил в прокуратуру города Москвы… После ранения была тяжелая операция… Нужна была курортная путевка, да не было денег… Да-а-а!.. Какое странное совпадение!»
– Ты понимаешь, что это можно здорово обыграть?..
Недалекая от природы, Раиса Павловна, словно спросонья, хлопала накрашенными ресницами и молчала.
– Эх, ты!.. Мозгами ворочаешь, как мельничными жерновами.
Раиса Павловна беззвучно заплакала.
Ануров решил смягчить свою грубость.
– Ну, не реви же, хватит! Что, шуток не понимаешь?
– Тебе все шутки! Тебе и здесь шутки, а у меня их двое осталось, да и сама-то…
Она не договорила фразы, ее оборвал Ануров. Он посмотрел на часы, потом метнул взгляд на дверь, точно опасаясь, что кто-нибудь вот-вот может войти и ему помешают сказать то главное, что неожиданно пришло на ум.
– Слушай внимательно. Слушай и запоминай! Один из следователей прокуратуры, который ведет наше дело… Запомни, его фамилия Шадрин. – Анурова словно лихорадило. – Так вот, следователь Шадрин есть тот самый жених или любовник Ольги Школьниковой, которая работает кассиршей в моем магазине. Ты видела ее с Шадриным у метро. Теперь что-нибудь понимаешь?
Раиса Павловна тупо смотрела на мужа.
Ануров сел и, сгорбившись, принял страдальческий вид несчастного человека. «Какая разница: четверо или шестеро? Все равно групповое хищение. Все равно статья… – мысленно убеждал он себя. – А если втяну двух этих пташек – тут, может быть, будет облегчение. Как-никак все-таки он связан со Школьниковой». С этими мыслями Ануров слегка повернулся к жене и очень тихо, сохраняя болезненное выражение лица, сквозь зубы начал цедить:
– Сегодня же, без промедления, ты должна повидаться с женами Фридмана и Шарапова. Скажи им, что кассирша Школьникова – жена следователя Шадрина. И если нам удастся втянуть ее в свое дело, то следователь встанет перед необходимостью дать делу другой ход. Теперь ты понимаешь?
– Теперь понимаю… Но как это сделать?
– Очень просто. Только слушай и запоминай. Пусть Фридман и Шарапов при допросе оговорят товароведа Лилиану Петровну Мерцалову и кассиршу Школьникову, ты их несколько раз видела в универмаге. Так вот, слушай. На следующем допросе Шарапова и Фридмана снова спросят, кто еще был причастен к продаже драпа, ковров и тюли. Пусть на этот раз они с горечью – ты слышишь, с горечью! – признаются, что об этих делах знали товаровед Мерцалова и кассирша Школьникова. Их участие в хищении было самое безобидное – одна заключала фиктивные договора с поставщиками, другая помогала в реализации «левого» дефицитного товара по спекулятивным ценам. Юристы это квалифицируют как преступление.
– Но ведь их за это посадят! – обеспокоенно сказала Раиса Павловна.
Ануров грозно посмотрел на жену.
– Что и требовалось доказать. – Одним только движением бровей – сам Ануров оставался каменно-неподвижным – он дал понять Раисе Павловне, чтоб она слушала, не перебивая. – Когда Мерцалову и Школьникову посадят в тюрьму, тогда у следователя Шадрина будет одно из двух: или он должен искать смягчающие вину обстоятельства, или передаст дело другому следователю. Второе, думаю, исключено. Но если он фанатик, то и в этом случае мы можем выиграть. Не думаю, что в Богданове не заговорит совесть. К тому же он трус. Сходи к ним еще раз, расскажи ему обо всем и тонко намекни, что часть похищенного шла на подарки и подношения родственникам и знакомым. Только разговор этот должен быть с глазу на глаз. Не вздумай делиться об этом с сестрицей. Она может все испортить.
Раиса Павловна попробовала робко возразить:
– Боря, а может, вначале все это рассказать Асе? Ведь ты знаешь, какое влияние она имеет на мужа!
Ануров помолчал, потом согласился:
– Может быть, и так. Главное – нужно обо всем довести до сведения Богданова. У него рыльце в пушку. Особенно подчеркни: если он будет толкать падающего – чего доброго, этот падающий ухватится за его пятку. Может утянуть за собой. Так и намекни, мол, велел передать Борис Лаврентьевич. Пусть он знает, что от сумы и тюрьмы никому нельзя зарекаться.
– А про кассиршу что сказать?
– Слушай и не перебивай. – Ануров разглаживал угол полы куртки и тихо, очень тихо продолжал: – За то, что Школьникова прикрывала все наши махинации, Фридман трижды давал ей деньги. – Ануров поднял усталый взгляд на жену и сделал некоторую паузу. – Это самый щекотливый пункт. Пусть Фридман зарубит себе на носу, что в течение последнего года за каждую крупную махинацию он давал кассирше Школьниковой деньги. Давал за драп, за ковры, за кожаные перчатки. Разумеется, его сразу же спросят: сколько денег он передал, при каких обстоятельствах, когда, где, какой купюрой. Его могут запутать на самых пустяковых деталях. На этих мелочах при допросе, как правило, ловят. Так вот, передай его Галине, чтобы он эти мелочи вдолбил в свою голову так, как будто это было на самом деле. Разбудят посреди ночи на допрос – он должен, не моргнув, повторить: сколько давал, где, при ком, когда… Поняла?
– Вроде поняла. А с товароведом как?
– С товароведом справится Шарапов. Он хитрей и оборотистей. Этот тоже пусть даст показания, что он был свидетелем при том, как Фридман давал Школьниковой взятки. Запомни: три раза по пятьсот рублей. – Ануров зловеще посмотрел на жену. – Еще раз повторяю: три раза по пятьсот рублей. Сотенными бумажками. Второй раз давал при мне, в моем кабинете, в начале декабря, вечером, после работы.
– А если спросят за что?
– За то, что усердно служит и умеет молчать.
Раиса Павловна вздохнула и озабоченно проговорила:
– Ты бы, Боря, все это записал на бумажку, а то я боюсь, вдруг забуду. Уж больно много ты сразу мне наговорил!
Под небритыми щеками Анурова серыми полутенями заходили крупные желваки.
– Когда ты поумнеешь? – Он хотел что-то сказать еще, но в коридоре прозвучали гулкие шаги. Ануров смолк.
Дверь открыл тот самый солдат, в сопровождении которого Ануров шел на свидание.
– Осталась минута. Закругляйтесь! – Конвоир захлопнул дверь.
Ануров снова подумал: «Что это такое? Почему свидание без свидетелей? Неужели здесь кроется какая-то тонкая провокация? Или этот солдат просто дурашливый новичок?..»
– Сегодня же, немедленно все это передашь Фридманам и Шараповым. Должна быть полная согласованность. Пусть их жены любыми путями как можно быстрее передадут это мужьям. Предупреди хорошенько – нужно держать язык за зубами. Все. Поняла?
– Поняла, – со вздохом ответила Раиса Павловна, крепко сжимая в руках сумку.
Прислушиваясь к шагам в коридоре, Ануров тихо спросил:
– Как Владимир?
– У него пока все в порядке, правда, похудел очень.
– А с институтом?
– Пока учится.
– Как дочь?
Раиса Павловна потупила взгляд и ничего не ответила.
– Как дочь, я спрашиваю?
– Загуляла.
Брезгливая ухмылка искривила серые губы Анурова.
– Дождалась… Рада теперь, что некому сдерживать.
– Связалась с каким-то грузином, говорит, что в кино работает. Уже ночевать приводила его на дачу.
– А ты что?! – Ануров метнул на жену озлобленный взгляд.
– А что я, услежу за ней? Мы только с дачи, а она туда с ним. Соседи говорили.
– Ну что ж… – Ануров мрачно нахмурился, от чего морщины на лбу глубокими бороздками пробежали от виска к виску. – Ей видней. Отца теперь нет, сама себе хозяйка.
– Говорит, что обещает пристроить сниматься в кино.
– Изображать толпу? – Ануров снова ядовито ухмыльнулся. – За двадцатку овцой бежать в стаде и коситься на объектив кинооператора? – Он горько вздохнул. – Эх, вы!.. Обидно, что все летит по ветру: дача, квартира, все, что наживал годами…
– А может, и правда к делу пристроит, – неуверенно сказала Раиса Павловна. – Лишь бы не забеременела. Тогда от одного позора глаз не поднимешь. А вот Володя…
– Что он?
– Пьет много. Как забрали тебя, так в эту же ночь напился до беспамятства.
– Когда опечатали дачу?
– Две недели назад.
– Как прошел обыск?
– Все перерыли. Живого места нигде не оставили ни на даче, ни на квартире.
– Как потайник? – шепотом спросил Ануров.
– Который?
– В стене, в московской квартире.
– Этот цел.
– А под паркетом?
– Нашли сразу же. Какой-то прибор поставили на пол, покатали и сразу нашли.
– Стену пока не трогай. Даже не подходи к этому месту. За вами сейчас следят. Живите как можно скромней…
Ануров воровато повел глазами и, удостоверившись, что их разговор никто не слышит, продолжал:
– Теперь слушай главное. Я сделал предложение следователю Шадрину. Пока колеблется, но думаю, что клюнет.
– Сколько? – тихо спросила Раиса Павловна.
– Сто пятьдесят. Подумай, через кого вручить. Только очень осторожно. И жди моего сигнала.
За дверью послышались шаги надзирателя. Открыв дверь, он протяжно выкрикнул:
– Время истекло! Прошу следовать за мной!
Ануров и Раиса Павловна простились холодно, не глядя в глаза друг другу. В последние минуты, перед тем как выйти в коридор, Ануров на ходу бросил ей:
– Скажи дочери, пусть пожалеет отца. Владимиру домой пока появляться нельзя.
XII
Перед Шадриным лежало перехваченное письмо, написанное рукой Баранова. Видно было, что писавший торопился, карандаш дважды ломался, Баранов писал:
«Лена! Ключ от секретера находится под диваном, на гвоздике. Все, что я написал, немедленно спрячь понадежней, а то может прийти милиция и нас с тобой обворуют. Они присвоят мое гениальное открытие, а потом судись с ними. Авторские споры – это самые сложные из всех тяжб. Лучше всего – увези рукописи на дачу и зарой в землю, только так, чтоб не было сыро. Береги мой труд. Идиоты врачи держат меня здесь совсем зря. Они бьют на то, чтобы признать меня больным и лишить права заниматься моей научной работой. Я совершенно здоров. А они все держат меня здесь. Каждый украденный у меня день они считают своей победой. Но я и здесь продолжаю свой труд. Правда, пока ничего не записываю, храню в голове. Как только приду домой – все запишу. Здесь есть такие субчики, которые лазят по тумбочкам и не прочь погреться в лучах чужой славы. Даже среди врачей. А один уже неделю улещает меня, чтоб я познакомил его хотя бы с тезисами моей работы. Мою тайну они не вырвут и под пистолетом.
Еще раз прошу – сделай все это немедленно. История тебе не простит, если ты равнодушно отнесешься к тому, что хранится в секретере.
Пока. Тороплюсь. Мне кричат из коридора. Зовут. Вызывают в день по 37 1/2 раз. Но я знаю – они хотят, чтобы я надышался табачным дымом, в котором плавает цианистый калий.
Целую тебя – твой преданный супруг».
«И там его страшит цианистый калий», – подумал Шадрин, перед которым лежала груда записей, сделанных карандашом. Почерк письма и рукописи был один и тот же.
Шадрин перевернул первую страницу, на которой стояло название «труда», изъятого из секретера на квартире у Баранова, и прочитал:
«Введение
Формула «деньги – товар – деньги» служила два века. А она глубоко ошибочна. Она смотрит на деньги, как на них смотрит приказчик: лишь бы подороже продать товар да на вырученные деньги купить такого же товару подешевле. Вот тебе и получается чистая прибыль. Последний студентишка, раскусивший эту формулу, уже считает, что познал жизнь и те пружины, на которых она висит.
Главное тут не в этой пресловутой формуле. Главное в том, что деньги – это не эквивалент товара, а источник дурных человеческих наклонностей и эмоций. Только так на них нужно и смотреть. В наш двадцатый век, когда все дороги ведут к коммунизму, деньги приобретают другой смысл. Они становятся злом, вокруг них разгораются такие страсти, которые приводят к предательству, лжи, лицемерию и ханжеству. Взять хотя бы Анурова. Разве это не жалкая личность, облекающаяся в трагическую маску бессребреника? Мне бывает мерзко видеть, как у него вспыхивает в глазах какой-то зеленоватый огонек, когда он получает свою крохотную долю «чистой прибыли».
А Шарапов? Этот старьевщик лавки утильсырья? За рубль он, как Ганечка из «Идиота» Достоевского, готов проползти от дома до Серпуховки. А Фридман? Это вообще – прореха на человеческом обществе. Гоголевский Плюшкин перед ним – мот и транжира.
Если бы из всей нашей «чистой прибыли» они получали равные со мной доли, они оскудели бы духом еще сильней. Но я их берегу и, как собаке кость, бросаю на троих меньшую половину, и они виляют передо мной хвостами.
В дальнейшем думаю сократить их долю в два раза. По мере сокращения их аппетитов у них будет проходить процесс очищения духа.
А то, подумайте, – завели машины, дачи, обставились импортными гарнитурами. И все тягаются со мной. Жалкие пигмеи, они не могут знать, что все мои удобства меня тяготят. Я с удовольствием бы жил в бамбуковой хижине и вставал бы вместе с птицами, если бы история не взвалила на мои плечи тяжелую, но почетную миссию разъяснить человечеству, что такое в наш век деньги и как можно достигнуть такого положения, когда обществу не будут нужны деньги. И вот тогда, когда случится триумф всех моих поисков, мой дом в Звенигороде станет центром паломничества не только наших, но и иностранных граждан. Особенно мне хочется встретиться с Морганом, Ротшильдом и Фордом. Их я приму в первую очередь. Мне будет приятен их визит.
Принимать такую вельможную публику в нищенской обстановке нельзя. Вот и приходится вопреки своим убеждениям делать исключения в главных принципах.
Вся беда в том, что на эксперименты уходит все больше и больше денег. Рубль, брошенный на тротуаре, работает вяло. Он вызывает только ленивый поклон и еле теплящуюся улыбку. И как всегда в этих случаях – оглядку по сторонам: кто обронил.
Зато какое испытываешь наслаждение, когда видишь, как склоняется человек за десяткой. Особенно новенькой. Нашедший, как в судороге, припадает к земле и не оглядывается, не вертит головой в поисках, кто обронил. Десятка работает энергичней. В ней аккумулируются соблазнительность порока в десять раз больше, чем в рубле.
А сотня!.. Она, как солнце, слепит человека! Она на какие-то секунды туманит его рассудок. Человек на минуту забывает понятия о чести, достоинстве, приличии, совести… Подняв ее, он летит без оглядки, как стрела, выпущенная из лука…
Главное в этих экспериментах – выбирать места подальше от милиционеров, так как близость их отражается на чистоте опыта. Эмоции притупляются. Человек боится закона. Затруднением последнего времени является то обстоятельство, что для проведения опытов нужно все больше и больше денег. Работа в разгаре. А их приходится добывать с большим трудом. Приходится опускаться до этих противных моему существу нечестных махинаций и возиться с Шараповыми и Фридманами.
Если б исхлопотать у правительства разрешения пользоваться фальшивыми деньгами, то работа продвинулась бы значительно быстрей. Но с этим боюсь даже обращаться – схапают, сочтут за фальшивомонетчика и припаяют статью.
Подробное описание экспериментов даю в настоящем труде поглавно. Выводы – в конце исследования…»
Дальше шла первая глава. Она была названа «Описание тысячи случаев, когда человек наклонился за рублем».
Шадрин закрыл глаза ладонью и долго сидел неподвижно. Временами ему казалось, что он сидит на карусели и его кружит, кружит… Откуда-то доносится музыка, смех… Он открыл глаза, тряхнул головой и принялся читать дальше.
Два часа он сидел над рукописью Баранова, но, не дочитав ее до конца, встал, прошелся по кабинету и несколько раз ущипнул себя. «Эдак можно и самому дочитаться до белых столбов. Что-то в голове все плывет и словно переместилось куда-то в сторону…» – подумал он и закрыл «труд» Баранова в сейф.
Весь этот день он находился под тягостным впечатлением от прочитанной рукописи, из которой перед ним предстало много ярких, сочных картин, порою смешных, порою трагических. И за всем этим стояло отчетливо лицо Баранова, слышался его зловещий смех.
Работать в этот день Шадрин не мог. Он даже подумал: «Посади среди таких ненормальных здорового человека – через месяц он или закричит петухом, или объявит себя Александром Македонским».
И только поздно вечером, уже в постели, когда он засыпал, неожиданно пришла мысль: «А где же в рукописи следы Ленинской библиотеки? Нет ни цифр, ни сносок, ни извлечений из других работ… И в самом деле – почему я не подумал об этом раньше, когда читал записи?» Это Шадрина насторожило. Мысль его стала работать в критическом направлении. Он вспомнил лекции по судебной психиатрии, перед глазами проходила вереница демонстрируемых больных, старался припомнить признаки и симптомы при различных душевных заболеваниях, сопоставляя поведение ранее виденных больных с поведением и размышлениями Баранова, пытался поставить хотя бы приблизительный диагноз его болезни.
«Все-таки интересно, что он делал в Ленинской библиотеке?» С этой мыслью Шадрин снова почувствовал себя сидящим на карусели. Вот его кружит, кружит… Откуда-то доносятся приятная музыка и мягкие приглушенные голоса…
