Текст книги "Суд идет"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

X

И Лиля пришла к метро «Кировская». Ее можно было принять за столичную модницу, которых теперь часто стригут под общую гребенку и огульно называют «стилягами». Однако в ее манерах, в одежде, в походке не было ни малейшего следа вульгарного налета и пестрой безвкусицы.

Лиле было двадцать пять лет. Она еще не замужем.

Ольга предполагала, что в жизни ее была какая-то тяжелая драма, которая наложила свой отпечаток не только на ее манеры, привычки, но затаилась неизгладимой грустью в больших густо подсиненных глазах.

На Лиле была новенькая дымчатая шубка. Вся она казалась такой чистой и благоухающей, что Ольга рядом с ней испытывала необъяснимое желание прикоснуться щекой к ее слегка разрумянившейся нежной щеке, на которую падал пушистый витой локон цвета золотистой ржаной соломы.

В своем потертом демисезонном пальто, на бортах и изгибах которого была видна суконная сероватая основа, Ольга выглядела бедно и рядом с Лилей казалась моложавее.

– Что у тебя, Оля? – спросила Лиля, бросив взгляд на покрасневшие веки подруги.

– Я раньше хотела сказать тебе, Лиля, но не решалась. И сейчас вот… хочу поделиться и боюсь: не посмеешься ли ты надо мной?

– Да что ты, Оля? Разве я когда-нибудь над тобой смеялась? – Не находя подходящих сердечных слов, которыми она хотела выразить свою искреннюю готовность помочь подруге, Лиля остановилась и нежно посмотрела на Ольгу.

На лавочке бульвара, поеживаясь и переговариваясь, сидели два деда. Рядом с ними, гремя о ведерки лопатками, копошились в грязноватом сугробе неуклюжие, как маленькие медвежата, внуки, одетые еще по-зимнему.

Мартовские снежинки лениво кружились в сыроватом воздухе, невесомо садились на меховой ворс Лилиной шубки, отчего она покрылась мелкими капельками. На столбах зажглись фонари. За железной оградой, на Чистых прудах, катались на коньках ребятишки.

Когда молчание стало неловким и тягостным, Ольга заговорила:

– Лиля, только никому об этом не говори, я прошу тебя!

Лиля пристально посмотрела в глаза Ольги.

– Зачем ты об этом предупреждаешь?

Снова молчание. Ольга вздохнула, но вздох получился необычный, похожий на детское всхлипывание.

– Я люблю одного студента из университета. Он сейчас лежит в больнице. Ему необходимо срочно выехать на курорт, нужна путевка. Она стоит полторы тысячи рублей… Если завтра к концу дня я не куплю ее, то путевку продадут другому, и тогда придется ждать несколько месяцев.

– Чем же я могу помочь?

– Мне нужны на некоторое время деньги.

– Сколько?

– Две тысячи.

– Две тысячи… – словно что-то прикидывая в уме, повторила Лиля. – Я бы с удовольствием тебя выручила, Оля, но таких денег у меня сейчас нет. Ведь я совсем недавно начала работать… – Видя потухшее лицо Ольги, она заговорила оживленней: – Но ты не огорчайся! Часть этих денег я тебе могу дать, а остальные ты займешь еще у кого-нибудь. Дедушка обещал мне восемьсот рублей на платье. Двести рублей у меня есть своих. Я тебе их отдам, а деду скажу, что уже заказала в ателье шить. Он у меня такой рассеянный, что через месяц забудет о платье и о деньгах. Только ты, Олечка, не обижайся, что больше я не могу тебе дать.

– Что ты, Лиля?! – Во взгляде Ольги было написано: «Я знала, что ты добрая и все поймешь».

С полчаса подруги бродили по Покровскому бульвару. Потом Лиля заметила, что щеки и шея Ольги покрылись гусиной кожей и она все выше поднимает плечи. Сказав, что пора уже расходиться по домам, Лиля обещала завтра утром принести деньги на работу.

Простились они несколько суховато, даже с какой-то необъяснимой отчужденностью. Причиной был разговор о деньгах.

Домой Ольга вернулась поздно. На столе ее ждал остывающий обед, который Серафима Ивановна после ухода дочери разогревала несколько раз. Поужинала она молча и ушла за свою ширмочку, где стоял маленький письменный стол, над которым была привинчена к стене настольная лампа. Попробовала читать, но чтение не шло. Из головы не выходила голубоватая, хрустящая курортная путевка, которая становилась тем притягательней и волшебней, чем тяжелее ее было приобрести.

Ольга разделась и легла в постель. За ширму зашла Серафима Ивановна и молча положила на стол узелок, в котором были завернуты ее пуховая шаль, старинное парчовое покрывало и два шелковых отреза на платье. В коробочке, которую Ольга знала с детства, лежали карманные золотые часы фирмы «Павел Бурре», Часы, сколько их помнит Ольга, никогда не ходили. По словам матери, их привез дед с германской войны как трофей.

– Снеси завтра в комиссионный. Что не примут – сдай в скупку. – Постояв с минуту у столика дочери, тоном, в котором звучала и просьба и наказ, мать проговорила: – А отрез не смей трогать. Посмотри, в чем ходишь-то. Стыдно поглядеть! Все люди как люди, а ты, как нищенка!

…На другой день утром Ольга встала раньше обычного, сбегала на колонку за водой, принесла из сарая дров и разожгла печку. За ночь, которая прошла в бессоннице, пришлось много передумать. Было жалко мать, на которую ложится столько забот и которая в благодарность за все свои старания и хлопоты видит одни только огорчения.

– Мама, полежи еще немного, я сделаю все сама, – сказала Ольга, когда увидела, что Серафима Ивановна поднимается с постели.

Завтрак был незамысловат: два стакана овсяного кофе, вскипяченного на керогазе, и французская булка.

А в голове роем проносились расчеты: тысячу рублей даст Лиля, около восьмисот рублей можно взять из ломбарда, итого тысяча восемьсот.

«Мама, какая ты у меня мудрая и добрая», – подумала Ольга, целуя на прощание Серафиму Ивановну.

На дворе стояло морозное звонкое утро. Под ногами похрустывал ледок. Холодный воздух был чист и свеж, как родниковая вода – пей и не напьешься.

На душе у Ольги стало радостнее.

XI

– Понимаешь, Оля, я тебя подвела, – сказала Лиля, подойдя к кабине кассы. – Я обещала принести деньги утром, но случилось так, что дедушка сегодня ночью срочно вылетел в Ленинград оперировать больного. Я спала и не слышала, как ему звонили и как он уехал из дому. Ты понимаешь, Олечка… Мне так неудобно! Я так тебя подвела! – Заметив, какой бледностью покрылись щеки Ольги, Лиля попыталась успокоить подругу. – Но ничего, ты не расстраивайся! В течение дня мы что-нибудь придумаем. Я позвоню своей хорошей подруге, она даст мне взаймы тысячу рублей… Я знаю, деньги у нее есть.

Последние слова Лили потонули в разноголосом гуле толпы, хлынувшей в магазин, который только что открыли.

Через несколько секунд у кабины кассы образовалась очередь. Кто-то уже заранее разузнал, что в магазин со вчерашнего вечера привезли тюль и люберецкие ковры.

Так начала Ольга свой рабочий день. Перед окошечком колыхались потные, распаренные лица покупателей, мелькала на блюдечке звонкая мелочь, синели мятые пятерки, голубели сотенные бумажки… Стучал кассовый аппарат. Вращаемая ручкой, ползла узкая чековая лента с цифрами сумм… А из головы не выходила мысль: «А что, если путевку продадут? Что, если Лиля не достанет у подруги тысячу рублей?.. Что тогда делать?» И снова сквозь разноцветье лиц, чеков, рублей и трешниц… вставало болезненное лицо Дмитрия.

Так прошел час. А очередь у кассы ходила из стороны в сторону, как живая волна. Она галдела, шумела, спорила… До слуха Ольги доносилось, как чей-то простуженный бас на чем свет стоит клял спекулянтов, которые все знают: где, когда и что «выбрасывают». Другой голос, болезненно тонкий, винил во всем продавцов и директоров, которые «имеют кое-что» от спекулянтов. Откуда-то справа, где толпилась очередь за тюлем, доносился пронзительно захлебывающийся плач ребенка. Кто-то бранил мать, что она гробит ребенка из-за несчастного тюля… Из музыкального отдела, где продавали гитары, гармони и патефоны, неслась песня, записанная на грампластинке.

Большой четырехэтажный универсальный магазин жил своей обычной жизнью: бурно, шумно, разноголосо.

Ольга ждала Лилю, но Лиля все не приходила. Улучив минутку, она на клочке бумаги написала:

«Лиля! Очень прошу тебя, позвони по телефону Г 1-20-02 и попроси от моего имени тов. Идкову, чтобы она не продавала путевку в Кисловодск до завтрашнего дня. Завтра утром я привезу ей деньги. О.».

Последние слова Ольга писала буквально под злые выкрики из очереди:

– Почему прекратила работать?!

– Она письмо своему ухажору строчит!

– Девушка, хватит вам заниматься посторонними делами!

– Это безобразие! В рабочее время занимается пустяками!

– В жалобную книгу ее!

В эту минуту Ольга ненавидела очередь. Некоторые лица она видит не впервые. Потные, раскрасневшиеся, с выбившимися из-под шапок и платков волосами, женщины казались ей злыми. В каждом втором лице она видела спекулянта.

И снова вращалась рукоятка кассового аппарата, снова серой змеей ползла чековая лента с фиолетовыми цифрами сумм. Мелькали десятки, хрустели сотни, звенели о пластмассовую тарелку серебряные и медные монеты. А справа, за прилавком, как вспугнутая стая белокрылых чаек, мелькали в воздухе полотнища тюля, отмеряемого продавцами.

Но вот наконец подошла к кассе Лиля. Она с большим трудом протиснулась к кабине. По ее сияющему лицу Ольга поняла, что дела идут хорошо, что она хочет сообщить ей что-то приятное.

– Только что звонила подруге… Она просила подъехать за деньгами к двенадцати часам.

– А сейчас сколько? – не поворачивая головы, спросила Ольга, продолжая крутить рукоятку кассового аппарата.

– Сейчас половина двенадцатого. Это совсем недалеко, три троллейбусных остановки. К часу я привезу тебе тысячу рублей.

Ольга благодарно кивнула головой в сторону Лили и молча передала ей записку, которую Лиля прочитала тут же.

– Я сейчас пойду позвоню. Думаю, что все будет хорошо. – С этими словами Лиля улыбнулась Ольге и, помахав ей рукой, отошла от кассы.

Очередь снова загалдела:

– Девушка, хватит вам ля-ля разводить!

– Ее бы к станку поставить, она бы там не развела тары-бары!

Ольга подняла глаза и обвела очередь холодным, надменным взглядом. Ей хотелось крикнуть всем им, скопившимся в этой распаренной, потной толпе: «Какие же вы жестокие!.. Как я сейчас ненавижу вас!.. Если бы вы знали, какие тары-бары у меня на душе!..» И только вздох, горький вздох был ответом на оскорбление, которое донеслось до ее слуха откуда-то слева: «Свиристелка!..» «Ну что ж, спасибо и за это», – подумала Ольга, и ее правая рука снова упала на рукоятку «Националя».

Не прошло и десяти минут, как к кассе снова подошла Лиля. Лицо ее было тревожное. В больших синих глазах металось беспокойство.

«Что случилось?» – взглядом спросила Ольга, но Лиля ничего не ответила и подала ей записку. В ней было написано:

«Звонила. Сказали, что если к часу дня сегодня путевку не выкупишь – ее продадут другому человеку. Нужно что-то предпринять. Звонила подруге. Ее вызвал начальник. Освободится не раньше 12.30. Что делать? Сделай минут на 10 перерыв. Нужно поговорить. Л.».

Бегло прочитав записку, Ольга кивнула головой Лиле и дала знак, чтоб та шла к себе и ждала ее.

Ровно в двенадцать часов Ольга закрыла кассу и предупредила очередь, что отлучится на несколько минут. Ее проводили недовольным сдержанным ропотом. Но теперь Ольга не слышала ни окриков, которые неслись из очереди по ее адресу, ни истошного крика ребенка, доносившегося со стороны прилавка, где стояли за тюлем.

– Что теперь делать? – был первый вопрос Ольги.

– Деньги у подруги я возьму не раньше половины первого. А от нее езды до обкома союза высшей школы не меньше тридцати минут.

– А если такси?

– Все равно не успеть. – Лиля посмотрела на часы. – Ровно через час путевку продадут. Я по телефону чуть ли не умоляла, но там сказали, что это приказ старшего начальника и они не могут больше держать путевки ни одного часа.

Они стояли в узком коридорчике, ведущем в склад. Там, где-то внизу, неумолимо гудел магазин. Секунды сбегались в минуты, минуты, как звенья, цеплялись одна за другую. Время шло. А Ольге казалось, что оно летит.

– Так что же делать? – спросила Ольга.

– Не знаю, – виновато ответила Лиля.

Взгляды их встретились. Они молчали, словно взвешивая друг друга.

– А что, если?.. – начала Лиля, но дальше говорить не решилась. Видно было, что она испугалась своих мыслей.

– Я то же подумала, – тихо произнесла Ольга. – Но ведь это преступление!

– Да, это преступление, – Лиля опустила голову. Щеки ее пылали. – Но… Но к концу смены эту сумму можно погасить.

– К скольким часам ты можешь подвезти мне тысячу рублей? – решительно спросила Ольга.

– К часу.

– А если что случится? Если получится так же, как с дедом?

– Не думаю. Это моя лучшая подруга. Я ее хорошо знаю. Она сейчас на работе. Деньги при ней.

– Путевка стоит тысячу двести. Своих денег у меня двести рублей. Я вынесу тебе сейчас тысячу четыреста. Иди садись на такси и вот с этим документом… – Ольга достала из карманчика халата ходатайство врачей о предоставлении Шадрину путевки на курорт и подала его Лиле. – По этому документу тебе продадут путевку. Они уже в курсе дела.

Лиля молчала. Только нахмуренные брови да прикушенная нижняя губа говорили, что в ней идет внутренняя борьба. Как товаровед, как комсомолка, она понимала, что, толкая Ольгу на преступление, она сама невольно становится соучастницей этого преступления. Но желание в тяжелую минуту помочь подруге, мысль о том, что эти деньги они возьмут буквально на два часа, что они их возвратят в кассу до сдачи смены, делали свое. «Какая разница будет для торговли и для государства, если деньги, которые мертвым грузом должны лежать полдня в кассе… эти деньги за два часа отлучки спасут человека и снова вернутся на свое место? Почему бы и им, деньгам, не совершать иногда благородные поступки? Ведь ровно в час эта тысяча рублей снова вернется в кассу. Где, в чем здесь преступление, если нет корысти?».

– Хорошо, выноси деньги, я поеду за путевкой! – решительно сказала Лиля. – Только об этом никто не должен знать.

Ольга молча выбежала из полутемного служебного коридора и скрылась в толпе покупателей. А Лиля продолжала убеждать себя: «Нет, это не преступление… Если перед человеком стоит дилемма: нарушить инструкцию или помочь тяжело больному человеку – то второе перетянет».

Продолжая спорить с собой, Лиля закурила. Она даже не заметила, как к ней подошла Ольга и молча передала ей пакет.

– Сколько здесь? – сухо спросила Лиля.

– Тысяча четыреста. Ради бога, не жалей денег на такси! От того, успеешь ли ты вернуться к двум часам, будет зависеть…

Лиля не дала Ольге договорить.

– Я понимаю тебя, Олечка! Я все понимаю. Я сделаю все, что в моих силах. Ступай, у твоей кассы покупатели уже бунтуют.

Они расстались. Лиля поехала за путевкой. Ольга спустилась в кассу.

Из музыкального отдела доносилась заунывная песня:

 
Рвал ветер северный
Афиши старые
И хлопал крыльями
По проводам.
 
 
Мы шли по улицам,
Брели бульварами,
Снежинки падали
На губы вам…
 
 
То раздраженная,
То молчаливая…
 

Песня неожиданно оборвалась. На смену ей в том же углу зарокотал густой шаляпинский бас:

 
Жил-был король когда-то,
При нем жила блоха…
Ха-ха, ха-ха!
 

Приложив ухо к мехам гармони, краснощекий молоденький солдат подбирал немудреную мелодию.

А время шло. До конца смены оставалось два часа. Как она там, Лиля? Успела ли выкупить путевку? Не подведет ли ее подруга?

Но теперь было уже поздно что-нибудь изменить. Теперь оставалось терпеливо крутить ручку «Националя» и ждать.

Ольга была уверена, что Лиля сделает все, чтобы возвратиться с деньгами и с путевкой к двум часам.

Магазин жил. Магазин дышал гулом, суетой, разноголосицей.

XII

Ровно в два часа на всех этажах универмага раздались звонки.

Доверенные лица из главной кассы торопились снять показания выручки на кассовых аппаратах. Таков уж порядок в торговом ритме.

А Лили все не было. Что с ней случилось? Неужели она не придет в последнюю минуту? Еще можно успеть. Ольга незаметно возьмет у нее деньги и поднимется с выручкой на третий этаж, в главную кассу универмага.

Покупатели уже стали замечать, что она то и дело кого-то отыскивает в толпе встревоженным взглядом. А один старичок, которому она передала со сдачей лишних десять рублей, пожурил ее за рассеянность.

– Эдак, дочка, ты наторгуешь себе на шею, что и зарплаты не хватит расплатиться!

Слова старичка она восприняла механически, ее не тронул его честный, добрый поступок, который раньше мог бы поднять в душе Ольги светлые чувства благодарности.

Но вот пришел представитель из главной кассы. Это был угрюмый пожилой человек, который когда-то, как говорили в универмаге, был крупным работником в министерстве торговли, но после скандального судебного процесса пошел на понижение, пока наконец не застрял в одном из универмагов контролером главной кассы.

Общее показание счетчика он занес в ведомость выручки и, опечатав аппарат, молча удалился. Он действовал, как заведенная машина. Торопился снять показания кассы в другой секции.

Раскладывая по пачкам вырученные за смену деньги, Ольга вспомнила, как месяца два назад таскали по судам кассиршу Иванову, у которой ревизия обнаружила шестьсот рублей недостачи. Теперь она представляла, что та же участь ожидает и ее. От этой мысли ей стало страшно. Ноги в коленях словно подламывались, когда она выходила из кабины кассы. Но у нее еще теплилась надежда. Она еще ждала, а вдруг откуда-нибудь из толпы вывернется Лиля. Но Лили все не было. Оставаться с крупной суммой в толпе было рискованно. Деньги нужно немедленно сдавать в главную кассу. Но зачем идти в кассу, когда у нее недостает тысячи двухсот рублей? Об этом сразу же узнают все работники первой смены. Сразу же составят акт, сообщат в милицию и тогда… Что будет тогда?

Последней надеждой было – пойти к директору и рассказать ему всю правду. Он должен понять. Он чуткий человек, он ценит ее, как работника. К каждому празднику он в приказе объявляет ей благодарность. Может быть, он что-нибудь подскажет, ведь все в его руках, он – директор, он сильный и влиятельный человек. А тем временем, может быть, подоспеет Лиля…

Чтобы не упасть, Ольга судорожно сжимала правой рукой поручень винтовой лестницы, ведущей к служебному отсеку универмага, где размещался кабинет директора. На какие-то секунды она закрывала глаза и, механически поднимаясь по ступеням, молила: «Чтобы все это было сном!.. А что, если я и в самом деле сплю и вижу страшный сон?..» Но это был не сон. Она открывала глаза и видела реальный мир в этой магазинной толчее, в пестрой суетливой толпе. Одни спускались вниз, другие поднимались вверх, все куда-то торопились, толкали друг друга. «Зачем, куда они, для чего все это?..» Прямо перед Ольгой, почти наскочив на нее, беззастенчиво чихнул краснощекий толстяк, обдав ее крепким водочным перегаром.

«А что, если дело передадут в суд? – спрашивала она себя, но тут же успокаивала: – Этого не может быть! Я не украла деньги. Я взяла их всего на несколько часов. Об этом знает Лиля. Она может подтвердить, она не откажется…» – Ольга искала спасительные щиты, загораживалась ими, и чем настойчивее она искала эти щиты, тем страшнее рисовалось ей то, что ждет ее впереди.

Директора – у него была звучная фамилия Ануров – она боялась и раньше. За год работы в универмаге Ольга никак не могла понять, что это за человек. Ей всегда казалось, что место Анурова не здесь, в магазине, а на сцене перворазрядного драматического театра и непременно в трагических ролях. Высокий и видный, он даже при своей полноте выглядел красавцем. Ануров почти никогда не улыбался. А если улыбался, то улыбка у него получалась горькая, настороженная, как бы выговаривающая: «Ну-ну… любопытно, что вы еще скажете…» Говорил он мало. Чаще всего мысль свою выражал или жестом, или просто легким кивком головы. Там, где было нужно сказать: «Разрешаю», он, закрыв на секунду глаза, многозначительно кивал головой, и собеседник все понимал. В его несокрушимом «нет», которое он произносил сухо, отрывисто и, как правило, не глядя в глаза тому, кому брошен был этот запрет, звучало скрытое: «И чтоб впредь ко мне с такими вопросами не обращаться!»

Он никогда ни на кого не только не кричал, но даже не повышал голоса. Никто из подчиненных за много лет работы с ним не получил взыскания. Если же Анурова не устраивал какой-нибудь работник магазина, он поступал просто – вызывал к себе и спрашивал:

– Вас как уволить: по собственному желанию или как несправившегося с работой?

– Борис Лаврентьевич! За что?!

Спокойно поднятая над столом ладонь точно зажимала рот попавшему в опалу подчиненному, а стремительный взгляд, брошенный из-под нависших черных бровей, словно пришпиливал провинившегося к стене.

– Подумайте хорошенько, вечером скажете, – спокойно говорил директор и тут же на глазах подчиненного принимался за другие дела.

По магазину директор ходил важно, гордо и неторопливо. Ольге всегда казалось, что Ануров занят совершенно другими, не относящимися к работе мыслями. Была на его лице какая-то неизгладимая, тайная печать не то разочарования, не то тревоги.

В отличие от многих директоров как крупных, так и мелких магазинов, которые, как правило, унижаясь, умоляют покупателя, когда дело доходит до жалобной книги, чтоб тот смилостивился и не писал жалобу, Ануров никогда не допускал, чтобы кассир хоть на минуту задержал книгу, когда ее требует покупатель. Раза два Ольга видела молодую красивую жену Анурова. Одетая по последней столичной моде, она ей показалась такой же загадочной и еще более, чем сам Ануров, театрально-манерной.

И вот теперь, поднимаясь по винтовой лестнице в кабинет директора, Ольга отчетливо представила себе густые черные брови Анурова, из-под которых на нее будут смотреть тяжелые глаза. Сердце ее билось гулко. У дверей на черном стекле серебряными буквами было написано одно слово: «Директор».

Она остановилась, сжимая в руках пакет с деньгами.

Молоденькая секретарша подняла на Ольгу свои игольчатые накрашенные ресницы.

– Что с тобой, Олечка? На тебе лица нет.

– Сима, мне нужно срочно к Борису Лаврентьевичу! – прерывающимся голосом сказала Ольга. – Я умоляю тебя, доложи ему обо мне! Это очень важно. У меня непорядки с кассой.

Секретарша, ни о чем больше не расспрашивая, скрылась за дверью директорского кабинета, а через минуту вернулась.

– Проходи. Только ненадолго.

– Разрешите? – робко проговорила Ольга, чуть приоткрыв дверь в кабинет директора.

В ответ услышала спокойное, приглушенное «да».

Ольга вошла.

Ануров что-то писал. Ни разу не подняв взгляда на вошедшую, он оставался недвижим несколько минут. Лишь черная китайская ручка с золотым пером неторопливо плавала по белому листу бумаги.

Чувствуя неловкость (Ольге показалось, что о ней совершенно забыли), она откашлялась и вторично поздоровалась с директором.

В знак приветствия Ануров еле уловимо кивнул головой и продолжал писать.

– Я к вам, Борис Лаврентьевич.

Директор дописал слово, поставил точку, размашисто расписался и положил ручку.

Словно разрезав пополам стол и пол кабинета, на Ольгу поднялся медленный тяжелый взгляд. Директор помолчал и устало произнес:

– Я вас слушаю.

Ануров сидел в мягком кресле, обитом голубым декоративным бархатом, и просматривал счета. На большом письменном столе из красного дерева аккуратно разложенными стопками лежали документы: заявки, отчеты, ответы торгующих организаций, квитанции… За спиной Анурова, чуть повыше его головы, в позолоченных рамках на стене висели две Почетные грамоты. В углу, рядом с этажеркой, на которой стоял маленький бюст Ленина (нижние полки были заставлены политическими брошюрами и книгами по торговле), стояло свернутое знамя с золотыми кистями. На зеленом сукне стола покоилось толстое зеркальное стекло. Массивный чернильный прибор из уральского камня-самоцвета изображал двух медвежат, играющих со своей матерью – матерой медведицей. В медвежат были вмонтированы чернильницы. Медведица служила пресс-папье.

Бледная, Ольга тихо подошла к столу. Ее всю трясло. В руках она держала пакет с деньгами.

– Чем вы взволнованы так, Школьникова? – проникновенно, с нотками неподдельного участия спросил Ануров.

– Борис Лаврентьевич, я совершила преступление. Но я прошу вас выслушать меня до конца.

– Что случилось?

– Я… я, Борис Лаврентьевич, взяла из кассы деньги… А сейчас, когда касса снята, у меня…

– Недостача?

– Да.

– Сколько?

– Тысяча двести рублей.

Голос Анурова звучал спокойно, деловито.

– Зачем вы взяли деньги?

– Борис Лаврентьевич, я расскажу вам все. Понимаете, у меня есть друг, который тяжело болен… Ему нужно срочно выехать на курорт, у него была тяжелая операция…

– Постойте, постоите, Школьникова, не торопитесь. – Ануров жестом остановил Ольгу. – Расскажите подробно, кто ваш друг, что за операция у него была и каким образом вы решились пойти на преступление?

Сбивчиво, время от времени поднимая виноватый взгляд на директора, Ольга рассказала о том, что ее заставило совершить тяжелый проступок. Рассказывая, она нервно комкала в руках пакет с деньгами.

Молчание Анурова Ольге показалось тягостным. Наконец он заговорил:

– Еще кто-нибудь из работников универмага знает, что вы взяли казенные деньги?

– Да… – ответила Ольга и тут же вся съежилась.

– Кто?

– Лилиана Петровна Мерцалова.

– Позовите ее.

– Ее сейчас нет в магазине.

– Где она?

Ольга молчала.

– Где она может быть в рабочее время, кроме магазина?

Опустив голову, Ольга всхлипывала.

– Отлучилась по личным делам?

– Да.

– Так, так!.. Великолепно!.. – Ануров привстал с кресла и, заложив руки в карманы пиджака, смотрел на Ольгу и улыбался. – Молодой специалист, только что со студенческой скамьи! Ей доверили ответственную работу!.. А она в рабочее время покинула свой пост. – И уже более строго, с грозными нотками в голосе, спросил: – Где она сейчас?

Ольга молчала.

– Я вас спрашиваю, где сейчас Мерцалова?

– Она уехала в обком союза за путевкой. А потом должна заехать за деньгами.

– За какими деньгами?

– За теми, что я взяла из кассы. Она их давно уже должна привезти. Тут, очевидно, случилось что-нибудь непредвиденное.

– Так, значит, вы сообща похитили из кассы тысячу двести рублей? Кассир и товаровед? Недурственный альянс! Дуэт, прямо-таки скажем, классический! Вот бы никогда не подумал, что это могут совершить вы и Мерцалова… – Глаза Анурова, как темные жерла двух орудий, не дрогнув, остановились на Ольге.

– Борис Лаврентьевич, Лилиана Петровна не виновата. За деньги отвечаю я. Я попросила съездить ее за путевкой, потому что мне нельзя было отлучиться…

Ануров желчно усмехнулся.

– Перестаньте, Школьникова! В благородство играют благородные люди. У преступников это походит на дешевый фарс.

– Борис Лаврентьевич, делайте со мной, что хотите, отдавайте меня под суд… выгоняйте с работы, но только Лилиана Петровна здесь ничуть не виновата! Она была уверена, что деньги будут возвращены к сдаче кассы.

Ануров спокойно рассматривал золотой перстень на левой руке.

– Сколько недостает в кассе?

– Тысяча двести рублей.

Ануров встал, прошелся к окну, зачем-то открыл, а потом закрыл шпингалет и вернулся к столу. Тяжелый взгляд его остановился на стоптанных ботинках Ольги. Словно подкошенная этим взглядом, она низко опустила голову.

– Что прикажете с вами делать?

Продолжая всхлипывать, Ольга молчала.

– Не вешайте так низко голову, Школьникова. Это вы успеете сделать там, когда будете разговаривать в прокуратуре и на суде.

Сквозь рыдания, распиравшие ее грудь, Ольга с трудом проговорила:

– Борис Лаврентьевич, простите меня… Я эти деньги внесу… Внесу сегодня… – Ее душили рыдания. – У меня больная мама, кроме меня, у нее нет никого!

– Так, значит, вы хотели помочь товарищу в беде? На казенный счет купили ему путевку на курорт и даже хотите снабдить его карманными деньгами? Так?

– Да, – еле слышно ответила Ольга.

– Кто же тот счастливчик, ради которого вы пошли на преступление? – Ануров равномерно постукивал наконечником ручки о толстое зеркальное стекло.

– Студент.

– Где он учится?

– На юридическом факультете университета.

– На каком курсе?

– На пятом.

– Значит, в этом году кончает?

– Да.

– А он знает о том, что вы взяли казенные деньги?

– Нет.

– Так, так… Значит, скоро он будет вести борьбу с преступниками? – Поскрипывая новенькими ботинками, Ануров твердой поступью прошелся по кабинету. – А вы? Вы, когда брали деньги, знали, что совершаете преступление?

Ольга молчала. Платок в ее руках от слез сделался мокрым.

– Я спрашиваю вас, вы знали о том, что идете на преступление?

– Да. – В голосе Ольги звучала безнадежность.

Ануров открыл сейф, достал оттуда флакон с тушью, лист лощеной бумаги и положил его на кончик стола против Ольги.

– Пишите.

Ольга подняла на директора вопросительный взгляд.

– Пишите! – еще раз повторил Ануров и подал Ольге ручку, которую он взял из деревянного стакана, изображавшего кряжистый дубовый пенек.

Ольга обмакнула перо в тушь и ждала.

– В верхнем правом углу напишите: «Директору универсального магазина Н-ского района города Москвы Анурову». – Заложив руки за спину и вскинув голову, точно он что-то старался рассмотреть на потолке, Ануров продолжал диктовать: – Отступите и пишите крупными буквами: «Докладная записка». – «Выждав, пока Ольга напишет, он продолжал: «Довожу до вашего сведения, что сегодня, седьмого апреля 1950 года, мною по совету товароведа Мерцаловой Лилианы Петровны и при ее непосредственном участии были тайно взяты из кассы универмага тысяча двести рублей денег на личные нужды. Эти деньги я хотела погасить в тот же день, до сдачи кассы, полагая, что за это время не будет ревизии. Но, к моему несчастью, к концу рабочего дня вышеуказанную сумму возвратить в кассу я не смогла. В момент сдачи выручки у меня недостает тысячи двухсот рублей».

Видя, что Ольга прекратила писать, Ануров остановился за ее спиной.

– Почему вы не пишете?

– Я не хочу, чтоб за меня страдала Лилиана Петровна.

– Пишите! – властно приказал Ануров. – То же самое напишет и Мерцалова.

Ольга знала, что судьба ее – в руках директора, но писать то, чего требовал Ануров, она не могла.

– Я не буду этого писать! Мерцалова не виновата.

– Хорошо, – мягко сказал Ануров и ласково улыбнулся. – Мерцалову можно не указывать, если вы так настаиваете.

Ануров снова продиктовал текст объяснительной записки, на этот раз не упоминая Мерцалову.

– Теперь распишитесь.

Ольга расписалась по-детски разборчивыми, круглыми буквами.

Зазвонил телефон, Ануров снял трубку.

Звонили из главной кассы. Сообщали, что кассир Школьникова до сих пор не сдала деньги.

– Я ее задержал на несколько минут. Она скоро к вам придет. – Ануров повесил трубку.

Не успел он положить в сейф объяснительную записку Ольги, как в кабинет вошла секретарша.

– Борис Лаврентьевич, к вам Мерцалова.