Текст книги "Суд идет"
Автор книги: Иван Лазутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)
XIV
Летние ночи в Сибири часто бывают темные. А тишина порой стоит такая, что даже робость берет.
Осмотревшись, Дмитрий направился в переулок. Сзади его кто-то окликнул. Это был Филиппок.
– Егорыч, я останусь. Может, дадут повидаться с Гараськой. Да и Нюрку отпускать одну боюсь. Чего доброго руки на себя наложит. Карахтер у нее сумасшедший. Да вот еще захвати этого старого филина! – Филиппок под локоть подвел к Дмитрию деда Евстигнея.
– Ты еще здесь, дедушка? – спросил Дмитрий.
– Здеся, здеся, а то куда же я денусь. Ты уж, Митяшка, доведи меня до дому, а то я где-нибудь в канаву забреду, а не то в колодец завалюсь. У нас их тут, черти собачьи, понарыли видимо-невидимо, каждый хозяин норовит свой выкопать.
Дмитрий попрощался с Филиппком и взял под руку деда Евстигнея, который шаркающей походкой, пригнувшись, засеменил по черной пыльной дороге.
Когда сворачивали в переулок, дед Евстигней выругался:
– Вот окаянный пастух, где повадился гонять! Чуть не до коленок вляпался, паларыч его расшиби!
Дмитрий приглушенно захохотал.
– Ну как, дедушка, понравился сход?
Евстигней крякнул.
– Сход-то пондравился, да вот зря мужиков выселяют.
– Как же вас понимать: сход понравился, а мужиков, выходит, выселяют зря?
– А то как же не зря! Поди, каждый пуповиной прирос к своему родному дому, попробуй отдери без крови.
– Так что же тогда делать с такими паразитическими элементами, если они не хотят честно работать и сидят на шее у других?
– Сбить с шеи и заставить работать.
Несколько минут шли молча, потом дед первым начал разговор.
– Ну, первых еще туда-сюда, этих можно, видать, мужики совсем никудышные, раз против мира пошли и обессовестились в отделку. А вот двух последних понапрасну слопали. А зятя Филиппка совсем зазря съели… Тьфу ты, мать честная, опять вляпался! Не пастух, а срамота одна! Сколько раз ему всем миром говорили, чтоб задами гонял, а он все свое одно – через село гонит.
Дмитрию было и смешно и горько. В глазах его неотступно стояли беспомощно забитый Цыплаков в своей распоясанной гимнастерке, хрипящий Герасим Бармин, которого за шиворот волокут в гримировочную; падающие от президиума черные колеблющиеся тени на белом экране в глубине сцены… И над всем этим стоял несокрушимый и уверенный в своей правоте Кирбай.
Забыв на минуту о деде Евстигнее, Дмитрий мысленно представил себя стоявшим перед Кирбаем в его кабинете. Вот он, Шадрин, доказывает ему, что тот совершил вопиющее беззаконие, что он попирает элементарные конституционные свободы. «Лишить человека последнего слова!» – не выходило из головы Дмитрия.
Он остановился, заслышав за спиной чьи-то шаги. Их обгоняли две молоденькие девушки, возвращавшиеся с танцев.
– Девушки, вам далеко? – спросил Шадрин.
– Мы на конце живем, – робко ответила одна из них.
– Доведите, пожалуйста, деда Евстигнея до дому, а то он плохо видит дорогу.
В одной из девушек Дмитрий узнал сестренку Васьки Чобота.
– Это ты, Нюра?
– Я.
– Ну вот, доведи деда до дома, а я вернусь в центр, у меня там дела есть.
– Ты чего это, Митяшка? Какие в такую пору могут быть дела? Нешто к девкам собрался?
– Ты угадал, дедушка. У меня свидание с одной красавицей.
– Тогда давай, давай… Я тоже в твои годы был любителем по этой части.
Сдав Евстигнея на попечение девушкам, Дмитрий вернулся в центр села. Он хотел встретить Кирбая или второго секретаря райкома партии. «Не может быть, чтобы после такого бурного схода они спокойно разошлись по домам, наверняка где-то заседают». Дмитрий еще надеялся, что Цыплакова и Герасима Бармина можно спасти. Он должен это сделать немедленно, иначе будет поздно.
В окнах районного отдела МГБ горел яркий электрический свет: это было единственное в селе учреждение, куда с железнодорожной станции давали электрический ток. Дежурный по отделу, рослый полусонный старшина, лениво привстал из-за стола и сказал, что майор Кирбай сегодня в отделе уже не будет, что по личным вопросам он принимает в понедельник с двенадцати до трех. Сказал и тяжело опустился на стул, обитый черной клеенкой.
В здании, где размещались райисполком и райком партии, горел слабый свет. Дмитрий подошел к зубчатой изгороди и чуть не столкнулся с молоденькой парой. Паренек включил карманный фонарик и осветил деревянный тротуар. Рядом с ним стояла девушка. Дмитрий видел только контур ее пологих плеч и две тонкие косы, темневшие на фоне светлого платьица. Лица ее не было видно.
– Где это горит свет? – спросил он у паренька, рукой показывая на освещенные окна второго этажа.
– В райкоме партии, – уважительно ответил паренек, лицо и голос которого ему показались очень знакомыми.
– Ты чей будешь-то?
– Я Николая Симакова брат. Вы с ним когда-то учились вместе. Помните?
Дмитрий знал, что его одноклассника Николая Симакова убили на Волховском фронте. Об этом ему писали из дому в сорок четвертом году.
– Как же, помню, помню, – ответил Дмитрий и, извинившись, что побеспокоил, направился к входу в райком.
Дверь была открыта. Поскрипывая деревянными ступенями лестницы, Дмитрий поднялся на второй этаж. В коридоре тускло горела керосиновая лампа. У дверей с надписью «Первый секретарь РК ВКП(б) И. Т. Ядров» он остановился. Стояла такая тишина, что слышно было, как где-то под полом скреблась мышь.
Дмитрий постучал.
– Войдите! – донеслось из-за двери.
Вошел. Кабинет был просторный и чистый. За столом сидел Кругляков. Он рылся в бумагах. Узнав в вошедшем человека, который на сходе просил слова, Кругляков привстал и жестом показал на кресло.
– Милости прошу! Чем могу быть полезным в столь поздний час?
– Ничего, постою. – Шадрин подошел к столу. – Я к вам по поводу тех безобразий, свидетелем которых мне только что пришлось быть.
– Что вы имеете в виду? – настороженно и вкрадчиво спросил Кругляков.
– Я считаю, что при обсуждении Цыплакова и Бармина президиум схода допустил грубейшее нарушение элементарных норм демократии и социалистической законности.
– То есть?
– Вы лишили человека права последнего слова.
– Ну и что из этого? Значит, так было нужно.
– Кому это было нужно? Вам и Кирбаю?
– Допустим, мне и Кирбаю, – улыбнувшись, ответил Кругляков. – Что же дальше?
– А дальше то, товарищ секретарь райкома, что по советским законам человеку дают право последнего слова даже в том случае, если он совершил тягчайшее преступление перед Родиной, за которое должен быть расстрелян?! Вы об этих нормах демократии и законности знаете?
– Не кипятитесь, молодой человек! Прежде всего, кто вы такой? Какое вы имеете отношение к сходу, если вы всего-навсего временный гость! – И без того румяные щеки Круглякова заалели еще ярче.
– Я коммунист. И пришел говорить с вами как с коммунистом. – Шадрин говорил спокойно. Потом достал из внутреннего кармана пиджака партийный билет и положил его на стол. – Более того, я пришел поговорить с вами, как с секретарем райкома партии, на совести которого в первую очередь лежит позор сегодняшнего схода.
Кругляков хихикнул.
– Ну, это вы слишком, товарищ Шадрин. Позор! Совесть! Уж больно у вас слова-то какие громкие! Нельзя ли, молодой человек, поосторожнее на поворотах, поскромнее немного? – Пройдясь вдоль стола, Кругляков понизил голос: – Нельзя же так – бах, трах, тарарах… Можно все это спокойно обсудить. Вы что думаете, я сам не вижу, что с этими двумя последними мы перегнули? Не по существу, конечно, а формально перегнули. Вижу! Прекрасно вижу! Я и раньше говорил Кирбаю, что с Цыплаковым и Барминым мы наверняка переборщим, что против них нет достаточно данных, чтобы подвести их под статью Указа. – Кругляков остановился против Шадрина и покачал головой. – Вот я хотел бы, товарищ Шадрин, чтобы вы были на моем месте и поговорили с Кирбаем. Вот так, как сейчас говорите со мной.
– Почему с Кирбаем? Сход или Кирбай решал вопрос о переселении нетрудовых элементов?
– Если хотите знать, то в первую очередь Кирбай, а потом уже сход. Принудительным административным выселением прежде всего занимается его отдел, и ему виднее, кто подпадает под этот Указ, а кто не подпадает.
– А это что? – Дмитрий протянул Круглякову документы Бармина, где рядом с орденской книжкой лежало пенсионное удостоверение. – Вы видите: инвалид Отечественной войны.
Кругляков надел очки и долго читал документы Бармина. Потом встал, молча прошелся вдоль стола и снова сел в кресло.
– Да, получилась неувязка. Признаться, я об этих биографических данных Бармина не знал. Документы готовили сельские Советы, а мы им верим, товарищ Шадрин. Хоть это маленькая власть, но она власть. Верим! – Кругляков развел руками.
– Вы должны были это знать. – На слове «должны» Дмитрий сделал ударение. – Вы должны знать также и то, что Бармина, как инвалида Отечественной войны второй группы, получающего пенсию от государства, никто принудительно заставить работать не имеет права. Более того, вторая группа, как правило, освобождается от всех работ. Я говорю об этом вам, как юрист, знакомый с трудовым законодательством.
Кругляков катал по столу ребристый карандаш.
– Простите, где вы работаете?
– В Москве.
– Ваша специальность?
– Следователь прокуратуры.
Эти слова подействовали на Круглякова. Он как-то сразу размяк.
– А в наших местах, позвольте поинтересоваться, в отпуске? У вас что – родные здесь?
– Да, я здешний. Здесь родился, здесь вырос, отсюда был призван в армию. Здесь живет моя семья.
– Позвольте, это не ваш братец недавно нарисовал портрет для клуба?
– Мой. Вы и с ним поступить тоньше не смогли. Парень в портрет вложил всю душу, рисовал его два месяца, а вы с Кирбаем чуть ли не тюрьмой ему пригрозили.
Кругляков взглядом пробежал по раскрытому партийному билету, лежавшему на столе.
– Что вы! Что вы, Дмитрий Георгиевич! Да разве это я? Вы спросите у своего брата. Наоборот! Портрет мне очень понравился! Я с удовольствием повесил бы его у себя в кабинете! Но тут вся загвоздка получилась в том, что у него нет патента на право рисования вождей.
– Патент… – Дмитрий горько улыбнулся. – Нет права. Чтобы обидеть человека, вы опираетесь на право, на закон, на патент. Так почему же вы забыли о законах и о правах, когда решали судьбу Цыплакова и Бармина?
Кругляков повел плечами.
– Частично прошляпили. Я и сам это сейчас вижу. Но там, где рубят дрова, там всегда летят щепки. Это уж закон. Не ошибается тот, кто ничего не делает.
Приободренный Кругляков сел в кресло.
– Живые люди – не щепки. Я к вам среди ночи пришел узнать: думаете ли вы, как секретарь райкома, вмешаться в судьбу Цыплакова и Бармина, если считаете, что была совершена ошибка?
– Что вы имеете в виду? – Кругляков притаился. – Конкретно?
– Немедленно исправить ошибку!
– Каким образом?
– Освободить Цыплакова и Бармина из-под стражи и извиниться перед ними.
– Ну, это вы, товарищ Шадрин, опять хватили через край. Вы руководствуетесь эмоциями, а у нас в руках факты. А факты – это упрямая вещь. Если же на сходе было высказано недостаточно оснований и обвинений по адресу Цыплакова и Бармина, то завтра их в нашем распоряжении будет воз. Да, да, воз!
– Фальсификация? – в упор спросил Шадрин, все еще не желая садиться в кресло, на которое то и дело указывал Кругляков.
– Что вы имеете в виду?
– То, что я видел сегодня на сходе. Голосование было фикцией. Из двухсот присутствующих в зале за предложение Кирбая, когда решалась судьба Бармина, голосовало всего двадцать два человека.
– А против было всего только семь голосов.
Шадрин некоторое время молча смотрел на Круглякова.
– Я еще раз спрашиваю вас, товарищ Кругляков, думаете ли вы, как секретарь райкома, вмешаться в судьбу Бармина и, Цыплакова?
– Это что, простите, угроза или совет?
– Пока это только совет и только предупреждение. Не забывайте также, что вопрос о выселении Цыплакова не рассматривался на колхозном собрании, что Бармин инвалид Отечественной войны второй группы. – Дмитрий взял со стола партбилет, документы Бармина и положил их в карман.
– Что же вы намерены предпринять в противном случае? – настороженно спросил Кругляков.
– Пока об этих безобразиях доведу до сведения обкома партии. Если же и это не поможет, то есть ЦК, есть Москва!
– Ого, как высоко хватили! – Секретарь не то насмешливо, не то шутливо покачал головой. – А вы, я вижу, упорный.
Выйдя из-за стола, Кругляков положил свою короткую руку на плечо Шадрина.
– Вот что, товарищ Шадрин, вы не горячитесь. Я прекрасно понимаю ваше возмущение. Я сам когда-то тоже был молодым. Я думаю, этот вопрос мы решим с Кирбаем в рабочем порядке. Один я вам пока ничего определенного обещать не могу. Заверяю вас только в одном: вы убедили меня, и я, как секретарь райкома партии, сделаю все, чтоб поправить промахи. – Кругляков смолк, о чем-то задумавшись. Потом вздохнул. – А у кого, голубчик, не бывает этих промахов? – И снова показал на кресло. – Садись, в ногах правды нет.
– Спасибо. Я только прошу вас, товарищ Кругляков, вопрос о Цыплакове и Бармине решать как можно быстрее. Иначе нам с вами придется схватиться не на шутку и не на районной орбите.
– Я уже свое сказал, товарищ Шадрин. И если уж вас задел за живое сегодняшний сход, зайдите к Кирбаю и повторите ему то, что сказали мне.
– Хорошо. Я зайду к нему. Только пока никаких практических мер по переселению и по изъятию земельных участков у Бармина и Цыплакова прошу не предпринимать. Вы можете только усугубить свою ошибку. Так и скажите об этом Кирбаю.
На этом разговор закончился.
Шадрин вышел из кабинета секретаря. Стояла тихая ночь. Небо несколько просветлело. Подняв голову, Дмитрий стал искать Большую Медведицу. Как и десять и двадцать лет назад, перевернутым ковшом она висела над уснувшим селом, над школой, где он давным-давно из букв учился складывать первые слова «мама», «папа», «мама моет раму».
С набежавшим ветерком донеслись запахи камышистых озер с трясиной, пахнуло лабзой и кувшинками, которые в Сибири зовут огурчиками.
Домой Дмитрий вернулся поздно, когда пропели первые петухи. В разноголосом петушином хоре он узнал голос и своего огненно-красного, с зеленовато-бурой шеей крепконогого боевика. По тусклому свету, сочившемуся из кухонного окна, Дмитрий понял, что мать еще не спала: привернула коптюшку и ждала его.
Захаровна встретила сына молча, подала ему на стол ужин и ушла в горенку. По лицу сына она поняла, что ему сейчас не до разговоров.
Дмитрий выпил стакан молока и направился в чулан, не дотронувшись до хлеба.
Мать наблюдала из горенки.
– Что такой сердитый? Там пироги в решете, полотенцем накрыты.
– Спасибо, мама. Я не хочу, Сашка пришел?
– Да нет еще. То всегда приходил в десятом часу, а тут скоро светать будет, а его все нет.
Во дворе залаял Пират.
– Вот, кажется, и он! – Захаровна настороженно подняла голову, прислушиваясь. – По походке чую.
В дверь сенок постучали.
– Я так и знала, легкий на поминке.
Мать пошла открывать дверь.
Сашка вошел хмурый, чем-то расстроенный.
– Что с тобой? – спросила Захаровна.
– Гараську и Цыплакова жалко.
– Чего они?
– Как привели со схода, Гараська упал на землю и целый час рыдал, как малый ребенок. А Цыплаков уже второй день ничего не ест. Все, что приносит жена, отдает другим или отправляет назад.
Больше Дмитрий ни о чем не стал расспрашивать Сашку.
XV
На солнечном квадрате пола, перекатываясь клубком, котенок играл с бахромой зеленой филейной скатерти, которую Дмитрий помнил с самого раннего детства. Ножная швейная машинка «Зингер» выглядела жалкой, старой и очень маленькой. Раньше, когда детям запрещалось близко подходить к машинке, она казалась большой, сложной, непонятной. Дмитрию стало жалко того безвозвратно ушедшего с годами детского чувства тайного преклонения перед вещами, которые были доступны только взрослым.
На кухне хлопотала мать. Прислушиваясь к доносившимся до его слуха звукам, Дмитрий, догадался, что мать вынимает из печки хлеб. В ноздрях защекотал знакомый горячий запашок чуть подгоревшей на поду нижней корки. Дмитрий закрыл глаза. Через минуту ему уже казалось, что не было за плечами ни войны, ни Москвы, ни всего того, что легло между сегодняшним и тем днем, когда он в дождливый осенний день вместе со своим дружком Семеном Реутовым покинул родную станцию. Как и десять лет назад, шныряла по кухне заскочившая из сеней курица. Даже кудахтанье ее и то, кажется, не изменилось. Все с тем же неизменным «Кшы, проклятая!» гонялась за курицей мать, а та, треща крыльями, бросалась из угла в угол, пока не вылетала в сенки. Огромный чугун со щами все так же шершаво скреб горячий под. Докатив чугун на катке до чувала, мать двигала его уже упором в днище. Каждый звук, стук, скрежеток, доносившийся из кухни, Дмитрию рисовал зримую картину труда домохозяйки. А вот чугунно ахнула сковорода. Очевидно, она горячая. Мать схватила ее голыми руками и, не донеся до лавки, бросила. Потом загудел каток. Это задвигают в печь чугун.
Дмитрий встал, до пояса умылся холодной водой и вышел во двор. День обещал быть знойным, душным. Помахивая тонкой хворостинкой, к дому Шадриных свернула молоденькая, лет восемнадцати, девушка. У ворот она остановилась.
– Вы будете Дмитрий Георгиевич Шадрин?
– Я. – Дмитрий привстал с пенька и отряхнул мелкие щепки, приставшие к брюкам.
– Вам записочка.
– От кого?
– А там написано.
Дмитрий разорвал конверт. На листе бумаги от руки было написано твердым, слегка наклонным почерком:
«Товарищ Шадрин! Вам необходимо зайти в райотдел МГБ. Желательно сегодня к 12.00. Майор Кирбай».
– Кто вы будете?
– Я курьер, – смущенно ответила девушка.
– Передайте Кирбаю, что я приду.
Глядя вслед удаляющейся девушке, Дмитрий подумал: «Какая красавица! В Москве ее давно бы закружили кинорежиссеры, а здесь она на побегушках».
Словно чувствуя, что сзади на нее смотрят, девушка шла как-то неестественно прямо, будто по жердочке, перекинутой через глубокий овраг, и еле касалась ступнями земли.
«Глупенькая, даже не знает, насколько она красива! А может быть, это и хорошо», – подумал Шадрин.
Подошел дед Евстигней. Глядя из-под ладони вслед удаляющейся девушке, он спросил:
– Что, Митяшка, уже облюбовал? – И, по-молодому кашлянув, добавил: – Хороша, хороша ягодка! В самый раз только замуж отдавать. Такая всем ублаготворит. Гляди, как струнка, идет. Не идет, а танцует… Вот бы прихватить тебе в Москву нашенскую, она любой москвичке нос утрет!
– Говорите, утрет?
– О!.. Да еще как утрет! – Дед Евстигней махнул рукой. – Москву я знаю. Когда гнали нас на германскую, стояли в Москве боле месяца. Похаживали мы и к бабенкам, нечего греха таить. Хочь крадучись, но похаживали. И что я тебе скажу – тонконогие они, и пальцы у них длинные-длинные, срамота одна! – Евстигней плюнул. – Не люблю я городских. А об московских и говорить нечего. Хочешь, покажу тебе свою внучку? Наськой зовут. В сельпо продавцом работает. Девка – кровь с молоком. По домашности такая, что все в руках горит.
– Сколько ей лет-то?
– Восемнадцать. Самый раз выдавать.
– О, дед, я для нее уже стар. Мне двадцать восемь. Куда же я против нее гожусь?
– Да ты не боись, годишься! Ты только не робей, побойчей держи себя, а там я скажу тебе точно, что пондравишься. Девки смелых любят. А что годы твои, то ты тоже не боись.
– Это конечно, только я-то не смелый. Да потом в Москве у меня есть жена.
– Жена?.. – Дед сердито сплюнул и поднял на Дмитрия глаза. – А какого же ты дьявола глаза лупишь на молоденьких девок да меня, старого дурака, в грех вводишь?!
– А того дьявола, дед Евстигней, что и ты, когда в германскую стоял в Москве… то того… поди, женатый был.
Дед хитровато погрозил пальцем.
– Ишь ты, сукин сын, говорун какой! Ну и говорун! В карман за словом не полезешь. Научился в Москве на собак брехать! Палец в рот не клади.
– А то как же, деда? Москва – она большая. – Мягко коснувшись плеча Евстигнея, Дмитрий добавил: – Ну ладно, дедунь, я сейчас по делам иду в центр. На днях уезжаю. Заходи провожать. Найдется чарка.
– Спасибочко! – Дед снял фуражку и склонил седую, как снег, голову. – Зайду обязательно. Только ты тогда кликни меня, Митяшка, а то я сам-то и не услежу.
– Хорошо, хорошо, кликну, – уже на ходу ответил Дмитрий.
XVI
Пол в кабинете Кирбая устлан большим толстым ковром, который, по слухам, был конфискован в тридцать седьмом году у репрессированного инженера. За спиной майора, над головой, висел в добротной дубовой раме портрет министра государственной безопасности Берия. На просторном столе с резными точеными краями лежали три синие папки и стоял свинцовый чернильный прибор. В углу стоял высокий несгораемый сейф, в замке которого висела связка ключей. Прямо перед столом друг против друга стояли два жестких стула с высокими спинками. Больше в кабинете мебели не было.
Майор посмотрел на часы и нажал кнопку. Почти в ту же секунду в кабинет вошел дежурный старшина.
– Слушаю вас, товарищ майор!
– Шадрина вызвали на сколько часов?
– На двенадцать ноль-ночь, товарищ майор.
– Что же это их светлость опаздывает?
– Не знаю, товарищ майор! – вытянувшись, отвечал старшина.
– Доложите, как придет.
– Есть!
Старшина вышел. Как только захлопнулась за ним дверь, Кирбай позвонил в райком комсомола.
– Дайте мне Реутова! Ах, это сам Реутов? Ну и прекрасно, прекрасно! Что-то у вас, голубчик, вчера нервишки разыгрались?
Кирбай сонно зевнул и, с неохотой выслушивая Реутова, лениво качал головой. Потом он оживился.
– Что вы говорите?! Демократия? Ай-ай-ай!.. – Майор кисло улыбнулся и закрыл глаза. – Что такое демократия, я уже знал тогда, когда вы, товарищ секретарь райкома комсомола, ходили под стол пешком. Вам это ясно? – И уже более раздраженно, как-то сразу прогнав сонливость, продолжал: – Ваше счастье, что случилось это в конце схода и что о причине вашего исчезновения, кроме меня, никто не знает… Что? Что бы было в противном случае? А была бы очень пренеприятная вещь: срыв политической кампании государственного значения. И боже упаси, если б кто-нибудь последовал вашему примеру и покинул сход!
В кабинет вошел дежурный старшина.
– Товарищ майор, прибыл Шадрин!
– Пригласите.
Кирбай бросил телефонную трубку, не закончив разговора с Реутовым.
Дмитрий вошел в кабинет и, поздоровавшись, неторопливо прошел к столу.
– Прошу садиться. – Кирбай сделал почтительный жест в сторону свободного стула.
– Благодарю. – Шадрин сел и взглядом остановился на портрете Берия.
– Вы здешний, товарищ Шадрин?
– Да, здешний.
– Ваши документы?
Дмитрий подал паспорт и отпускное удостоверение. Кирбай внимательно просмотрел их, вернул документы обратно и устало покачал головой.
– Тем горше становится, когда видишь, что так ведет себя член партии, да еще юрист по профессии.
– Я вас не понимаю.
– Вы меня прекрасно понимаете, товарищ Шадрин. Давайте начистоту. Скажите, зачем вам понадобилось на сходе просить слова? Чтобы встать на защиту нетрудовых элементов, которые были осуждены сходом?
– Вы имеете в виду Бармина и Цыплакова?
– Да, я имею в виду их.
– Я с вами не согласен.
– А именно?
– То, что я видел на сходе, было верхом беззакония и позорного насилия. Мне не хочется повторять то, что сегодня ночью пришлось высказать второму секретарю райкома партии.
– Почему же вы не хотите повториться?
– Вам будет скучно слушать дважды одно и то же. Ну, если вам так хочется – я повторюсь. – Шадрин выложил на стол пенсионное удостоверение Бармина, его орденскую книжку и, не глядя на майора, повторил все, что он ночью высказал Круглякову.
Пока Дмитрий говорил, Кирбай не проронил ни слова, ни разу не перебил. Только левая бровь его, выгибаясь крутой дугой, выдавала волнение.
– Вы кончили? – стараясь быть спокойным, спросил майор.
– Да, я кончил.
– Так вот, товарищ Шадрин, все, что вы сказали, это не больше не меньше, как мальчишество, как вмешательство не в свои дела. Вы что думаете – я не знаю, что Бармин – инвалид Отечественной войны? Знаю. Бармин здоров, как лошадь. Он нас с вами еще переживет, а вы вздумали опекать его. Если б вы знали, кого защищаете! – Кирбай покачал головой. – Пьяницу, дебошира, хулигана!.. От него весь район стонет!
– Этого я не знаю. По крайней мере, этого никто не высказал на сходе.
– Прежде чем вступаться в дела, нужно их знать, товарищ Шадрин. Тем более, не мне вас учить, вы сами юрист.
– Зачем вы меня пригласили, товарищ майор?
– Я вас вызвал, а не пригласил.
– Пожалуйста.
Кирбай откинулся в кресле, взвешивая взглядом своего собеседника.
– Шадрин Николай Спиридонович, случайно, не доводится вам родственником?
В прищуре глаз майора Дмитрий заметил нетерпеливое ожидание.
– Да, он мне доводится двоюродным дядей по отцу.
– В каком году он репрессирован как враг народа?
– В тридцать седьмом.
– Вы его помните?
– Очень смутно.
– А в анкете при поступлении в партию и при поступлении в университет вы указали эту биографическую деталь?
– В анкете?.. – спросил Шадрин. Сейчас он не помнит, писал ли он или не писал о двоюродном дяде в биографии и анкете. В одном он был твердо уверен: на все вопросы анкеты он ответил правду.
– Странно… Странно… – Майор пробарабанил пухлыми пальцами о стол. – Даже очень странно. А при окончании университета, когда оформлялись на работу, тоже упомянули своего дядю?
– Это что – допрос?
– Нет, это не допрос. Это самое обычное рабочее выяснение некоторых биографических моментов, которыми я занимаюсь по роду своей профессии.
– Так зачем же вам понадобились мои анкетные данные?
– Чтобы знать, что за человек, вернее, какова политическая физиономия человека, который разжигает в сельском населении недовольство местными органами власти и тем самым в какой-то степени срывает мероприятие государственного значения.
Шадрин встал.
– Может быть, мы на этом закончим наш разговор.
– Зачем же так горячиться? Садитесь, пожалуйста. Наш разговор только начинается.
– Что вы от меня хотите? Зачем вы меня вызвали?
Встал и майор.
– Что я от вас хочу? – Кирбай потушил папиросу, словно ввинчивая ее в дно свинцовой пепельницы. – Я хочу от вас, чтобы вы не ходили по райкомам и не дискредитировали решение, принятое районным сходом! Вы что – против Указа Президиума Верховного Совета СССР.
– Дешевый и грубый прием! – Шадрин желчно улыбнулся.
– Я спрашиваю вас, – тихо и вкрадчиво проговорил Кирбай, – вы не против Указа Президиума Верховного Совета СССР?
– Нет, я не против Указа. Я против беззакония, которое допускают некоторые местные власти. В частности и в большей степени вы.
Наклонившись над столом, Кирбай тихо, словно по секрету, сказал:
– Кстати, ваш двоюродный дядя, которого, если вам верить, вы не забываете упоминать в анкетах, тоже начинал с этого. Вначале он был недоволен работой некоторых представителей местной власти. Не лучше ли вам поубавить спесь и заняться своими прямыми делами там, в Москве?
– Это что, угроза? – На бледном лице Шадрина застыло подобие улыбки.
– Нет, это всего-навсего предупреждение, за которым, если вы не измените свое поведение, могут последовать соответствующие меры.
– Если не секрет, то какие? Чтобы я знал, чего мне следует опасаться.
– Вы многого хотите, гражданин Шадрин. Пока что не рекомендую вам только одно: пить вместе с ходатаями и их родственниками. Для столичного юриста это не совсем солидно. Хотя, правда, прямой взяткой это еще нельзя назвать, но, кажется, один литературный герой брал и щенками… Вы это, очевидно, проходили в школе на уроках литературы?
– Спасибо за совет и за предупреждение. Мне можно идти? – подчеркнуто вежливо спросил Шадрин, хотя за этой вежливостью поднималась глубинная ярость, которая, если ее не сдержать, с минуты на минуту могла прорваться наружу.
– Перед вашим уходом я только хотел поинтересоваться, товарищ Шадрин, чего вы в конце концов хотите? – На одутловатых щеках Кирбая играл неровный румянец: на таких твердых собеседников он уже давненько не наталкивался.
– Чего я хочу?
– Да!
Сквозь серые, твердо сжатые губы Дмитрий процедил:
– Я хочу, чтобы вы немедленно выпустили Бармина и Цыплакова. Более того, я хочу, чтобы вы нашли приличную, не дискредитирующую вас форму извиниться перед ними.
Внешне Шадрин выглядел удивительно спокойным и вызывающе невозмутимым, хотя это спокойствие стоило ему больших усилий.
– И все?
– Пока все.
– Чего же тогда придется ожидать нам, бедной периферийной темноте, если мы не выполним этот ваш столичный ультиматум? – Кирбай заливисто захохотал.
Этот смех покоробил Шадрина.
– Просветление вам наведет Москва.
Дмитрий повернулся и, не попрощавшись, направился к дверям.
– Одну минуточку, товарищ Шадрин!
Майор поспешно вышел из-за стола и жестом остановил Дмитрия почти у самого порога. Заложив за борт кителя руку, он широко расставил ноги и, в упор вглядываясь в глаза Шадрина, почти прошептал:
– Теперь слушайте мой ультиматум. Не забывайте о своем двоюродном дяде, который, между нами говоря, когда-то прошел через мои руки. У него характерец был не слабее вашего. Обкатали. Это во-первых. Во-вторых, вспомните получше: все ли в порядке в ваших биографических анкетах? До конца ли вы искренни и не придется ли мне отвечать на кое-какие вопросы этой анкеты? В-третьих, ваша адвокатура относительно Бармина не бескорыстна в материальном отношении. К нам поступили кое-какие сведения. Проверить их, подтвердить и подвести под соответствующую юридическую норму не так уж трудно.
Кирбай замолк.
– И это все?
– Пока что все.
– Что в противном случае угрожает, как вы выразились, столичному выскочке, если он встанет поперек порочных решений некоторых представителей местных властей?
– Он увязнет обеими ногами в периферийной тряси не и никогда больше не увидит Москвы. Остальное вы домыслите сами – вы же юрист и, кажется, не дурак.
С минуту Шадрин и Кирбай молча стояли друг против друга, скрестив ненавидящие взгляды. Первым заговорил Шадрин.
– Я принимаю этот ультиматум, майор! А вы… – Шадрин желчно улыбнулся и пристальным взглядом смерил с головы до ног Кирбая – вы ко всему прочему и подлец! Таких бы я без сожаления ставил к стенке. И я уверен, что это время придет. Вы еще будете расплачиваться за тридцать седьмой и тридцать восьмой годы.
Круто повернувшись, Шадрин хлопнул дверью.
Его никто не окликнул, никто не остановил. Его трясло, как в лихорадке.
Дойдя до раймага, он купил пачку «Беломора» и искурил подряд три папиросы. Почувствовав головокружение, присел на лавочке в молоденьком сквере против клуба.
«Да… Тут, пожалуй, придется идти на тяжелый и продолжительный штурм. Кирбай – это не одиночный боец, которого с криком «ура» можно поддеть на штык и бросить через себя. Здесь предстоит осада. И как в атаке: сделал первый шаг – не вздумай ложиться. Отступать – смертельно».
