Текст книги "Суд идет"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

За тем же длинным дубовым столом друг против друга сидели, как видно, муж и жена. Им было лет по тридцати. Жена была беременная, с утомленным посеревшим лицом, на котором лежали коричневые предродовые пятна. Горемычно поджав тонкие губы и подперев указательным пальцем щеку, беременная женщина в чем-то тихо укоряла мужа, который сидел молча и, низко опустив голову, хмуро смотрел в одну точку.

Струмилин никого не замечал в этой мрачной квадратной комнате с толстыми холодными стенами и окном, затянутым железной решеткой. Он видел только Лилю, ее большие глаза с покрасневшими от слез и бессонницы веками. Ему хотелось пожалеть ее, утешить. Но как?.. Что он мог сказать ей в утешение?

– Ну, ты хоть расскажи подробно… В чем тебя обвиняют? Может быть, я в чем-нибудь помогу? У меня есть кое-какие сбережения, мы можем внести, если получилась растрата. Наконец можно взять деньги в кассе взаимопомощи… – Струмилин тянулся через стол к Лиле, а та сидела равнодушная к его словам и, казалось, думала о чем-то совсем постороннем, совершенно не относящемся к ее горькой участи и желанию Струмилина помочь ей.

– Что ты молчишь, Лиля? Ты не рада, что я пришел к тебе? Ведь ты же знаешь, что я… Я люблю тебя. – Последние слова он выдавил из себя с мучительной болью. – Вот я и пришел.

Горячая рука Лили опустилась на широкую прохладную ладонь Струмилина. Так просидели они с минуту. Потом Лиля, как от удара в спину, припала к нему на руку и зарыдала. Горькие слезы обиды и боли струились по ее щекам и скатывались на рукав кожаного пальто Струмилина, оставляя за собой темные влажные следы.

– Лиля!.. Лиля!.. – только и мог произнести Струмилин.

Никогда не было в его сердце столько любви и нежности к ней, как в эту минуту. И чем больше он уговаривал ее, умоляя, чтоб она успокоилась, тем неудержимее и сильнее спазмы рыданий распирали грудь Лили, и она с каждой минутой слабела физически. Зная общечеловеческую особенность, что от жалости плачущие еще острее переживают свое горе, Струмилин попытался отвлечь Лилю. Чтобы остановить ее слезы, он решил солгать.

– Что-то Танюшка заболела…

Приступ рыданий, как морской вал, набежавший на песчаный берег, внезапно откатился назад и, захлебнувшись, потонул где-то там, в глубине большого, необъятного горя. Только легкие всхлипывания затихающим эхом продолжали порывисто поднимать и опускать плечи Лили.

– Что с ней?

– Третий день температурит, наверное, простудилась.

– Что говорят врачи?

– Подозревают воспаление легких.

Лиля взяла руку Струмилина в свои тонкие пальцы и поднесла ее к лицу. Теперь она всхлипывала, как девочка, которую ни за что на целый час поставили в угол и только сейчас разобрались, что она не виновата.

– Береги Таню…

Только сейчас Струмилин почувствовал, что от Лили сильно пахло табаком.

– Ты много куришь, Лиля.

– Да, много… Очень много. Я одно время хотела умереть, вот и решила, что это наступит от курения. – Лиля снова тихо заплакала. Но теперь только слезы струились по щекам, а рыдания были совсем беззвучные.

Струмилин чувствовал, как у него сохнет во рту.

– Ну, хватит, прошу тебя, хватит… Расскажи толком, в чем тебя обвиняют? Может быть, я найму хорошего адвоката. У моего друга есть один приятель, известный в Москве адвокат. Я с ним немедленно встречусь, но для этого мне нужно знать, в чем тебя обвиняют.

Лиля сбивчиво, не глядя на Струмилина, рассказала о том, за что она попала в Таганскую тюрьму. Когда она закончила свой печальный рассказ, то подняла на него полные слез глаза и спросила:

– Ты-то мне веришь, что я не виновата?

По знаку надзирателя Струмилин убрал со стола руки и, выпрямившись, злобно произнес:

– Мерзавцы!.. Они втянули тебя в эту грязь с какой-то целью… Они оклеветали тебя. Но неужели нет выхода?! Неужели клевета сильнее правды? Неужели там, в прокуратуре, сидят не люди, а каменные столбы?..

– Там сидят люди. Но иногда и людям бывает трудно разобраться, где ложь, а где правда. Ведь все трое – Ануров, Фридман и Шарапов – на очной ставке как сговорились. Все дали показания, что они делились со мной незаконной выручкой.

– Ну, а ты? Как ты не плюнула им в глаза?! – Губы Струмилина вздрагивали, он нервничал.

Лиля горько и устало улыбнулась.

– К сожалению, плевки и пощечины законом не предусматриваются как показатель невиновности. Все это эмоции… Тут нужен хороший адвокат, который мог бы на какой-нибудь мелочи поймать эту тройку.

– Но зачем, зачем они тебя втянули в эту грязь? Разве им легче стало от этого?

Лиля задумалась, потом тихо ответила:

– Я думаю, что они рассчитывали на деда. Известный хирург, депутат Верховного Совета… Спасая меня, он облегчит и их участь. Других соображений у меня нет.

Некоторое время Струмилин сидел со скрещенными на коленях руками и молчал. Потом он заговорил:

– Ты не падай духом! Я дойду до этого адвоката! Он поймет все, он все распутает. А ты… Ты только держи себя в руках… Береги себя. Обещаешь?

Лиля молчала, склонив набок голову.

– Ты хотя бы поменьше курила.

– Для кого и для чего мне нужно беречь себя? – Вопрос этот прозвучал как горькая ирония.

– Лиля, – тихо, почти шепотом ответил Струмилин, – ты нужна мне. Ты понимаешь – мне нужна. Тебе этого мало?

– Ты меня пожалеть пришел?

– Нет.

– А зачем же?

– Чтобы сказать тебе, что сердцем я всегда с тобой. Тебе этого не понять сейчас, но когда-нибудь ты это поймешь. Сейчас я уже не могу бороться с собой! – Струмилин вздохнул. – Да и потом не к чему. Судьба сделала все для того, чтобы соединить нас навсегда.

– А если меня осудят и дадут лет пять лагерного заключения!

– Этого не может быть!..

– А если?

– Этого не может быть! Я дойду до самого верховного прокурора! Наконец, я напишу письмо в ЦК! Ведь должны же они разобраться, где правда, где клевета!

В эту минуту к ним подошел долговязый солдат и, как заведенная машина, механически выкрикнул:

– Граждане, свидание закончилось, прошу освободить помещение! – И тут же, даже не подождав, пока посетители встанут со скамеек, тем же басовитым голосом повторил еще громче: – Граждане, свидание окончилось! Прошу освободить помещение!

Струмилин встал из-за стола, распрощался с Лилей и, с порога окинув взглядом ее обезображенную грубым халатом фигуру, вышел из комнаты. Следом за ним выходили другие посетители.

«Адвокат! Только хороший адвокат может спасти ее», – думал он и незаметно для себя все больше и больше прибавлял шагу, точно его медлительность может дурно отразиться на судьбе Лили.

В сопровождении конвоира Лиля вернулась в свою камеру и положила сверточек на нары. Сразу же к ней подошла Райка Шмырева. Осипшим от водки голосом она спросила:

– Чего-то тебе притаранили?

Лиля развернула пакет. В нем был кусок сыра, пачка масла, копченая колбаса, конфеты и два ее любимых бисквитных пирожных.

Райка поймала Лилин взгляд, откашливаясь, произнесла:

– Опять курево не принесли. Что они у тебя, жмоты, боятся пачку «Беломора» положить? – С этими словами Райка протянула Лиле пачку папирос. – Бери. Мне сегодня пару подкинули. Сейчас будешь хавать?

За пять дней тюремного заключения Лиля теперь уже знала, что «хавать» на блатном жаргоне означало «есть».

Лиля отрицательно покачала головой и отодвинула от себя сверток с продуктами.

Обрадованная, Райка Шмырева подхватила кулек Лили и потащила его на свои нары, где ее ждали подруги, так же, как и Райка, уже не впервые угодившие в тюрьму за кражи.

Когда Лиля занесла руку со спичкой, чтобы прикурить, ее кто-то тронул сзади за плечо. Она обернулась. Рядом с ней стояла высокая молодая женщина с лиловым носом на отекшем лице и нечесаными, кудлатыми волосами. В камере ее все звали Куделей. Куделю недолюбливали за то, что по ночам, во сне, она громко выкрикивала похабные слова и будила соседей.

– Слушай, ты! Если в следующий раз опять отдашь передачу этой фраерихе, – Куделя взглядом показала на нары, где сидела Райка Шмырева в окружении своих подруг, – то я тебе…

Лиля вся сжалась. Испуганно моргая глазами, она не знала, что ей ответить.

– Аль не поняла?

Но не успела Куделя договорить фразы, как с соседних нар одна из подруг Райки ловко бросила на ее сбитые волосы горящую папиросу.

Подруги Райки дружно захохотали. Куделя отошла от Лили.

Глотая слезы, Лиля легла на нары и закрыла глаза. Она лежала так, как кладут в гроб покойников, – вытянувшись и скрестив на груди руки.

«О!.. Если б все это увидел дедушка! Он не вынес бы моего позора и несчастья. Как хорошо, что всего этого не знает Николай Сергеевич. Он возненавидел бы меня только за то, что я нахожусь в одной камере с такими подонками, как Райка и Куделя…»

А за высоким окном гудела невидимая весенняя Москва. Мартовский ветерок сыроватыми свежими струйками врывался в открытую форточку и еще сильней заставлял чувствовать боль заточения и прелесть свободы. Даже отдельные звуки с улицы доносились в толстые стены старой тюрьмы, которая повидала на своем веку не одно поколение преступников. Вот до слуха Лили донеслась зычная сирена пожарной машины. Вот эта сирена захлебнулась где-то в глухом переулке, и вместо нее в камеру вплыл тоненький звенящей ленточкой далекий паровозный гудок. Но и он вскоре потонул в монотонных океанских волнах столичного гула.

И только одна мысль, одна надежда теплилась в усталом сердце Лили. Эта надежда связывала с жизнью, она вырисовывала в сознании ее призрачные контуры далеких маяков. «Он любит!.. Он ко мне пришел!.. Он сказал, что я должна жить для него… И я буду жить! Для него!..»

С этой спасительной мыслью Лиля заснула.

И сразу же, как только она распрощалась с тюремной явью, ей приснился сочинский морской причал. Трое – Струмилин, дедушка и она – стремительно несутся на быстроходном катере вразрез завихренным пенистым волнам, навстречу ослепительно яркому солнечному восходу. Лиля визжит от восторга. Чувствуя на своем плече большую руку Струмилина, она незаметно, украдкой плачет. Плачет от счастья и полноты жизни.

Радужные брызги пенистых волн, сплетаясь с блестками утреннего солнца, разлетаются по сторонам. А накатистые волны все бьются и бьются о вздыбленное днище стремительно летящего навстречу солнцу катера…

На плече Лили лежит большая, теплая рука Струмилина.

XXVI

Третий тюремный рассвет… Третьи тюремные сутки начались в жизни Ольги. «Лучше бы не просыпаться совсем… Вот так лежать и умереть…» При мысли о том, что она в тюрьме, на Ольгу нападал ужас. Он душил ее. У нее не было уже слез, воспаленные веки сухие. А перед глазами неотступно вставали жестокие картины. Вот закрытая милицейская машина останавливается прямо перед их окнами. Входят двое. Их лица и сейчас стоят перед ней. Предъявляют документ на арест. Мать ничего не понимает, из рук ее падает недовязанный шерстяной чулок. Вот она бледнеет и хватается за грудь, ей трудно дышать, но она крепится. И только глаза, полные ужаса и страха глаза ее кричали: «Я не отдам вам свою дочь! Она вам ничего не сделала плохого!..» Велели взять с собой две пары белья. Мать достала белье. Тот, что с палочкой, на протезе, кивнул головой на дверь и холодно сказал: «Пройдемте». И она пошла следом за ними… Уже из окна машины (а окно заковано решеткой) она встретилась глазами с матерью. Нет, лучше бы она не видела ее в эту минуту! Мать стояла на крыльце, обхватив старенький полуистлевший столбик и изо всех сил крепилась, чтобы не упасть. А когда машина свернула за угол, Ольга увидела, как ноги матери подкосились и она соскользнула вниз, расслабленными руками продолжая обнимать столбик.

Потом и эта картина сменилась другой. Перед Ольгой – худое, болезненное лицо Дмитрия. Так плохо он не выглядел даже в трудные дни болезни. Он хотел что-то ей растолковать, но она не слушала его… Вот она бьет его по худым, впалым щекам. Бьет с каким-то ожесточением и чувствует, как с каждым ударом в сердце ее саднящей раной все глубже и глубже врезается боль. «За что? За что я его? Ведь он болен… Он еле держался на ногах…»

Ольге становится трудно дышать. Она мечется головой на жесткой ватной подушке, ей хочется пить, она гонит от себя это видение, сжигающее последние силы, но оно снова и снова преследует ее. Вот она видит, что Дмитрий падает под ее ударом, вот он говорит ей что-то на прощанье… Она слышит его последние слова: «Милая, я люблю тебя…»

Ольга стонет и открывает глаза. Все та же квадратная толстостенная камера с мрачным окном, выходящим на тюремный двор. Рядом с ней на нарах справа, разбросав во сне руки, храпит рябая толстая женщина, попавшая в тюрьму за то, что чуть ли не насмерть обварила кипятком свою соперницу. Ольгу поражает ее спокойствие. Рябая ложилась в девять часов вечера и, как убитая, спала до восьми утра. Только иногда она просыпалась среди ночи, вставала, чтобы выкурить подряд две папиросы, и снова ложилась. Не проходило и пяти минут, как справа несся глубокий, утробный храп.

Слева от Ольги, заложив руки за голову, томилась в бессоннице худенькая девушка, которая никак не могла простить себя за то, что вздумала бежать от правосудия. Ее преступление состояло в том, что она растратила казенные деньги и, когда на нее завели в прокуратуре дело, вздумала уехать к тетке в Самарканд. Ее задержали на вокзале за десять минут до отхода поезда и привезли в Таганскую тюрьму. Не вздумай она бежать – все обошлось бы гораздо проще: подписка о невыезде, потом суд. Может быть, дали бы год-два условно, а растраченные деньги обязали бы возвратить. Теперь же наверняка суд подойдет к ней строго.

Ольга несколько раз принималась успокаивать свою соседку, но девушка – у нее было странное испанское имя Висита – принималась еще горше плакать и твердила одно и то же:

– Они меня посадят на десять лет… Они не простят мне мой побег… Деньги мама им отдаст, у нас есть что продать. А вот побег мой они не простят…

– А зачем взяла казенные деньги? – впервые осмелилась спросить Ольга. Она давно хотела задать ей этот вопрос, но все как-то не решалась.

– Я дружила с одним молодым человеком… Он очень хорошо одевался. А я… Я одевалась плохо. У меня мать очень строгая. Надо мной девушки однажды посмеялись, что рядом с Вадимом я выгляжу, как нищенка… – Висита, всхлипывая, снова залилась горькими слезами. – Ну, я и решила взять казенные деньги. Купила себе шубу…

– А что же ты сказала матери, когда купила шубу? – спросила Ольга.

– Сказала, что выиграла деньги по облигации. Она поверила.

В это время проснулась рябая женщина. Лениво потягиваясь, она зевнула так, что у нее хрустнуло где-то за ушами.

– Что вы тут шепчетесь всю ночь? Сами не спят и людям не дают.

Было что-то тупое в лице рябой женщины с узким жирным лбом, на котором рябинки походили на маленькие глазки ноздреватого сыра. Грузно переваливаясь округлыми бедрами, которые и под просторным халатом обозначались рельефно и выпукло, она встала, откинула назад лоснящиеся жиром короткие волосы и, откашливаясь, принялась чиркать спичкой о старую, затертую коробку. Спички ломались и не зажигались. Рябая сально выругалась на всю камеру и попросила спички у Нюрки Барышниковой.

Со дня на день они ждали суда и вели себя нагло, так как обе знали, что их ожидает десять или пятнадцать лет лишения свободы. Они даже гордились тем, что их ожидает такой срок.

Вскоре проснулась вся камера. Потом начался завтрак.

Ольга и Висита на завтрак не встали. Обе лежали молча на нарах и думали каждая о своем.

– А вы что лежите? – крикнул на них тюремный надзиратель.

– Мне нездоровится, – тихо ответила Ольга.

– А ты? – Надзиратель перевел взгляд на Виситу.

– У меня тоже болит голова, – отозвалась Висита и поднесла ладонь ко лбу.

– Ну-ну!.. Давайте, давайте… Посимулировать вздумали? Что ж, доложу врачу! – угрожающе заключил надзиратель и с грохотом закрыл дверь.

У Ольги кружилась голова. Она осунулась и похудела. Прошло три дня, как она не видела своего лица. В тюрьме не разрешается иметь зеркал. Вообще ничего стеклянного, режущего нельзя пронести в камеру. За эти три дня Ольга многое узнала. Она впервые узнала, что камера с камерой может переговариваться перестукиванием. Есть какой-то особый тюремный шифр, который, сколько ей ни показывала Софья Стрельникова (она была посажена за побег из магаданских лагерей заключения), она так и не поняла. За сто рублей Стрельникова обещала связать Ольгу с Лилей, узнать, в какой она камере и какое ей предъявляют обвинение. Ольга охотно дала бы ей сто рублей, но у нее не было ни копейки денег. Да что там сто рублей! Она многое бы отдала, чтобы только получить маленькую весточку от Лили.

Когда надзиратель закрыл дверь, Висита подняла голову и обратилась к Ольге:

– Олечка, у тебя нет знакомого юриста?

– А что?

– Мне бы найти хорошего юриста.

Ольга вздохнула. Вспомнился Шадрин.

– Нет, Висита… У меня нет знакомых юристов.

Теперь Дмитрий предстал перед ней не усталым, с болезненным и изможденным лицом человеком. Теперь перед ней стоял упрямый, с суровой непреклонностью в глазах следователь, который иронически подсмеивался и говорил ей: «Тряпичница! Ты захотела сшить себе модное пальто и взяла для этого казенные деньги…» И ядовито хохочет. Ольгу всю передергивает. Ей хочется отомстить Дмитрию за его жестокое равнодушие к ее судьбе. А как – она не знает. Пусть ее пытают – все равно она не скажет, зачем и для кого брала из казенных денег тысячу двести рублей. Она об этом скажет только одному ему, но не сейчас. Сейчас он кинется спасать ее, станет в отчаянии рвать на себе волосы, пойдет и заявит обо всем своему начальству… Эта месть будет слишком легкой. Нет, Ольга придумала другую месть, такую, которая ранит его тогда, когда он будет ей уже не в силах помочь. И вот тогда-то она скажет всю правду о деньгах, которые она брала для него, чтобы купить ему курортную путевку. Не скажет, а сообщит письмом, когда ее посадят в зарешеченный тюремный вагон у паровоза и повезут куда-нибудь далеко-далеко. Пусть тогда, узнав всю правду, он мучительно сгорает на костре собственной совести. Пусть он знает, как его любила преступница, на что она шла, чтобы спасти своего любимого, когда жизнь его висела на волоске.

От этих мыслей Ольга почувствовала прилив новых сил, которые поддерживали ее слабеющий дух. Они призывали жить. Жить хотя бы для того, чтобы ее боль мучительным эхом отозвалась в сердце того, кому она отдала всю себя…

После завтрака к Ольге подошла Софья Стрельникова. Это была крепко сбитая, лет тридцати пяти женщина, которая ворует, как она призналась, не по нужде, а по убеждению. Она подсела к Ольге и стала расспрашивать, за что та попала в Таганку. Заикаясь, Ольга пролепетала ей что-то невразумительное, сказала, что ее оклеветал директор магазина и его друзья.

Не желая выслушивать до конца свою собеседницу, Стрельникова пустила красивое кольцо дыма и хлопнула Ольгу по плечу.

– Довольно! Все ясно! Ты наивна и глупа, как огородный лопух. Послушай меня, девочка. Я – воровка. Более того – я наркоманка. И ты тоже воровка. Да-да, воровка. Раз попала сюда за кражу государственной собственности, значит, мы обе одинаковые. Вот так-то, милая голубушка. А ты, тоже мне, нос повесила и стыдишься, что ты воровка! – Стрельникова раскатисто захохотала. – Ты что, думаешь – я не училась? Не беспокойся, миленькая, я тоже кончила десятилетку и знала, что такое «Пифагоровы штаны на все стороны равны…» Ну, а сейчас хочешь разыщем твою подругу? Как ее фамилия?

– Мерцалова Лилиана.

От стыда Ольга была готова провалиться сквозь землю. Слово «воровка» жгло ей сердце. В душе она ненавидела Стрельникову, которая имела над ней какую-то непобедимую власть, а сказать что-нибудь против боялась. Стрельникова была главарем в камере, ее слушалась даже рябая толстуха, которая переругалась буквально со всеми. Стоило только Софье цыкнуть на рябую, как та замолкала и лезла на свое место на нарах. Но почему Стрельникова была как-то по-особенному расположена к ней – Ольга не понимала. «Что ей нужно от меня? Почему она с другими резка и груба, на всех шикает, а со мной вежлива и даже добра?» – мучилась в догадках Ольга, и ей становилось страшно от этого покровительства убежденной воровки.

– Что же ты молчишь? – спросила ее Стрельникова.

– Вы меня простите, Соня, но я не считаю себя воровкой. И потом, с вашей философией я не согласна. Еще раз я повторяю вам, что меня оклеветали, и я вам клянусь, что моя комсомольская совесть чиста.

Софья захохотала и обняла Ольгу.

– Знаешь, почему ты полюбилась мне?

– Почему? – с дрожью в голосе спросила Ольга.

– Уж больно ты походишь на мою сестренку. Вот смотрю я на тебя и вижу: она, Наташенька, и глаза такие же синие, и волосы те же, и даже голос у вас одинаковый… Где она сейчас – не знаю.

Заметив, что рябая засыпает, Софья ловким движением вытащила из ее кармана пачку папирос и положила к себе за пазуху.

– Не удивляйся, девочка, это рефлекс. Проснется, я ей отдам. Боюсь здесь дисквалифицироваться. Хочешь научу?

– Нет, нет!.. – замахала руками Ольга.

– Ну ладно, если нет у тебя денег, то постараюсь сделать для тебя бесплатную услугу. Знай, что благородней вора нет на земле человека. – И, повернувшись в сторону, где за картами на нарах сидела группа женщин, она властно проговорила: – Эй, вы, Мытищи! Смотрите, как сейчас буду разговаривать с соседней камерой. Пригодится.

Группа женщин прекратила игру. Все повернулись к Софье, которая встала с нар, сладко потянулась и, бросив щелчком папиросу так, что она прилипла к потолку, прикурила новую.

– Как звать твою подружку?

– Лиля.

– Фамилия?

– Мерцалова.

– Кличка есть?

– Нет.

В камере стояла тишина. Софья прошла в угол, сняла с ноги ботинок и несколько раз ударила им по водопроводной трубе, которая вела в соседнюю камеру. Ей ответили тройным стуком.

– Это пока еще настройка. Вызов на разговор. Теперь начнем беседу. – И она снова сделала две очереди ударов каблуком ботинка, потом, после некоторой паузы, принялась выстукивать какие-то сигналы.

Так продолжалось несколько минут.

Когда из соседней камеры донеслись приглушенные ответные удары по трубе, Стрельникова достала из бокового карманчика халата карандаш с блокнотом и принялась что-то записывать.

Ольга чувствовала, как учащенно бьется ее сердце. В эту минуту ей казалось, что там, за толстой тюремной стеной, в соседней камере томится Лиля, и вот сейчас, узнав, что ее запрашивает подруга, она шлет ей весточку о себе.

Вскоре стук прекратился. Софья обвела притихшую камеру властным взглядом и строго произнесла:

– В соседней Мерцаловой нет. Сейчас передам им, чтобы слали сигнал дальше, до тех пор, пока он не дойдет до камеры, где сидит твоя подруга.

И снова каблук грубого ботинка бился о водопроводную трубу. Неровные, с перебоями, удары болезненно отдавались в сердце Ольги. Теперь Софья казалась ей еще опасней и неотразимей со своей законченной испорченностью и большим тюремным опытом.

– А теперь будем ждать. Минут через двадцать-тридцать должен прийти ответ. Только знай, что бесплатно такие вещи не делаются. Когда придут к тебе на свиданку, скажи, чтоб принесли деньги. Поняла?

– Хорошо, я скажу, – покорно ответила Ольга.

Загремела тяжелая дверь. Все тот же надзиратель с двумя рядами орденских колодок на кителе вызвал Ольгу к следователю. За третий день ее вызывают на допрос второй раз.

Длинные лабиринты коридоров. За спиной тяжелые шаги конвоира и окрики: «Налево», «Направо», «Прямо», «Остановитесь».

А вот и комната следователя. Ольге указали на грубую табуретку.

– Садитесь.

Ольга села. Теперь за столиком сидел другой человек. Этот с виду был более внушителен и уверен, чем первый, с палочкой, на протезе. «Наверное, начальник», – мелькнуло в голове Ольги, и она, не спуская глаз со следователя, ждала вопросов.

Допрашивать Ольгу приехал сам Богданов. Он спрашивал ее то же самое, что вчерашний следователь: брала ли она деньги от Фридмана и Шарапова, знала ли она о их преступных махинациях… И много, много других вопросов. На все эти вопросы Ольга, как и вчера, отвечала отрицательно. Только смутилась, когда Богданов спросил ее в упор:

– Но вы же знали, что пробивали чеки за товар, который продается где-то в другом месте, по спекулятивной цене?

– У меня была однажды такая догадка, но я боялась об этом сказать, я думала…

– Что вы думали? – Богданов поспешно записывал ответы Ольги.

– Я думала, что эти товары продаются в рыночных палатках, где нет кассовых аппаратов. Однажды я спросила об этом Анурова, он обрезал меня и сказал, что это не моего ума дело. Сослался на план, который нужно выполнять.

– А почему он на вас цыкнул? Почему вы не пожаловались на его произвол в профсоюз, в комсомольскую организацию? Наконец, в райторготдел?

– Я его боялась.

– Почему?

– Однажды я нарушила дисциплину, и он меня… простил.

– Чем вы нарушили?

– Я взяла из своей кассы на несколько часов казенные деньги, а тут, как на грех, деньги задержали подвезти, а их нужно было сдавать в центральную кассу.

– Зачем вы взяли казенные деньги?

– Я об этом говорила вчера следователю на первом допросе. Мне были нужны деньги по личному делу. Я хотела их вернуть через несколько часов так, чтоб никто не знал.

– Что это за личная нужда? Здесь вы можете и должны говорить все. – Слово «должны» Богданов произнес с каким-то особенным акцентом. – И чем чистосердечней и искренней будут ваши показания, тем легче будет ваша участь. При написании обвинительного заключения прокуратура учитывает искренность подследственного и его покаяния. Тем более на это обращает внимание суд.

– Мне не в чем раскаиваться, товарищ следователь, – твердо ответила Ольга.

– Так зачем же вам потребовались деньги: на наряды, на аборт, на то, чтоб погасить просроченные долги?..

От этого вопроса щеки Ольги заалели, голова ее низко склонилась. Она ничего не ответила.

– Может, тут была какая-нибудь романтическая история? Может быть, вас обманул какой-нибудь хлюст, а сейчас, когда вы угодили за свою доброту в тюрьму, он похихикивает в кулак и даже вычеркнул вас из списка своих знакомых? Что ж вы молчите? Говорите же. Я искренне хочу помочь вам, но вы сами себе вредите. Вы так молоды, у вас еще все впереди. Вам нужно только обо всем искренне рассказать следствию и до конца признать свои ошибки.

Ольга вспомнила свою соседку по камере, Виситу, и ее историю с казенными деньгами, на которые она купила себе шубку. Ей оставалось одно из двух: или сказать всю правду или солгать. Но сказать правду – это значит бросить тень подозрения на Дмитрия, который не знает всей истории с деньгами. Тем более, за последний месяц Ольга догадывалась, что у него не совсем хорошо складываются отношения с начальством. А потом… Потом разве ей станет легче оттого, что своим чистосердечным признанием она причинит боль совершенно неповинному в ее оплошности человеку? Какое дело следователю до ее романтических и интимных тайн? Ведь не отказывается же она, что брала деньги? Она об этом написала в объяснительной записке. Что же от нее они еще хотят? Вывернуть наизнанку ее сердце? Заглянуть в его самые сокровенные тайники, а потом с протокольной скрупулезностью будут об этом писать и говорить всюду: на новых допросах, на суде… И этот взгляд следователя… Почему он такой холодный и такой желчно-колкий? Почему он так равнодушно зевнул, когда уверял ее в своем искреннем желании облегчить ее судьбу? Нет, такому лицу нельзя верить. Так, по крайней мере, показалось Ольге.

– Когда вы писали объяснительную записку, то в личной беседе с директором магазина, гражданином Ануровым, вы заявили, что деньги вам срочно понадобились для того, чтобы купить курортную путевку своему другу. Он в это время был болен.

Ольга твердо посмотрела в крохотные зрачки прокурора и ответила:

– Чего вы от меня хотите?

– Искреннего признания.

– В чем?

– Для кого вы покупали курортную путевку на казенные деньги?

Теперь уже в Ольге заговорила женщина, которую хотят унизить в ее самых чистых и возвышенных чувствах.

– Вы перешли грань официального допроса и вмешиваетесь в мою личную жизнь. Больше я не желаю отвечать на этот вопрос.

Внешне Богданов был спокоен, но где-то в глубине его маленьких зрачков кипела досада. Его раздражало, что он так долго возится с девчонкой, которая, как он полагал, должна на пятой минуте разрыдаться и выложить все, что у нее на душе.

– Спрашиваю в последний раз: зачем вам потребовались деньги? – раздраженно спросил Богданов.

Вновь перед глазами Ольги встал образ Виситы, и она решила солгать. Причем делала она это с легким сердцем, чувствуя какое-то удивительное облегчение от этой лжи.

– Я хотела купить себе шубу. Мое пальто было старенькое, и мне стыдно стало в нем ходить.

– А Анурову вы сказали совсем другое.

– Я уже не помню, что я ему говорила тогда.

Богданов встал, прошелся по комнате и снова сел за маленький следовательский стол.

– Подумайте, гражданка Школьникова, может быть, на этот вопрос вы ответите по-другому. Я еще не записал в протокол ту ложь, которая вам может очень повредить. А правда, та правда, которую вы так упрямо скрываете, вас спасет. Ведь следствию известно, что на эту ошибку вас толкнуло благородное побуждение. Вы спасли жизнь любимого человека, который впоследствии мог оказаться подлецом. Об этом заявил и Ануров, об этом же говорила Мерцалова.

– Вы говорите неправду! – вспыхнула Ольга и даже несколько приподнялась с табуретки. – Лиля этого никогда не скажет! Я ее знаю. – И Ольга твердо верила, что Лиля ни за что не скажет о сердечной тайне своей подруги.

Богданов сидел с поджатыми губами и чиркал на клочке бумаги уродливую карикатуру.

– Так что же: шуба или курортная путевка? Ложь или правда?

– Шуба! – спокойно ответила Ольга и вызывающе-горделиво подняла голову.

Богданов помолчал, потом тихо, стараясь быть проникновенным, заговорил:

– Скоро вас будут судить. На сегодняшнем допросе вы сами подрубили под собой сук. Для ясности я вам приведу один простой пример. За рулем сидит пьяный шофер. Он уже успел нарушить правила уличного движения, ему свистит орудовец и хочет задержать его. Но шофер скрывается и, чтобы замести следы, решил кривыми переулками улизнуть от наказания. Скрываясь, в горячке и растерянности он сбивает человека, наносит ему телесные повреждения. Здесь он уже совершает преступление. Такого шофера судят и дают ему десять-пятнадцать лет тюрьмы. Но могло бы быть все по-другому. Он не совершил бы преступления, если бы остановился по первому знаку орудовца. – Богданов встал из-за стола и подошел к окну. – А вот другой пример. Представьте себе, на шоссе выскочила с мячом девочка. Выскочила и чуть не попала прямо под колеса идущей на полном ходу машины. Шофер резко тормозит, пробует отвернуть машину, но дорога оказалась скользкая. Переднее колесо с силой ударяется о бруствер панели, машина переворачивается и сбивает идущего по тротуару человека. Шофер жив и здоров. Он трезв. На нем нет лица. А человек лежит на тротуаре, он мертвый. Как вы думаете – здесь другая картина? Кто несет больше ответственности перед законом: первый шофер, о котором я вам говорил, или второй?