Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"

Автор книги: Илья Дубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)

12

С прибытием в Тартак новых частей бывший Чертов полк вывели в имение, что стояло на высоком горбу за селом.

Булат, задумавшись, возвращался из политотдела дивизии в свою новую часть. Путь шел через небольшую тенистую рощу.

Частый топот рыжего иноходца глухим эхом отдавался где-то за рощей. Звонко пела в чаще невидимая птица. На дереве, вцепившись в кору, стучали трудолюбивые дятлы.

Алексей по узкому крутому откосу подымался к поместью.

Здесь, под открытым небом, у длинных коновязей, лениво отбиваясь хвостами от мух, охраняемые сонным дневальным, отдыхали сытые кони дивизиона. В нескольких шагах, с повернутыми к солнцу окровавленными потниками, выстроилась шеренга седел.

Булат созвал партийцев. Вместе с направленными сюда после ареста Каракуты коммунистами, кандидатами партии и сочувствующими собралось двенадцать человек.

– Без этого Сатаны и с новым пополнением веселей стало, дух-то поднялся, – радовался Гайцев, пожилой, несколько сутулый, с белыми бровями кавалерист. – Есть с кем поговорить, правильным словом перекинуться, посоветоваться.

– Теперь и не совестно признаться, что я коммунист, – выступил другой боец. – Все «большевик», «большевик», а коммунистам от Каракуты не было никакого признания.

– Шо? В подполье были, в своей, Советской стране-то? – возмущался Твердохлеб, вызванный из Казачка для усиления партийного ядра бывшего Чертова полка.

– Где же был ваш политком? – спросил Слива.

Чтоб разрядить обстановку в штабном эскадроне, Сливу, попавшего из командиров в рядовые, по предложению Дындика перевели во 2-й дивизион. Вместе с ним откомандировали Фрола Кашкина и Селиверста Чмеля.

– Как подстрелили ночью политкома, – пожал плечами Гайцев, – так больше не посылали. Да и тот, которого подстрелили, не долго действовал – дней семь-восемь, не более.

До позднего вечера коммунисты обсуждали вопрос о дисциплине и о борьбе с остатками партизанщины.

В сумерки через экономический двор, скрипя немазаными колесами, двигался бригадный обоз. Мелкие крестьянские лошадки с трудом тянули груженные мукой возы.

Забрюзжал бородач Чмель:

– Намололи для нас люди хлебца. Все наш брат мужик. На ём, на мужике, как на хундаменте, вся война держится.

– Нема спору, товарищ Чмель, – ответил Твердохлеб, – большую порцию вкладывают в войну селяне. Но и от нас, рабочих, пойми, дядя, большая доля идет.

– Того и идет, што вас табунами сюды гонют. Так и наших же, пожалуй, не меньше приставляют.

За повозками с мукой показались подводы с оружием и обмундированием. Арсеналец обрадовался:

– А это кто сладил?

– Звестно кто – мастеровщина!

– Как кончится война, так начнет советская власть расплачиваться, и без никоторых данных. В долгу не останется, – вставил слово белобровый Гайцев.

– Нам не с кого получать. С себя да на себя же берем, – твердил свое Твердохлеб.

– Ишь богач какой сыскался, – рассердился Чмель, – умеешь брать – умей и рассчитываться.

Эскадронный каптенармус раздавал бойцам красноармейские звезды. Гайцев, подняв на вытянутой руке кудлатую папаху, любуясь новым значком на ней, выпалил:

– Ах ты, моя красноармейская кокарда – пятиконечная звезда!

Партизаны Каракуты, следуя примеру пожилого бойца Гайцева, срывали с шапок, фуражек, папах выцветшие ленты.

К Булату после заседания партийной ячейки подошел новый командир дивизиона Ромашка. Он заявил, что люди собраны и ждут комиссара.

Алексей взобрался на телегу. В помещичьем дворе другой, более подходящей трибуны не было.

Свое выступление новый политком дивизиона начал с подробного описания подвигов, совершенных партизанами Каракуты против немецких оккупантов в восемнадцатом году. Алексей называл по фамилиям многих бойцов, чьим героизмом по праву гордился дивизион, и сразу овладел вниманием слушателей. Добившись этого, Алексей начал стыдить тех, которые, околачиваясь в тылу и занимаясь глушением карасей, не очень-то стремились громить деникинцев на фронте.

Самыми мрачными красками докладчик обрисовал вызванные анархическими наклонностями Каракуты распад и разложение части, перед людьми которой рано или поздно должен был возникнуть вопрос: с кем, с большевиками против Деникина или с Деникиным против большевиков? Многие старые партизаны-бойцы, не выдержав жгучего взгляда оратора, повинно опустили головы.

Тут Алексей вспомнил то, что ему постоянно внушал Боровой: «Почаще беседуй с людьми. И с радостью и с бедой пусть они спешат к тебе, а не к кому-либо иному… Есть еще у нас любители туманить головы бойцам, заниматься демагогией. Наш человек любит и понимает пусть и безжалостное, но правдивое слово. И никогда не виляй перед массой, она этого не терпит. Не терпит она ни окриков, ни лжи. Еще Пушкин нам советовал «глаголом жечь сердца людей». И ты жги эти сердца ночью и днем, при успехе и неудачах, в походе и в бою. Сейчас такая пора, что нам нужно побольше проповедников, поменьше подгонял.

После тягостной паузы нового политкома забросали вопросами:

– Вы нам про то, как наши отобрали у Колчака Казань.

– Про казанское восстание, которое из середки произошло.

– Про венгерскую революцию.

– Про ихнюю Красную Армию.

– Правда, что через того бандита Григорьева мы не смогли помочь венграм?

– Когда будет мировая революция?

Много вопросов было задано на митинге, но о Каракуте ни одного.

Алексей, рассказав красноармейцам обо всем, что их интересовало, и поняв, что они готовы слушать его без конца, продолжал беседу.

– Вам читали сегодня книгу Либкнехта о пауках и мухах. Вот здесь, – указал Алексей на барский дом, – жил паук. Видите, какое брюхо он себе насосал…

Все бойцы повернули головы в сторону косогора, на вершине которого раскинулась помещичья усадьба.

– А там, – Алексей указал рукой на подножье косогора, – в маленьких ветхих хатенках копошатся мухи. Они живут в грязи вместе с телятами, в хате – вонь. А у помещика скот жил лучше, чем его батраки. Одного лишь белья любого сопливого барчука хватило бы на большую крестьянскую семью. Мы воюем сейчас против пауков, мы хотим, чтоб не было и мух. Кончим войну и начнем строить для себя вот такие хоромы, как этот помещичий дом. В конюшнях будут стоять тысячи наших лошадей, а на полях загудят сотни машин. Амбары будут ломиться от хлеба. Мы создадим новое общество, в котором никогда не будет места для пауков-кровососов.

Алексей воодушевлялся все больше и больше. Его подъем передавался бойцам. Они привыкли слушать много речей о международном и внутреннем положении, но никто им еще не рисовал заманчивого будущего, за которое каждый из них готов положить свою жизнь. Бойцы замерли, жадно ловя слова оратора.

Алексей кончил и собрался было спрыгнуть с телеги. Десятки голосов запротестовали:

– Мало, мало сказал!

– Товарищ Булат, производи митинг!

– Ты речь про дальнейшую жизнь скажи.

– Ты еще про железных быков.

– Нам бы только скорее покончить с Деникиным, – продолжал Булат, – а там каждого из нас ждет большая работа…

Среди общей тишины раздался голос Пузыря:

– Товарищ политком, а при том социлизме для меня найдется подходящее дело?

– Твоя специальность какая, товарищ Пузырь?

– Как сказать? У меня тех прохвессий было полный чувал. Работал я на сахарных плантациях. Но это занятие не по мне. Состоял в разных легких артелях. И там не очень-то сладко было. Ударялся я и по манежному делу…

– Лошадей объезжал? – спросил Чмель.

– Где как! Манежил вокруг того, что плохо лежит…

– Заранее скажу, товарищ Пузырь, – ответил Булат при общем смехе бойцов, – с такой профессией при социализме никому ходу не будет, надо в корне перестраиваться. Вот тебе и дали возможность загладить свою вину, человеком сделаться…

– Пошлем его пряники перебирать, – с издевкой сказал Чмель.

– Нет, товарищ политком, – ответил Пузырь, – не надо мне тех пряников. После войны пойду в банщики, катеарически!

– А почему в банщики? – поинтересовались красноармейцы.

– Очень просто – с голого ничего не сдерешь.

В широкой низине, где распластался Тартак, раздались тихие звуки пехотного рожка. Под знакомую мелодию сигнала, звавшего красноармейцев к ужину, Фрол Кашкин, старый солдат, весело затянул:

 
Бери ложку, бери бак,
Нету хлеба, кушай так.
 

Алексей спрыгнул с телеги, плотным кольцом его обступили бывшие «черти».

– Айда, товарищ политком, с нами вечерять. Нынче мы теленка запустили в котел.

– Какого это теленка?

– Да из тех, которые идут с нами аж с немецких колонок.

– Ну и черти, – сказал весело Алексей, обнимая близстоящего бойца. – Значит, сидит еще в вас старый дух. Ваш табун, эти трофеи Мукарона Каракуты, давно надо было передать начальнику снабжения дивизии.

– Ты, комиссар, не фасонься. Пошли подкрепляться. Знаешь, ломливый гость голодный ходит.

– Может, и к нам пожалует великий пост, а пока есть чем разговляться.

– Еще успеем покондёрничать, а пока бог миловал.

– Им что, идейным? – раздался сзади чей-то издевательский голос. – Им бы хлеба ломоть, да чтоб языком помолоть, и амба.

Алексей понимал, что каракутовский дух, вкоренявшийся здесь месяцами, не вывести в один день.

После ужина, заметив у коновязей пожилого, уже успевшего понравиться ему кавалериста, Алексей подошел к нему. Спросил, указывая на его узкие красные штаны:

– Товарищ Гайцев, вы бывший гусар?

– Что? Что? – всадник, сложив ладонь раковиной, поднес ее к уху.

– Спрашиваю: бывший гусар? – громче повторил Алексей.

– Нет, товарищ политком. Я служил в конной разведке в пехоте и закончил службу фитфебелем. А штанишки эти, без никоторых данных, достались из баварского обоза.

– Почему же вы рядовой боец?

– Почему? Спасибо Мукарону.

– Чем же он вас обидел?

– Видите, как оно обернулось. В прошлом году на Сватовщине я собрал партизанский отрядик. Был я тогда еще беспартийный. Согласен был пойти к самому дьяволу, лишь бы бить проклятого немца. Ну и нашелся на мою голову не дьявол, а сам Сатана. Вступил я со своими партизанами в его отряд. Сделал он меня командиром эскадрона. Пока воевали против оккупантов, все было хорошо. А как пришли наши, советская власть, вижу – Каракута гнет не туда. Потом переименовали Чертов полк во второй дивизион. Думал, все пойдет по-иному. Куды там! Стал я выступать на митингах, звать людей на правильную дорогу: значит, чтоб нам не околачиваться по тылам, а белых колотить. Где там! Заклевали. Гоп-компания Каракуты забивала всякого. А раз тот, что свистел перед политкомдивом, завхоз Пузырь выступил. Пусть он только попадется на моей улице… Он потребовал, чтоб меня спихнули, потому что я царский фитфебель, а это, говорит он, почти офицер, золотопогонник. Кто шел за мной, боялись слово сказать. Знали, чем это кончится. Митинг постановил скинуть меня. И еще частушку про меня пропел:

 
Рукоятка – это стебель,
Богом проклятый фитфебель…
 

– Ну, а Каракута что на это?

– Он знал, кого надо гладить, а кого топтать. Кого сажать на коня, а кого бросать под копыта. Я попробовал жаловаться, а он: «Знаешь, народ требует, Чикулашка, – так он меня прозвал за глухоту, она у меня от контузии, товарищ политком. А «народ» – это его жучки-телохранители и барахольщики, которых он покрывал. Знаете, о чем мечтал Каракута? Раз он крепко выпил и начал хвалиться: «Пусть Деникин и коммунисты перебьют друг друга, а тогда мы с батькою Махно столкуемся. Ему весь юг, а мне восток Украины. И знать будут только две столицы – Махноград и Каракутоград…»

– Ну а теперь, товарищ Гайцев, – спросил бывшего фельдфебеля Алексей, – согласились бы вы командовать?

– Много я не потяну, товарищ политком. Нет той грамоты. А со взводом, считаю, справлюсь.

– И я так думаю… Скажите, есть еще в дивизионе подходящие люди? Такие, на которых можно было бы положиться?

– Чудной вы человек, товарищ политком. Что вы спрашиваете? У нас же в дивизионе поголовно трудящие. Хлопцы что надо, и все за советскую власть. Только спросу с них не было настоящего. Сейчас, как сняли Каракуту, все пойдет по-иному. Видали, как слушали вас нынче?

Гайцев, то ли из скромности, то ли по другой причине, не все сказал комиссару. Однажды, после неудачной вылазки, в успехе которой Каракута был заинтересован, Сатана построил людей. Следуя по рядам, начал избивать своих командиров. Он уже было занес плеть и над Гайцевым. Но эскадронный, полуобнажив клинок, решительно заявил: «За себя не ручаюсь – три шага назад! Тронешь – зарубаю. Если я виновен, сдай в трибунал. А в жизни меня пальцем никто не коснулся». Каракута, взглянув в жесткие глаза подчиненного, опустил руку и сказал: «За такую храбрость, Гайцев, назначаю тебя своим помощником, но жаль, такой должности в нашем Чертовом полку нет». Назавтра по требованию «массы» Гайцева сняли с эскадрона.

Части дивизионного резерва 42-й стрелковой после трехдневного заслуженного отдыха оставляли Тартак.

Роты, эскадроны и батареи купались в пыли. Красноармейцы, истекая потом, продвигались по большакам и проселкам на юг.

Встревоженные пастухи, прислушиваясь к звукам далекой канонады, беспрерывно щелкая бичами, гнали скот с пастбищ. Пугливые крестьянские лошади и флегматичные коровы жались к оврагам и опушкам рощ, уступая дорогу войскам.

Раскиданная на огромном пространстве войсковая сила двигалась к Новому Осколу. Здесь, собравшись в кулак, резервные части вместе с другими полками 42-й стрелковой дивизии нанесут Донской армии генерала Деникина фланговый удар на Валуйки – Купянск.

Это происходило в то время, когда вооруженные силы так называемого юга России, выполняя директиву Деникина от 3 июля 1919 года о генеральном наступлении на Москву, захватили Харьков, Белгород и нацелились на Курск.

Американский адмирал Мак-Келли, не покидавший ни днем ни ночью ставки Деникина, требовал усиления центральной группировки генерала Май-Маевского, наступавшего на Московском направлении.

В то время, когда адмирал Мак-Келли по частям скупал у Деникина Россию, договариваясь о концессиях для заокеанских нефтяных и стальных королей, не зевал и его адъютант – Гамильтон Мак-Пирлс. Установив связь с ростовскими, владикавказскими и екатеринодарскими маклерами, он, пользуясь удачным моментом, скупал за бесценок бриллианты, хрусталь, фарфор.

Во время летнего отступления, под ударами Деникина и особенно его конницы, советские армии Южного фронта, разъедаемые анархо-партизанщиной, вылившейся в мятеж Григорьева и бунт батьки Махно, потеряли три четверти своей живой силы и техники.

Но вот в августе 1919 года воссозданные в огне сражений пять советских армий, как плотина, сдерживающая напор бурных вод, раскинулись на тысячу четыреста километров между Волгой и Днепром.

Такие же беседы и митинги, где Булат вместе с коммунистами дивизиона просвещал бывших партизан, проводились в ту пору во всех реорганизованных на ходу частях Красной Армии. Тысячи и тысячи коммунистов, придя по зову Ленина с заводов и фабрик, разжигая в массах ярость к белогвардейцам, звали людей на защиту советской земли.

Вместе с бойцами 2-го дивизиона ходил на политзанятия и их новый командир. Все, что он слышал из уст политкома, аккуратно вписывал в тонкую тетрадь.

Кто он, этот щупленький человек с необычной фамилией, заменивший «грозного» Каракуту на посту командира дивизиона?

Ромашка – сын обедневшего дворянина, на себе испытавший высокомерие спесивых соседей-помещиков, еще в детстве очарованный ярким образом Емельяна Пугачева, отшатнувшись от своей среды, потянулся к народу. Все, что делала новая власть, нравилось ему. Лишь с одним он не мог согласиться – с жестокими, как ему казалось, расправами, хотя и понимал, что красный террор являлся ответом на террор врагов, стрелявших в Ленина, убивших Володарского, Урицкого и многих, многих других.

Книжный гуманист Ромашка мечтал о какой-то всеобъемлющей святой правде. В голове у него не укладывалось, что человека могут лишить жизни только за его классовую природу, толкающую его на контрреволюционные преступления. Трудно было ему понять смысл красного террора: уничтожение одного противника советской власти, внушая страх тысячам других, удерживало их от преступлений. Не понимал он логики той борьбы, которая закладывала фундамент на будущие светлые века. Бывший студент, выпущенный из военной школы в дни керенщины прапорщиком, примкнул к левым эсерам, полагая, что и они стоят за революцию, за народ. А они, как показало их вооруженное выступление в 1918 году, признали советскую власть лишь на словах. Все же Ромашка и сейчас поеживался, когда слышал в Казачке любимую песенку Дындика:

 
Звони, звонарь, звони, звонарь,
Тащи буржуя на фонарь…
 

Грозная колонна пехоты, усиленная кавалерийским дивизионом, покинув место отдыха, двигалась на юг, поближе к позициям.

Тихо напевает в седле молодой командир, бывший прапорщик Ромашка. Он следует во главе не взводика, не эскадрона, а дивизиона старых рубак.

Солнце радует, греет. Кровь играет по-весеннему, и хочется молодому командиру обнять всех бойцов и по-братски прижать всегда приветливого с ним комиссара.

Почему-то и Булату нравится новый командир, только вот привычка плохая у Ромашки – мотает из стороны в сторону головой, словно его ниткой кто дергает: раз сюда, раз туда.

Грязно-мутные тучи затянули горизонт. Серебряные копья летели из одного конца неба в другой. Ломался и трещал небосвод. Дождевые космы, как гигантские метлы, носились по буграм и лощинам. Из-за невысокого, поросшего овсом холма несся неудержимый бурный поток. Вода ворвалась в лощину, угрожая пехотной колонне.

Раздалась резкая команда: «Полк, кругом, бегом марш».

Рядом с пехотным полком остановился у вспухшей реки 2-й дивизион. Кони, храпя и пятясь, вытягивали шеи к мутной желтой воде.

Бурный поток так же быстро исчез, как возник. Части тронулись в путь. За бугром виднелся Казачок и его тенистые сады. Колонна под бодрые звуки походного марша входила в село.

На заборах и стенах домов, привлекая к себе внимание красноармейцев, висели новенькие плакаты:

 
Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
 

Изображенный на плакате генерал, растопырив ноги, хлестал бичом старика.

– Ваня в баню, а Мишка подставляй горб. За все наш брат мужик в ответе, – начал жаловаться Чмель.

– Теперь поумнели, – ответил Кашкин, – слыхал, Селиверст, говорят, бегит с той стороны народ.

– Генералы, брат, мастаки, они воспитают…

На площади у школы ровными линиями вытянулись пушки, пулеметы, батальонные возы. Красноармейцы, воспользовавшись остановкой, расползлись по домам сушить одежду, белье.

13

В Казачке старый дом полупомещика-мельника, как разоруженный форт, по-прежнему стоял среди покоробленных мужицких изб. Сгорбленный мельник без прежней опоры – царского урядника – чувствовал себя неуютно. Двор забит чужими лошадьми, крикливыми людьми вновь переполнен дом, двери которого хлопают круглые сутки.

Всегда хлопают двери домов, и мельник остается даже без мельницы, и земля от бездельников переходит к настоящим хлеборобам, и вещи перемещаются, как люди, и люди по-иному начинают понимать значение вещей, когда до глубин обездоленных сердец доходит смысл этих значительных слов: «Мир – хижинам, война – дворцам!»

В роще, у запущенного пруда, сошлись бойцы дивизии.

Собрались, обвешанные сумками, биноклями, затянутые в ремни, командиры полков, батальонов и рот, молодые краскомы в отливающих лаком, хрустящих кожаных костюмах, комиссары и политработники, красноармейцы.

Расположились на выжженной траве в ожидании комиссара дивизии, вспоминали недавние горячие схватки с врагом. Нигде, ни в одной группе, не говорилось о предстоящих боях.

Вдали показалась знакомая фигура Борового. Рядом с ним шла начальница политотдела.

– Товарищи! – Коваль среди торжественной тишины открыла партийное собрание. – Великая честь выпала нашей дивизии: освобождать родные земли Украины. Путь у нас далекий и славный, но много трудностей у нас впереди. Об этом и будем говорить мы сегодня, товарищи коммунары. Враг нас – числом и техникой, а мы его – упорством, яростью, как большевики. Мы дети партии, а партия нам говорит, она требует, чтобы вы, которые здесь, и тысячи коммунистов, которые там, на фронте, смело повели в бой пятнадцать тысяч бойцов нашей дивизии…

Булат, прислонившись спиной к стволу древнего клена, смотрел на Марию. Ее широко раскрытые зеленоватые глаза горели, скрадывая изъяны изуродованного лица.

Вот она, пламенный оратор, суровая начальница, закаленный борец за великое дело. Куда девалась та робкая, нерешительная, как будто кем-то обиженная женщина, которая вела с ним задушевные беседы в своей комнатушке!

Алексею часто становилось не по себе оттого, что Мария проявляла к нему особое внимание, а он не мог ответить ей тем же.

Красноармейская форма, коротко стриженные волосы, внешняя грубоватость делали Марию порой совершенно не похожей на женщину. Алексей уважал в ней старшего партийного товарища, смотрел на Коваль как на верного друга, готового разделить с ним все радости и помочь в беде.

– Товарищи, – продолжала Коваль, – пять лет назад в Николаеве я видела, как отправляли на войну 58-й Пражский полк. Знаете, с какой речью обратился к царским солдатам их полковник? Речь состояла из четырех слов: «Поздравляю с походом, братцы». Вот этим и ограничилась вся политработа. Но мы, товарищи, мы должны быть среди людей. Говорить с ними, объяснять, своим большевистским словом распалять их сердца.

После Коваль слово взял Боровой.

– Товарищи коммунисты! Вы должны знать – положение очень серьезное. Деникинские полчища рвутся к Москве. Харьков ими взят. Пали Киев, Царицын. Венгерской революции грозит смерть. И международный пролетариат все выше и выше подымает свой гневный голос. Победа рабочего класса зависит от нас, от успехов Красной Армии.

Один за другим стали подыматься бойцы. Вот Твердохлеб, не раз слушавший Борового в «Арсенале», бережно поддерживая винтовку, бесшумно, как тень, подвинулся вперед.

– Товарищи, – продолжал Боровой, – наша шахтерская дивизия вынесла на своих плечах всю тяжесть деникинского удара на Донецкий бассейн. Судьба Советской республики, красной Москвы, мировой революции зависит от вас, от вас и от вас… – Комиссар пальцем указывал то на одного, то на другого коммуниста. – Ежечасно, ежеминутно надо разъяснять бойцам, что враг силен. Шапками его не закидаешь. Он опьянен успехами. Коммунисты, идите на самые опасные дела, увлекайте своим примером людей. Вы это сделаете. Кто, как не вы, поступал так под Ростовом, Никитовкой, Валуйками, Лисками?..

Бойцы крепче зажали винтовки, словно в ожидании команды «в атаку».

– Постараемся!

– Смерть Деникину!

– Смерть деникинским бандам!

– Теперь, друзья и товарищи, – продолжал Боровой, – о нашем самом важном, самом больном участке, о военспецах. Несмотря на решения партии и личные указания Владимира Ильича, кое-где еще проявляется спецеедство. Подрывают авторитет, затирают командный состав из офицеров. Предупреждаю, будем за это исключать из партии. Вы скажете, изменяют, бегут к Деникину. Но это единицы, а сотни служат честно. Будем говорить прямо: офицер там, у Деникина, в силу своей природы, – хозяин, у нас он – слуга народа. И многие из них служат нам честно. Возьмем начальника штаба нашей армии генерала Зайончковского. Это бывший приближенный царя, командир его гвардейского корпуса в Петербурге. А бывший поручик Уборевич? Он вступил в партию и командует Четырнадцатой армией так, что дай бог каждому. Наш начальник штаба Парусов, хоть и вялый он человек, но не жалуемся на него. Как спец работает правильно, лояльно. Этого и добивайтесь от военспецов.

– Но контролировать я его должен? – задал вопрос Дындик. – Знаете, товарищ комиссар, Ракита-Ракитянский своего царя и то обманул, когда ездил в Америку по снаряды.

– Товарищ Дындик, – ответил Боровой, – разный бывает контроль. Иной неотступно ходит за своим командиром с наганом в руках. Это озлобляет военспеца. Любого из нас озлобило бы. Вот, товарищи, дайте возможность командиру стать главою полка, будь он наш человек – практик, выходец из унтер-офицерской среды или же офицер. Но не таким, каким был злополучный Каракута. И вот скажу еще вам, товарищи, – продолжал комиссар дивизии, – уважайте своих командиров, опекайте по-отечески молодых краскомов, наших будущих полководцев, поддерживайте тех начальников, которых из низов выдвинула наша трехлетняя борьба, подымайте авторитет бывших офицеров и учитесь у них военному делу.

Партийцы покидали помещичий парк. Набежал свежий ветерок. Густые ветви кленов и лип, раскачиваясь, посылали прощальный привет бойцам, идущим в огонь.

Булат, весь в порыве, вызванном горячей речью Борового, подошел к Медуну. Теперь, в сравнении с тем великим, что предстояло впереди, все прошлые перебранки казались ему пустяком. Алексей, понимая, чего стоит каждый коммунист в строю, пригласил земляка в свой дивизион. Но Медун, неподдельно сокрушаясь, ответил:

– Жажду, братишка, в действующую армию, рада душа, да вот штуковина – завтра мы с комиссаром дивизии объезжаем самые передовые позиции.

Войска покидали село. Роты торопились к сборному пункту. Не останавливаясь, на ходу вытягивались колонны. Играли полковые оркестры. С развернутым знаменем шагала торжественно, как на параде, тройка рослых бойцов. Из дворов выбегали, неся на себе боевую выкладку, красноармейцы.

Выступал и дивизион Ромашки. Охваченные всеобщим подъемом, всадники, горяча лошадей, весело горланили. Ромашка, гарцуя впереди строя, задорно скомандовал:

– Песельники, вперед!

С бубнами, украшенными яркими лентами, гармошками и даже с одной скрипкой выстроился в голове колонны бывший «личный оркестр Каракуты». Под его аккомпанемент шумные всадники 2-го дивизиона свой несложный репертуар начали все же с любимой песни:

 
Распустила Дуня косы,
А за нею все матросы,
Распустила Дуня ленты,
А за нею все студенты…
 

Чубатый запевала, лукаво посматривая на нового политкома дивизиона, продолжал с задором:

 
Сыты хлопцы Каракуты,
И одеты, и обуты…