Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"

Автор книги: Илья Дубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 45 страниц)

14

Колонна остановилась в маленькой деревушке недалеко от Нового Оскола. На околицах уныло бродили патрули. С фуражными торбами в руках слонялись по улицам кавалеристы. Они искали овса для лошадей. Злые деревенские собаки наполняли ночь надоедливым лаем.

На выгоне у горящих костров собрались красноармейцы. Пульсирующее низкое пламя вырывало из тьмы холодные силуэты орудий, колеса фургонов, лица бойцов. Над огнем покачивались походные котелки.

Булат заглянул в полевой штаб дивизии. Склонившись над картой, Парусов диктовал оперативный приказ. Кнафт возился у дивана, готовя наштадиву постель.

– Посторонним вход воспрещен. – Кнафт рванулся к дверям.

– Кто так распорядился? – спросил изумленный Алексей.

– Хотя бы ваш покорный слуга, – вмешался Парусов, переводя взгляд с топографической карты, развернутой перед ним, на Булата, – видите, оперативная работа идет.

– Где штаб бригады?

– Бригада еще не донесла. Поищите, – буркнул Парусов.

Кнафт торжествовал, застыв на месте с подушкой в руках.

Сначала это задело Булата, а потом он усмехнулся, подумал, вспомнив строгие наставления комиссара дивизии Борового: «Парусов кичится тем, что ему доверяют. Это не так уж плохо».

Алексей с иноходцем в поводу бродил по биваку. Его окликнули. У одного из костров слышались шутки, смех.

– Во имя отца и сына и святого турка…

– Утонула в солдатском котле курка…

Общипанную, выпотрошенную курицу опустили в котелок. Хлюпнувшая на угольки вода, шипя, запузырилась.

– Товарищ Булат, пожалуй к нам, тары-бары послухать, – кто-то принял у Алексея лошадь, кто-то тянул его за рукав.

– Ступай до нашего шалаша отведать кишмиша.

– У жаркого огонька погреться.

– Солдат шилом бреется, дымом греется.

– А кто тут у вас куроцап? – спросил Алексей, услышав дразнящий запах куриного супа.

– Товарищ политком! Куроцапов здесь нету, – ответил за всех Гайцев, – курощупы есть.

Красноармейцы дружно засмеялись.

– Нет, накажи нас господь, – раздался голос Чмеля, – курицы, товарищ политком, не цапаные. Это наш новый взводный товарищ Гайцев с получки угощают братву.

– Давайте я лучше расскажу про царску службу, – предложил боец Кашкин, давно уже сменивший выездную тачанку на строевого коня.

– Крой, – согласились бойцы. – Ша, хлопцы, послухаем Хрола!

Кончился долгий страдный день. Ласковая ночь утихомирила на время все тревоги. Огнями бивачных костров, беспечной болтовней бойцы гнали прочь мысли о том, что ждало их завтра. Фрол откашлялся.

– Как кончил это я царску службу в конногвардейском полку, взяли меня во дворец на конюшню. «Кучером будешь», – объявили мне. Кучером так кучером, што поделаешь, время было такое. Велели б тогда нашему брату – будь конем, он и конем бы стал.

– А то и тройкой, – вставил Твердохлеб, подсевший к костру.

Рассказчик продолжал:

– Сначала я ездил на пробу. Штальмистира Ламцидорхва прокатывал. Понравилось. Говорит штальмистир: «Будешь возить Михаила Сандрыча», царева брата, значит. Я ничего. Приказ – он есть приказ. А сам думаю: он куды ты достиг, Хрол Кашкин! Однажды случилось – зовут меня ехать. Пока запрягали, я одеваюсь. Натянул поддевку, а в ней не менее пуда. Там ваты напихано и под спину, и под грудь, а более всего положено под зад. Штоб кучер был с видимостью, с решпектом, как бы сказать. Цепляю пояс, да так, чтоб пряжка была аккурат под пупом. Потому сзади к поясу часы прицепленные. А часы, штоб на них сквозь окошечка их высочества смотрели с кареты. Оделся, лезу на козлы. Колесник постукал колеса, покачал их. Шорники щипцами пробуют оголовья, чересседельник, шлею. Кончили они эту строгую проверку, отскочили, а комендант и кричит: «Валяй!»

Покатил я ко дворцу, захватил Михаила – самого царева брата. Через Любезные ворота выехал из дворца. Я хлестанул коней, они и пошли. Качаем мы по Невскому. Проскочили уже к Мойке. А моя обязанность была – на углах, хоть есть там народ, хоть нет, а кричать надо «эп». Кто был в Петербурге, тот знает. На углу Семеновского вот тут баня, а вот тут городовой, фараон, значит. Дело было под вечер. Из бани повалило баб чертова куча. Все с узелками, жирные да румяные. Ну, загляделся на них городовой, глазищами ест. А я кричу во все горло «эп» да «эп». Уж голоса не стало. А все-таки не спущаю лошадей с полного хода – не любили этого их высочество. Городовой будто оглох. Ну и въехал я ему дышлом. С маху порешил.

– Жучке бы косточку, да глотка мелка. Не заглядывайся на баб во время исполнения службы, – весь загоревшись, выпалил Селиверст Чмель.

– Меньше одним хвараоном стало, – добавил Твердохлеб, поднося к потухшей цигарке раскаленный уголек. Его матовый отблеск осветил строгое, угловатое лицо арсенальца.

Фрол продолжал:

– Ну, я крою дале, опасаюсь повернуть голову, да и по всем дворцовым заповедям не положено. Оглянешься, так и знай – больше не ездить. Поставят тебя мыть кареты, а то таскать навоз из-под лошадей.

– Совершенно правильно, Фрол, – перебил рассказчика Гайцев. – Нас, Брянский полк, в тысяча девятьсот девятом году выгоняли оцеплять линию. Царь по ней проезжал. Ну и стояли мы каждый день часов по шести от станции до станции и обязательно чтоб лицом в поле. Под строгий приказ никто из солдат не смел оборачиваться.

– Ну, а как же далее? – спрашивали с нетерпением слушатели.

– Дале, – продолжал Фрол, – вернулись мы домой. Сдал я лошадей. Иду раздеваться. Смотрю, входит в помещение пристав. Говорит: «Собирайся, арестован». Пошептался он там с комендантом конюшни полковником Мулером и повел меня от казармы мимо манежа да к воротам. Дорога шла от калитки, где палисадник, а тут сразу Михаилов дворец. Думаю: «Где пропадать тебе, Хрол, так пропадать, а загубить жизнь из-за фараона – это тоже не факт». Только сравнялись мы с калиткой, я и хрясь пристава в грудь. Не устоял он на ногах, повалился на ограду, засветил лаковыми ботфортами. Вскочил я во дворцовые сени. А тут по лестнице спускается… кто бы вы, братки, думали? Сам Михаил. Спросил – што, почему да как? Выслушал и крепко строго говорит: «Ты все сполнял по закону, тому я лично свидетель, и вины твоей за городового нет. Виноват сам городовой. А за твою дерзость, как ты посмел переступить порог царского чертога…»

– Через то и чертоги, потому как в них водятся черти, – авторитетно заявил Слива под общий смех.

– Так вот ихнее высочество, – продолжал Фрол, – и говорят: «За твою такую дерзость десять суток нестрогой кордегардии». Ну, на том дело и кончилось. Как отпечатал свои десять суток, обратно на свои козлы возить царева брата. А все ж после возле той клятой бани не гнал так шибко. Городовой – черт с ним, да себя жалел…

Фрол кончил и, вытянув шею, жадно потянул ноздрями плывшие от котелков соблазнительные запахи.

– Еще не готово. Не суйся, – заметил кашевар.

– А вы, товарищи, ничего не слышали за «чудо двадцатого века»? – спросил Твердохлеб. – Если нет, то послухайте, шо я вам скажу. Ця балачка буде про жадность. Бувае, що вона гне и нашего брата, бедняка, злыдня. В десятом году я попал в черные списки, пришлось податься до Катеринослава. Там наши хлопцы всунули меня до Шадуара. На том заводе аккурат в нашем цеху тянул нелегкую тогда лямку слесаря незавидный человечек Рогаль. И вдруг, как началась осенняя ярмарка, бачимо – поставил тот Рогаль на ее бойкой площади картонную хатку с надписью: «Чудо двадцатого века». А в том домике наш слесаришка смайстровал фанерную камеру со скамейками. И за один гривенник как войдешь в ту камеру, так и начнет тебя вертеть вкруговую вместе со скамьей. А на факте люди с места и не трогаются. Кружится только одна фанерная келья. Шо я вам скажу, товарищи, за десять лет тот Рогаль тем чудом двадцатого века сколотил себе плотный капитал. А после переворота, кажуть, удавился. Жаль стало грошей… в банке их опечатали…

– Раз копейка для него дороже жизни, – заявил авторитетно Чмель, – туды ему, жадюге, и дорога…

– А я вам, ребяты, расскажу, как я женился, – предложил переведенный из штабного эскадрона Слива. Костер вспыхнул и осветил смуглое, с перешибленным носом лицо кавалериста.

– Вот про это самое интересно и послушать, – заявил глубокомысленно Кашкин. – Што ни говори, а такое с нашим братом, считай, только раз и случается…

– Давай, Слива, давай, – зашумели в один голос бойцы.

– Так вот, подобрал я себе хорошенькую девчонку, – заговорил Слива. – Ничего не скажешь, и по видности, по душевности – кругом подходящая. Начали мы это готовить свадьбу. Со мной в шахтерском поселке жила мамаша. Купили мы с ней поросенка, трохи подкормили, а потом зарезали. Наварили, нажарили, напекли всего вдоволь. Пришли гости. Все больше наша кайловая и обушковая братия. Явилась и теща моя разлюбезная с соседнего рудника. Сидим, пируем. А я замечаю, теща глядит на мою карточку и все шепчется с дочкой своей – моей нареченной, значит. Моя что-то ей сердито отвечает, а тогда теща, слышу, шипит: «Ясно, доченька, нужда заставит любить и сопатого». Я весь так и горю, но пока держу себя в шенкелях. Кабы не гости…

– Ясно, – перебил Сливу Кашкин, – ежели б не они, заехал бы ты своей теще, как я фараону…

– Зачем зря болтать, Хрол, – продолжал рассказчик, – я в своей жизни бабы пальцем не коснулся. Но не в этом вопрос, хлопцы. Вертаюсь к свадьбе. Тут мамаша притарабанила миски с пирожками. А моя теща берет так один, скривила губы и говорит: «Чего ж они такие малюсенькие?» Тут я не стерпел, потому мамаша три дня пирожки жарила, значит, чтоб хватило на всех. Я и крикнул: «А вам какое дело? Хотелось вам больших, надо было самой их лепить и жарить». Ну, баба сразу с копыток. А ее дочка шумит мне: «Сенька, тащи с подоконника капли». Я к окну, цоп пузырек, щедро, от сердца нацедил в рюмку капель, добавил маленько воды и поднес, значит, любезной теще. Ну, она глотнула и тут как заорет, будто наш поросенок, когда мы его кололи. Куда там делся обморок. Сразу очухалась: одно кричит и плюется. Всю шкуру с языка сбросила. Выходит, в горячке я схватил заместо сердечных капель мозольную жидкость, пузырьки рядом стояли. Так что свадьба была у меня, ребята, веселая. А теща с той поры в нашу халупу ни ногой.

– Так ей, стерве, и надо. Дело – уголь, сказка – дым, – проскрипел Чмель, – пока варится ужин, я вам расскажу нашу деревенскую, про Котигорошко и его любезную сестру.

– Валяй, – согласились бойцы.

– Жил-был царь Овес и все сказки унес. Да вот одна про вас осталась. У одного старика и старухи было три сына и красавица дочь… Поехали однажды братцы пахать. Сестра, как повсегда, носила им в поле обед. Выглядел ее как-то из леса змей. Понравилась ему девка. Думает: как ее к себе заманить? Взял змей, да, как братья работали в поле, и провел по земле глубокую черту. Сестра пошла по той черте, думала – к братьям, а угодила к змею в нору…

Где-то на другом конце бивака под удалую гармонь сильные голоса без конца тянули частушки – «страдания». А здесь, у костра, красноармейцы с разинутыми ртами слушали Селиверста.

Чмель кончал сказку:

– Пошел Котигорошек домой. Шел он недолго. Смотрит – под деревом сидит раскрасавица и горьким рыданьем рыдает. Поодаль лежат Вернигора и Долгоус. Погрызли друг друга насмерть. Ясно – через ту самую красотку. Взял ее Горошек и пошел с ней домой. Дома стали они жить, поживать, хлеб жать, детей умножать…

Крякнул, облокотившись на винтовку, немолодой уже патрульный:

– Ох вы, рассказчики! Хоть бы на ночь смущение на баб не сеяли…

– Тебе не любо, катись далее, – набросились на патрульного слушатели. – Ишь навис над нами, как груздь. Тоже мечтает о бабах. Верно, уж и на семена негож. Катись дальше, твой обход не здесь, тут мы сами себя обережем.

Патрульный, сердито сплюнув, закинул винтовку за плечо и пошел от костра.

У Чмеля, своими сказками отвлекавшего бойцов от дум о завтрашнем дне, сильно заныло под ложечкой, как только он вспомнил о предстоящей встрече с белоказаками. Круто переменив тему, он стал шепотом внушать своим слушателям:

– Главное, хлопцы, кавалерию привечайте залпом. Она этого самого не терпит. Потом я вам скажу вот што. Прислухайтесь до тех, кто в бою будет шуметь: «Кавалерия справа, кавалерия с тыла». Это самый опасный народ. А почему – тоже скажу. Попал я это под Гришиной в плен к кадетам. Спрашивают: «Нобилизованный?» – «Ну, нобилизованный», – отвечаю. Тогда они мне такое и говорят: «Пустим тебя до краснопузых вот с этим билетом. Схорони его подальше. А как начнется бой, кричи: «Кавалерия обходит!» – для паники, значит. Отпустили меня кадюки с богом. Я и пошел к своим, а билет пустил по надобности.

– А шо то за билетик? – спросил Твердохлеб.

– По тому билетику обещали после ихней победы дать по три десятины земли. За старание, значит.

– Ну и гады, – возмутился Слива. – И придумала же контра!

– Давайте я вам лучше про батрака, – предложил Гайцев. – Еще до военной службы, в своей деревне, слышал…

– Ну что ж, давай, – согласились товарищи.

– Жил в одном селе богатый-богатый помещик. Лютый он был до работников человек…

Красноармеец-кашевар, подцепив острием штыка, бросил на пулеметный щит, заменявший стол, жирные тушки трех сваренных куриц. Запахло вкусным полевым супом.

Бойцы стали придвигаться ближе к костру.

Кашевар, бережно посолив порции из заветного, висевшего на его поясе мешочка, подал долгожданную команду: трижды ударил деревянной ложкой по пулеметному щиту.

Дружно потянулись руки к еде. Чмель, подхватив спинку курицы с жирным курдючком, потряс перед глазами Фрола:

– На море-океане, на острове Буяне стоит бык печеный, в заду чеснок толченый, с одного боку режь, а с другого макай да ешь. – Отправляя в рот жирный курдючок, добавил: – Со страхом божим и верою приступите.

Фрол Кашкин, завладев куриной грудкой, начал отдирать от нее слои белого мяса:

– Хоть гложи, хоть лижи, хоть на завтра положи.

Красноармейцы ели сосредоточенно. Несколько минут все молчали, слышен был лишь хруст старательно обгладываемых косточек.

– Небось завтра-послезавтра жарко придется, – вытирая рукавом губы, прервал тишину насытившийся Чмель.

– Смотря куда попадем, – отозвался Фрол. – На казаков или на офицерские полки. Шашка-то остра, да у казака шея толста.

– Зараз она и у него потонела. Малость поубавилась его прыть, – отозвался Гайцев.

– Нам, товарищи, завтра испытание перед всей дивизией, – сказал Алексей. – Сами знаете, как смотрела пехота на наш дивизион.

– Не страшен нам испытательный бой, раз нас повернули на правильную линию, – ответил за всех Гайцев.

– Ледащего черт не возьмет, радивому бог подмогнет, – расхрабрился Чмель.

– Да к тому же сколько теперь партийных с нами и всякого нового пополнения дали, – продолжал Гайцев, – взять хоть бы вас, товарища Твердохлеба, Сливу. Да и товарищ Ромашка хоть не нашей партии, из офицеров, но будто правильный он командир и без никоторых данных. Не бьет, зря людей не обижает, и женщин при ем никаких не водится. Не то что Каракута. У него их было как у турецкого султана…

– Ну посмотрим. А сейчас, ребята, спать, – остановил глуховатого Гайцева Булат. – И ночь вот-вот кончится. Ваше где место?

Послышались веселые голоса:

– Где попало, там поспим. Что мы, генералы какие-нибудь?

– У солдата под каждым кустом хата!

– Солдат что муха – где щель, там и постель. Где стал, там и стан!

На другом конце деревушки расположился штабной эскадрон. Наконец-то, к великой радости Дындика, томившегося в Казачке без настоящей работы, его часть перебрасывалась поближе к фронту. Он понимал, что обеспечить бесперебойную службу летучей почты – это тоже необходимо, но моряк, с 1917 года втянутый в острую борьбу, рвался к настоящему делу.

Людей он своих любил, сжился с ними. После первых недоразумений бойцы эскадрона, в основном донецкие пролетарии, раскусив моряка, дорожили политкомом. Его авторитет среди старых вояк, теперь обслуживавших летучую почту, вырос особенно после того, что с ним случилось в Капканах, когда он лично возил срочный пакет.

Прежде всего – несколько кавалеристов, сдав в обоз своих кляч, давно уже ездили на отборных дончаках – богатых трофеях, самолично добытых политкомом во время столкновения с крупным разъездом белоказаков.

Благодаря сметке моряка были схвачены и сами белореченцы, оставшиеся в Капканах без лошадей. Как только Дындик прискакал вместе с трофейным табуном в Рагузы, начальник штаба пехотной бригады выслал в Капканы и в примыкающий к ним лес отряд конных разведчиков. Выделив для них одного из захваченных им дончаков, моряк напутствовал начальника отряда и его людей.

– Вспомним, касатики, – говорил он, – как мы ловили в детстве пауков. Привяжешь к ниточке восковой шарик и спустишь его в нору. Паук сам в него вцепится. Дернешь ниточку и тянешь его на свет божий. И сейчас так поступайте: пустите казачьего коня на дорогу, а казаки до него прилипнут, как паук до воскового шарика.

И вышло все, как рассчитывал моряк.

Так же, как и в дивизионе Ромашки, люди Ракиты-Ракитянского, потянувшись к кострам, коротали время в ожидании ужина. Дындик подходил то к одному, то к другому огнищу, прислушивался к беседам, сам вступал в разговор, бросал шутку, и люди даже тогда, когда его не было вблизи, чувствовали, что их политком всегда с ними. Он умел не только требовать четкую службу, но и проявлять неусыпную заботу о людях. В его эскадроне бойцы всегда были сыты, обуты. И своих кавалеристов он никогда никому в обиду не давал. Узнав, что вестовой по требованию Ракитянского каждое утро чистит его сапоги, Дындик сразу же заявил протест.

– Тебе, командир, – сказал он, – советская власть дала коновода, чтоб ходить за конем, а не ваксить твои ботфорты. Брось эти дела, рассержусь, на всю октаву с тобой полаюсь…

И сейчас, совершая обход бивака, моряк спрашивал взводных, устроены ли кони, накормлены ли люди, нет ли отставших. Так же, как со своего командира, он не спускал глаз с тех кавалеристов – бывших «чертей», которых Боровой еще из Тартака отправил в штабной эскадрон.

Вдруг до ушей политкома, совершавшего обход вокруг бивака, донесся шум перебранки. Чей-то старческий голос, надрываясь, кричал:

– Ирод… Не пущу тебя, и все. Поволоку к твоему командиру…

Дындик ускорил шаги, направляясь к едва различимой в ночном мраке одинокой усадьбе. На полянке перед ней старик крестьянин, уцепившись одной рукой в дужку котелка, а другой в ворот бойца, выбивался из сил. Заметив Дындика и признав в нем начальника, старик зашумел пуще прежнего.

– Попросил бы… нешто я бы не дал… Шаромыжник, растревожил мне своим порохом всех бджол. А еще красный армеец… Собака… Пакостник…

– Отдай, Васька, мед, – вспылив, строго приказал Дындик, сразу же узнавший самого шкодливого бойца эскадрона.

Пузырь, вспомнив тяжелую руку моряка, вытряхнувшего его в Тартаке из френча, съежился.

– А я разве не отдаю? Я чуть-чуть… четверть рамочки, не больше…

– Волка кормят ноги, а вора – руки, не так ли? За крошку меда я сдаю мародеров в трибунал, а тебя тем более сдам. Как ты смел обидеть крестьянина?

Дындик вынул из сумки деньги, протянул деду:

– Возьми, папаша, за обиду, а этого подлеца будем судить.

– Что вы, нешто можно, – замахал руками старик, – за котелок меда и судить! Сотельную оставь при себе, товарищ начальник, не возьму. А это на… – протянул он Дындику котелок. – У меня славный медок, не нахвалишься.

– Простите, товарищ политком, – стал молить Пузырь, – больше не буду, лопни мои глаза.

– Тебя уже раз пощадили. А теперь я тебе сделаю кислую жизнь.

– Раз такое, всыпьте мне… Что поделаешь? Катеарически заслужил!

– Ишь чего захотел! Я тебе не батька Каракута.

– Помилуй его, начальник! – вступился за грабителя дед. – Ты его лучше направь на серьезное дело. А там по его вине пуля сама решит.

– Сообрази, папаша, – продолжал политком. – Крадет мед один сукин сын, а слава пойдет за всю Красную Армию.

– Ну я, начальник, утаю, никому не скажу, а ты его пощади.

– Ладно, ради тебя, – согласился Дындик, – только пусть, подлец, помнит. Последний раз ему прощается.

– Ты только; начальник, не вздумай, я не об меде тужу, – суя Дындику котелок, зашамкал старик. – Эка невидаль! Мне за божью тварь обидно. И то надо понимать – сколь корысти она дает человеку. Распужал этот идол моих бджолок своим поганым порохом.

– Шлепай отсюдова, и проворней! – скомандовал Пузырю моряк. – Заруби себе на носу, шкода, – ты у меня будешь иметь тот вид! И знай: я из рамок не выйду, но так их сожму, что из тебя сок выступит…

Костры потухали. Между повозками, орудиями, тачанками, на них и между ними, словно на вокзале, раскинулись утомленные люди. Над всем биваком стоял густой храп. Не храпели лишь пушки, пулеметы. Но и они казались погруженными в сон.

Где-то изредка взбрехивала сонная собака. По улице, звеня подковами, прорысил к штабу ординарец. Около забора возился, нагнувшись над проводом, телефонный надсмотрщик. В штабе мерцал огонек.

Не выпуская из рта угасшей цигарки, борясь со сном, шагал вокруг бивака дневальный.