Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"

Автор книги: Илья Дубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц)

19

Парный боковой дозор, высланный тыльной заставой, следовал молча глухим проселком. Старший дозора Селиверст Чмель, зажав в левой руке поводья, а в правой снятый с плеча драгунский карабин, не спускал глаз с дальних бугров, на которых еще недавно гремели выстрелы арьергарда. На них уже маячили силуэты шкуровцев.

Спускаясь в широкую лощину, проселок привел красноармейцев к одинокому хутору. Сначала показались широкие кроны густых лип, а потом, словно взятая морозом, белая под оцинкованным железом крыша избушки. За ней виднелись ярко окрашенные ульи пасеки.

– Не иначе, товарищ Чмель, кого-то на мед потянуло! – воскликнул младший дозорный, заметив привязанного к ограде коня. – Посмотрим, нашего или беляка? А может, то обратно Васька Пузырь к пчелкам сунулся?

– Ты што, очумел! – отозвался Чмель. – Это же Гнедко Индюка.

– Вот как, а я не познал Гнедка. И занесло же сюда Ракиту! Не вздумал ли он переметнуться до кадюков?

– Чудило! Тут же его зазноба. Ешо когда стояли в Казачке, он частенько сюды нырял. Баба что надо, медовая. Заехал, видать, проститься. Когда еще встренутся!

– Слыхать, он, Ракита, падок до солдаток.

– Знаешь, парень, Ракита Ракитою, а и солдаткам зараз без мужика невтерпеж. Одно дело, когда баба дожидается, а пасечника, слыхать, убило на германском фронте во время брусиловского прорыва.

– Давай, Селиверст, поторопимся, – стал подгонять своего коня младший дозорный. – Может, и нам перепадет.

– Чаво, парень, медовой солдатки?

– Да нет, товарищ Чмель, – хотя бы того меду. Везет Индюку. Раньше ему жилось сладко и сейчас обратно же. Пооставляет он по всему фронту наследничков…

– Дурная твоя голова. Какие ешо могут быть наследнички? Знаешь поговорку: «По битой дороге трава не растет»? А ему што – поцеловал солдат куму да губы в суму.

Чмель, приближаясь к пасеке, распустил кожаную завязку передней саквы. Порывшись в ней, достал пару старых резиновых подошв, заткнул их за пояс. Решив на сей раз расквитаться с давним своим обидчиком, он поручил товарищу наблюдение за подступами к хутору. Прежде всего, считал Чмель, теперь Ракита-Ракитянский ему не командир. Если даже придется отвечать, то это как-никак учтут. Второе – дело обойдется без свидетелей. И к тому же это почти территория врага. Пусть Ракита потом доказывает. Ну, а если этот Индюк начнет артачиться, можно и припугнуть его: «Не зря ты, военспец, отстал, хотишь переметнуться к белым». Разве мало ихнего брата ушло к Деникину?

А молодой дозорный, соскучившийся в походах по ласковым женским рукам, раззадоренный Чмелем, все поторапливал коня. Стремясь поскорее увидеть солдатку, заерзал в седле и, сам того не ожидая, нажал на спусковой крючок. Отзываясь глухим эхом в густом кустарнике лощины, прогремел выстрел. Сорвался с привязи гнедой Ракиты-Ракитянского и, ударив копытами, бросился в кусты.

Чмель, подняв коня в галоп, в несколько прыжков очутился у невысоких ворот усадьбы. Кинув поводья на переднюю луку седла, с винтовкой в руках соскочил наземь. В это время, грохнув дверью избы, появился на дворе, цепляя на ходу пояс со снаряжением, Ракита-Ракитянский. Оглядываясь по сторонам, он кинулся к выходу. Чмель, облокотившись на низенькую калитку, поджидал обидчика. И вдруг огромный волкодав, высоко подскочив, оборвал цепь и с громким лаем начал догонять эскадронного. Ракита-Ракитянский, повернувшись кругом, остановился. Он успел обнажить клинок лишь наполовину, когда волкодав, зло ощерив клыки, был уже в двух шагах от него. Бывший гусар, целясь под нижнюю челюсть собаки, двинул ногой. Второпях не рассчитав удара, промахнулся. Не устояв на скользкой земле, повалился навзничь. Волкодав одним прыжком очутился на груди упавшего и, зло зарычав, нацелился на его горло.

Чмель, не ожидавший такого оборота, все же не растерялся. Положив винтовку на гребень калитки, крикнул что было сил, не обращая внимания на простоволосую, без кофты хозяйку хутора, выбежавшую с кочергой на двор:

– Не рухайся, скадронный!

Раздался выстрел. Волкодав, жалобно взвизгнув, повалился наземь.

Не раз в прошлые посещения бывший гусар, всячески задабривая пса, пытался завязать с ним дружбу. И все зря. Подсовывал ему краюхи ароматного, свежеиспеченного пасечницей хлеба, куски жирной баранины. И ни в какую. Однажды будто примирившийся с Ракитой волкодав, вырвав из его рук куриную лапку, ринулся на ненавистного ему кавалериста. Тот едва успел уклониться от острых клыков. Выскочившая во двор солдатка, лукаво усмехаясь, пояснила неудачливому укротителю: «Кабы вы были бабы. А то мужики. Мужиков, какие сюды завертают, мой кобель никак не терпит…»

Селиверст раскрыл калитку, вошел во двор. Ракита-Ракитянский с бледным лицом разбитым шагом плелся ему навстречу. Протянул руку.

– Спасибо!

– Не за што, командир, – ответил бородач и посмотрел на черные от грязи ладони эскадронного.

– Прости, браток, не заметил… Я весь измарался.

Чмель, вытащив из-за пояса старые подошвы, звучно шлепнул ими по левой руке и затем спрятал их за голенище.

– Па-а-аслушай! Это что у тебя, э, голубчик? – спросил, кусая губы, Ракита-Ракитянский.

– Подошва́. Обнаковенная подошва́, товарищ командир.

Поморщившись, Ракитянский бросился на поиски своего коня.

Молодой дозорный, заметив солдатку, следившую за тем, как ее любезный гоняется за Гнедком, обратился к ней, не спуская горящего взгляда с ее пышной груди, туго стянутой цветастым лифом:

– Ты бы, молодуха, хотя бы медком нас попотчевала.

– Что значит «хоть»?

– «Хоть» значит, что другого, соображаю, нашему брату, простому бойцу, не перепадет.

– Не дам меду! – зло ответила солдатка.

– Не дашь, – усмехнулся безусый всадник, – белая казачня заберет. Они с тобой панькаться не станут. Они и кое-чего иного потребуют. Это не наш брат тихоня…

– Сказала не дам – и не дам, проваливайте отсюдова. Они мне такого кобеля порешили, а им ешо меду подноси.

– Я сам достану, – начал дразнить хуторянку кавалерист.

– А ну-тка, попробуй. И вовсе недавно, на той неделе, такого доставалу расстреляли всего лишь за один котелок меду. Возьму и скажу командиру.

– Эй ты, халява! Командир – это который сидит на коне, а твой шатун под собакой и то едва-едва улежал.

– Поехали, товарищ! – скомандовал Чмель младшему дозорному и пробормотал себе под нос: – М-да, лежачего не бьют.

Кони, послушные всадникам, зачавкали по липкой грязи глухого проселка.

20

Штаб 42-й дивизии, переходя из одного населенного пункта в другой, сменив несколько кратковременных стоянок, в конце августа расположился в крестьянских домах южной окраины Старого Оскола.

Нельзя сказать, чтоб отход боевых частей дивизии совершался под сильным натиском белых. Однако деникинцы, не встречая обычного отпора, лезли днем и ночью, стараясь сразу же занять оставленную территорию.

В штаб с пачкой бумаг в руках вошла Мария Коваль и направилась к столу, за которым сидел над изучением очередной сводки комиссар дивизии.

Услышав четкие шаги начальника политотдела, Боровой поднял голову. Его обветренное лицо, с запавшими от усталости глазами и давно не бритой бородой, говорило о многом.

– Что нового? Каковы настроения? – спросил он. – Садись, Мария, рассказывай.

– Я считаю положение очень серьезное, товарищ Михаил, – пододвинув к комиссару пачку политдонесений, начала свой доклад Коваль. – Сам знаешь, как рвались вперед красноармейцы под Новым Осколом. А сейчас кругом один ропот: недовольны отходом.

– А знаешь, Мария, – улыбнулся Боровой, и эта улыбка получилась у него довольно кислой, – я как-то читал в одной книге. Наполеон называл своих гвардейцев, свою опору ворчунами. Ворчали они по малейшему поводу, но за своего кумира шли в воду и в огонь.

– Я за наших ворчунов и не волнуюсь, – ответила Коваль. – Это если говорить о старых бригадах дивизии. Там шахтер на шахтере, сталевар на сталеваре. Вот поэтому я считаю, – продолжала она, – пришло время сказать им всю правду, как бы тяжела она ни была.

– Этому нас учит и товарищ Ленин.

– Так в чем же дело? – Коваль, положив локти на стол, пристально смотрела в сильно исхудавшее лицо Борового.

– Сегодня в двенадцать ноль-ноль будет прямой провод с армией. Жду директив от члена Реввоенсовета. Твою точку зрения ему передам. Я с ней согласен…

– Каково положение на фронте? – спросила Мария. – Есть что-нибудь новое?

– Новое поступает ежечасно. Конные банды Мамонтова бросились из Тамбова на Липецк, а оттуда рукой подать до Ельца.

– Значит, мы, можно сказать, отрезаны? – глаза Марии округлились.

– Формально это так, – ответил Боровой. – Но наш военспец наштадив Парусов говорит, что на войне окружающий часто сам становится окруженным. Основное – уберечь войска от паники здесь, на фронте. Против Мамонтова двинуты части резерва главкома.

– Мне думается, – сказала Коваль, – до паники еще далеко! При нынешней партийной прослойке смешно было бы этого бояться. Вот только новая, Симбирская бригада внушает мне опасения. Пороха она еще не нюхала. Люди только выгрузились из эшелонов, и мы как следует еще их не изучили.

– И при комбриге-генерале не тот комиссар!

– Ты говоришь о бывшем эсере?

– Именно! Даже со своей красной эсеровской косовороткой еще не расстался. Таскает ее под френчем.

– Я бы, товарищ Михаил, перевела к генералу одного из наших комиссаров полков. Ребята один к одному, боевые, проверенные.

– И я бы так поступил, Мария, но тот назначен Реввоенсоветом. Посмотрим, как он поведет себя в боях. А пока нужно поближе познакомиться с симбирцами.

– Если не возражаешь, отправлюсь сегодня в Тартак. Симбирцы, кажется, группируются там?

– Не только не возражаю, но и приветствую. Поезжай. Бери мой экипаж.

– Зачем? Я верхом. Не зря обучалась езде все лето.

– В пути или в самом Тартаке ты встретишь кавдивизион Ромашки, – сказал комиссар, вставая и протягивая руку Коваль. – Кстати, присмотрись, как там живут наши киевляне, наши недоучившиеся в партшколе студенты. По-моему, они крепко перевернули мозги бывшим «чертям».

– По всем данным, новый комиссар дивизиона на месте. Сумел завоевать авторитет у массы.

– Мне сдается, еще кое у кого, Мария… – многозначительно улыбнулся Боровой, – если это верно, то приветствую. Алексей – парень что надо.

– Это ты зря, товарищ Боровой. Ты знаешь, с детства я больше дружила с мальчишками. Дружу и с ним…

– С кем это?

– Ты меня не разыгрывай. С кем, с кем? С твоим воспитанником, с Булатом, вот с кем!

– Ну ладно. Дружите на здоровье. Только не забывай, что он твой подчиненный. Требуй с него построже. Да передай Ромашке на словах, чтоб поторапливался. Ему дан приказ идти к Старому Осколу.

– Зачем? – поинтересовалась Мария.

– Начдив решил на всякий случай выслать веер разъездов на север. Вдруг Мамонтов повернет из Липецка на наши тылы? Кстати, завтра симбирцы наносят короткий удар из Тартака на Веселое. Присмотрись, как пройдет у них боевое крещение…

21

Вместе со всей дивизией отступали и эскадроны Ромашки.

Чем дальше уходила армия на север, в глубь осажденной страны, чем больше сжималось кольцо неумолимой блокады, тем больше, стиснутое тоской, ныло сердце Алексея. Там, позади, оставалась выстраданная в кровавых боях Украина. Здесь перестраивавшиеся на ходу полки изнемогали в тяжелой борьбе с обнаглевшими гундоровцами и горцами генерала Шкуро.

Отход совершался безостановочно. Казалось, не будет конца этому отступлению. Остались позади хутора, деревушки, известные всей дивизии, два тополя – «отец» и «сын», знакомые поля, теперь уже покрытые щетиной почерневшей стерни.

Здесь, на передовой линии, не видно было пока еще той напряженной работы, которая под прикрытием фронтовых частей совершалась в стране, превратившейся по лозунгу партии «Все на Деникина!» в вооруженный лагерь. Несмотря на все неудачи, на непрерывный отход, в сердце Алексея не угасала надежда на возможность возвращения, на скорое освобождение закабаленной Украины.

Далеко позади остался Казачок. Кавалерийский дивизион приближался к незабываемому Тартаку. Здесь впервые повеселевшим глазам красноармейцев представилась картина, сказавшая им больше, нежели все речи Булата и политработников дивизиона. Люди, измученные боями, поняли, что во время их ратной страды, и в основном благодаря ей, подстегнутый смертельной опасностью народ выковал в тылу новую, грозную для врага вооруженную силу.

Из села лился полнокровный вооруженный поток. Навстречу обнаглевшему противнику, имея задачу сорвать его дерзкие наскоки ударом накоротке, двинулась свежая, недавно сформированная в глубоком тылу, в Казани, Симбирская бригада. Ее бойцы – мобилизованные чуваши и марийцы, в свежем темно-хаковом обмундировании, с новенькими винтовками, четко, как на учебном плацу, отбивали шаг по пыльному большаку. В лоснящихся кожаных костюмах, с полным боевым снаряжением вели свои подразделения командиры – молодые краскомы, прибывшие в часть прямо из военной школы.

В рессорном экипаже мерно раскачивался на пружинных подушках комбриг Медем. Бывший генерал, небритый, в кожаном костюме и с красной звездой на кожаной фуражке, походил на мумию. Было такое впечатление, что не он ведет бригаду, а бригада ведет его.

За экипажем конный ординарец вел в поводу лошадь Медема. Начальник штаба Симбирской стрелковой бригады быстро и энергично распоряжался, давал приказания, рискуя лишь в экстренных случаях тревожить дремавшего старичка командира.

Это был тот самый Медем, который в 1918 году сам пришел к казанскому губвоенкому и заявил: «Поступаю в Красную Армию по своей охоте. Делаю это в здравом уме и твердой памяти. У меня с Антоном Деникиным свои счеты».

На вопрос военкома, что за счеты, генерал ответил:

– Из-за него, подлеца Антошки, в выпускном классе я имел крупную неприятность. Нам, юнкерам, полагалось спать по-офицерски – в одной сорочке. Как-то во время ночной тревоги я никак не мог угодить в свои же кальсоны. Антошка их смочил под краном, а потом затянул тугим узлом. Когда я его развязал, наша рота уже возвращалась в дортуар. Мне, рабу божьему, и влепили пять суток строгой кордегардии. Разве можно такое забыть?.. Подумать только, теперь этот хлюст кандидат в самодержцы…

– Позвольте, – удивился военком, – но я что-то недопойму. Слух был, что вас в Киеве солдаты подняли на штыки.

– Покорнейше прошу вас не смешивать ястреба с чижом, – возмутился генерал. – Это факт: киевского коменданта-изверга в самом деле подняли на штыки. Но то был генерал Медер, а я Медем, понимаете – Медем. На конце литера не «эр», а «эм», или по-церковнославянскому – мыслете. Поняли, милейший?

Симбирские полки шли не разворачиваясь. Белые разведчики, до сих пор знавшие лишь дорогу вперед, отступали под численным превосходством новой, не обстрелянной еще бригады.

Загудела вражеская артиллерия. Симбирцы, выполняя команды ротных, рассыпались по всему полю и залегли. Оставил экипаж дряхлый комбриг. Подошел к Булату.

– Молодой человек, вы со своим заметным рыжим конем навлекаете огонь на моих людей. Покорнейше прошу – спешьтесь или отъезжайте в сторонку.

Заботливость старого генерала о красноармейцах тронула Алексея, но он тут же подумал: «Бригада, которая лежит под снарядами и не идет им навстречу, далека от побед».

На окраине села показалась голова третьего, резервного полка Симбирской бригады. Медем поспешил навстречу колонне. Заметив беспорядок в рядах, всполошился. По-молодому подтянувшись, скомандовал:

– Полк, слушай мою команду! Ать-два, ать-два, левой-правой, ать-два! Симбирцы, не осрамитесь! Помните – мы земляки Ульянова-Ленина! Ать-два, р-р-революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг, ать-два, ать-два, симбирцы, выше ногу, твер-р-рже шаг, ать-два!

Старый генерал, попав в родную стихию, ожил. Послушные его команде, бодрей зашагали батальоны. Чувствуя поддержку сзади, ожили передовые цепи симбирцев и, перебегая с рубежа на рубеж, двинулись вперед.

Возле комбрига спешился, подъехав на мелкой башкирской лошадке, в очках, с длинными, стриженными под скобку волосами тщедушный человек. Красные манжеты кумачовой рубахи, вылезая из рукавов потертого френча, наполовину закрывали его тонкие пальцы.

– Ну как, товарищ политконтроль? – спросил Медем. – Отпустила вас наконец эта строгая начальница?

– Фу, – тяжело вздохнул комиссар, которого длинные волосы делали похожим и на монаха и на художника. – Такой бани давно не видал!

– Она из таких, – сказал комбриг. – В Казани, когда я работал еще в штабе главкома Вацетиса, слава об этой Жанне д’Арк гремела вовсю. А больше всего, разумеется, вам попало, – продолжал старичок, – за штабс-капитана?

– Разумеется, – нехотя ответил комиссар, вытирая красным платком вспотевшее лицо. – Я ей говорю, что раз этот штабс-капитан сумел склонить роту на такое дело, значит, ему удалось хорошо поработать. А она ни в какую. Говорит: «Это значит, что не штабс-капитан хорошо поработал, а плохо работали с людьми вы, комиссар».

– Но вы хоть ей сказали, что в этой роте люди малосознательные, мало в ней рабочих? И наконец, мы сорвали план негодяя ротного.

– А как же? Все сказал.

– Ну?

– Она говорит: «Не вы это сделали. Сами красноармейцы разоблачили изменника». Ничего не попишешь, пришлось согласиться.

– Вот что значит «диктатура пролетариата», – многозначительно улыбнулся бывший генерал. – Она, брат комиссар, помудреней будет царской власти. Что же, народ хочет! А оно, как известно, не народ служит нам, а мы народу.

– Разумеется, – подтвердил комиссар.

Но словоохотливый генерал, подтверждая высказывание баснописца Крылова, что погода к осени дождливей, а люди к старости болтливей, продолжал:

– Мы себе представляли, что диктатура пролетариата – это мощные легионы рабочих, а тут девчонка. Хорошо, если тебя берет в штос такая стреляная, башковитая металлистка, как эта новоявленная Жанна д’Арк, а то приходится подчиняться и своей бывшей кухарке. Тоже диктатура пролетариата! Не смейтесь, комиссар, это было со мной в Казани.

– Охотно верю, товарищ комбриг.

– Подумать только, – продолжал Медем, – одни выдвигали лозунг «Единая неделимая», другие – «В борьбе обретешь ты право свое», третьи – «Анархия – мать порядка». Все сулили молочные реки в кисельных берегах. И поди же ты – русскому мужику больше всего полюбился этот – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Кто бы мог подумать!

Алексей, наблюдавший за развертыванием боевых порядков симбирцев, выслушав эту вольную беседу, тронул коня шенкелями и направился к своему дивизиону.

За тополями, под бугорком, на котором широко раскинулся господский двор, то и дело вспыхивало пламя. Вслед за этим раздавалось четыре слитных удара, и четыре снаряда с протяжным воем летели в затихшую цепь симбирцев.

– А вы совсем домитинговались, товарищ политком, – Алексей за своей спиной услышал голос Сливы, – в драной обутке, да и без шинели небось жарковато.

– Что ж, раз такое дело, не помешает погреться, – с задором обратился Булат к головному взводу всадников. Указав на вражескую батарею, добавил: – Эти кадетские пушки не дают ходу симбирцам. А ну, кто за мной?

Кавалеристы оживились, обнажили клинки. Взвод во главе с комиссаром ринулся в атаку, несясь правым флангом вдоль длинной аллеи пирамидальных тополей, высаженных у проселка, соединявшего Тартак с барским имением.

Порывы встречного ветра опаляли лица и рвали уши скачущим всадникам.

Деникинские батарейцы, перенеся огонь с пехоты на группу Булата, посылали снаряд за снарядом. Картечь рыла землю вокруг атакующих.

За прогалиной, воспользовавшись неожиданной атакой конницы, поднялась и беглым шагом устремилась вперед пехота Медема.

Презирая опасность, вели своих людей в атаку молодые краскомы, еще недавно гордившиеся высоким званием «ленинских юнкеров».

Рядом с Алексеем, между ним и командиром взвода Гайцевым, разорвался снаряд. Его осколки, сразив коня, вышибли из седла и ординарца взводного.

По тому, как беспорядочно вели огонь вражеские артиллеристы, не только Булат, но и бросившиеся вслед за ним кавалеристы поняли, что противник потрясен внезапным и стремительным нападением. Не довести атаку до конца, повернуть – значило бы подвергнуть риску полного уничтожения. И люди не повернули. Наоборот, подхлестывали своих лошадей шенкелями, шпорами, плетьми, несмолкаемым криком «ура» и диким, двупалым свистом, которым еще в дни гетманщины всадники Чертова полка наводили ужас на баварцев Вильгельма. Обезумев от неистового свиста, кони, как выпущенный из ствола снаряд, не в состоянии были ни остановиться, ни повернуть назад. На головы батарейцев, стрелявших уже невпопад, обрушились красноармейские клинки. У раскаленных от стрельбы стволов беляки под ударами остро отточенных лезвий полегли все до единого.

Алексей, возбужденный рубкой, услышал голос Сливы, охрипшего от криков «ура»:

– На, обувай, комиссар!

– От нас, партизан, за геройство, – поддержали Сливу бывшие каракутовцы, не остывшие еще после горячей атаки.

Алексей держал в руках добротные шагреневые сапоги и в первый момент не знал, что с ними делать, что сказать. Его щеки, нахлестнутые ветром во время бешеного галопа, горели. Глаза налились слезой.

Булат, не оставляя седла, скинул старые и обул новенькие сапоги, еще недавно принадлежавшие деникинскому артиллеристу. Мягкие голенища плотно облегали ноги, а толстая, из бычьей кожи, подошва словно слилась с шишковатой насечкой стремян.

Гайцев, вытирая окровавленный клинок пучком молочая, подъехал к политкому.

– Послушай меня, комиссар. По годам я тебе отец и поэтому скажу – действовал ты молодцом.

– Что тут особенного? – Алексей покраснел. – Надо же показать нашим людям, что беляки боятся нас, а не мы их.

– Вот именно! – загнав клинок в ножны, ответил глуховатый взводный. – А главное, мои «черти» все говорили: «Наш комиссар горазд на речи, а вот посмотрим, как он себя покажет в бою». Сейчас они за тобой, политком, пойдут в огонь и в воду и без никоторых данных!

Торопясь на помощь атакованной батарее, выскочила из-за перелеска группа неприятельских всадников.

Дивизион, заманивая беляков, отступал. Поравнялся с господской усадьбой. Какая-то женщина, бросившись к калитке и высоко подняв руку с зажатой в ней плетью, приветствовала отступавших. Булат по обожженному лицу еще издали распознал Марию. Не имея последних данных об обстановке, она и не чуяла опасности.

Появившись из запущенного яблоневого сада, сквозь широкий пролом кирпичной ограды выехали на дорогу два всадника. Один из них, в мохнатой бурке и в каракулевой, с белым верхом кубанке вскинул карабин, выстрелил. Маруся, вскрикнув, скрылась в саду.

Выплыла из-за поворота дороги колонна конных деникинцев. С громкими криками «ура» бросилась, поблескивая клинками, вперед. Топот конских копыт заглушал дикий рев озверевших всадников. Ромашка скомандовал: «В атаку, за мной!» – и поднял в галоп свой первый эскадрон. Белые повернули. Пропустив мимо себя бегущих, всадник в мохнатой бурке, сдерживая вороного коня, подстрелив иноходца, метил уже в Алексея, соскочившего на траву. Ромашка и Слива, налетев с двух сторон, ударами клинков вышибли белогвардейца из седла.

– Бей яво! – Чмель врубился в гущу деникинцев. В его вопле звучала неукротимая ярость.

Ромашка, наклонившись над зарубленным, крикнул в изумлении:

– Вот так фунт! Сам князь Алицин! При гетмане он ослеплял своими балами киевскую знать…

– Ну, сегодня он отгулял на своем последнем балу, – отвечал Булат.

– Сукин сын, – выругался Ромашка. – Герой! Поднял руку на женщину.

Всадники кинулись к усадьбе. Прислонившись спиной к тем самым коновязям, где летом стояли кони второго дивизиона, Мария с помощью своего вестового перевязывала плечо. К раненой, с бинтами в руках, поспешил Фрол Кашкин, исполнявший роль эскадронного санитара.

Промыв рану, Кашкин туго забинтовал руку Марии, но узенькие ленты марли быстро пропитывались кровью.

– Ах ты наша сердешная, – горевал вокруг начподива Чмель. – И понесло же тебя, горемычную, в самое пекло! Нешто бабье дело соваться в этакие дела?

Селиверст порылся в своих переметных сумах. Извлек кусок полотенца с петухами – дар Марии. Протянул его земляку.

– На, Хрол, действуй. Краше ништо не тормозит кровь, как наше хрестьянское полотно.

Раненую усадили в санитарный фургон. Мария, поддерживая перевязанное плечо, с бледным лицом, прислонилась спиной к задку. Но Чмель, с шашкой, путавшейся в ногах, спешил уже к повозке, неся огромную охапку сена.

– Стойте, ребяты, разве так можно, – бородач завозился около начподива и принялся готовить для нее мягкую постель, разостлал поверх сена английскую палатку, добытую у деникинских батарейцев. Покончив с хлопотами, снял шапку, помахал ею в воздухе и скомандовал: – Теперича погоняйте, с богом!

Дивизион Ромашки, выполняя приказ начдива, тронулся в путь. Эскадроны, чтобы уклониться от встречи с деникинцами, минуя дороги, двигались целиной, по недавно сжатому полю. С закрытыми глазами, откинувшись на спинку сиденья, стараясь не проронить ни одного стона, Коваль прижала к груди раненую руку. Сумрачные, с пожелтевшими листьями березы слегка покачивались, словно желая ей доброго пути.

Алексей держал в руках алицинский блокнот. Прочитав на его первой странице напыщенное посвящение, усмехнулся.

«Да будетъ каждая утренняя заря для тебя какъ бы началомъ жизни, а каждый закатъ солнца какъ бы концомъ ея. И пусть каждая изъ этихъ короткихъ жизней оставляетъ по себе следъ любовного дела, совершенного для другихъ…

Моему дорогому Святославу, князю Алицину на память отъ той, которая будетъ помнить тебя вечно, с кемъ бы ты ни былъ. Vive l’amour!

Киевъ, 1916 годъ. Натали Ракита-Ракитянская».

Алексей перевел взгляд на перекошенное страданием лицо Марии. С его губ сорвался яростный шепот:

– След «любовного» дела. Мерзавцы!

Ромашка, с неподдельной тревогой посматривавший на бледное лицо Коваль, обратился к Алексею:

– Товарищ комиссар! Знаете, дорога тяжелая, повозка без рессор. Давайте посадим Кашкина к начподиву. Пусть посмотрит за ней.

– Я сам, – ответил Булат и, спешившись, передал вестовому породистого скакуна, ходившего ранее под князем Алициным.

Алексей, забравшись в фургон, уселся рядом с Коваль. Бережно положив одну руку на перевязанное плечо, другой поддерживал голову Марии, покоившуюся на его коленях. Его рука, коснувшись обожженной кожи, чуть вздрогнула.

– И надо же было… Пусть бы лучше попало в меня. Полжизни отдал бы я, лишь бы ты не страдала…

– Сиди тихо, – вновь закрыла глаза Коваль. – Мне так хорошо, Алексей… Никогда мне еще не было так хорошо. Вот только голова кружится… Крови много ушло…

Горячая рука Марии вяло сжимала тонкие пальцы Булата.

Ехали молча. Изредка, когда колеса фургона попадали на жесткие кочки, Мария, кусая губы, тихо стонала. Глубоко вздохнув, не раскрывая глаз, она прошептала:

– Шла печаль дорогою, а радость стороной. Почему так бывает? Ты стремишься к человеку всей душой, а перед тобой преграда. И нет сил ее преодолеть.

– Это на тебя не похоже, Маруся.

– Говоришь, не похоже. Нет, Булат, похоже. Давай твою ладонь под спину, что-то тяжело стало лежать.

– Кто же этот человек? – спросил Алексей.

Мария не ответила. Она еще раз вздохнула и вновь сжала своей ослабевшей рукой пальцы спутника.

Вдруг она вздрогнула.

– Алексей, если попадем в лапы к белым, не дрогнем! Крикнем им в лицо: «Мы коммунары!»

– Что ты? А наши люди? Знаешь что за народ в дивизионе! Ни перед кем не дрогнут. А какие тут могут быть беляки?

– Эх, Булат, Булат, – загадочно протянула Коваль, – сейчас положение такое: ко всему будь готов!

– В чем дело? – всполошился Алексей. В его памяти возник разговор с Боровым: «Конница Мамонтова?» – Ты что-то недоговариваешь!

– Повторяю, ко всему будь готов! – Мария, ощутив приступ слабости, впала в забытье.