Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"

Автор книги: Илья Дубинский

Стало чуть смеркаться. Из Киева приближался пароходик. Загудел, сзывая новых пассажиров. Сошло на берег много народа – не прекращавшаяся ни на минуту стрельба не на шутку встревожила всех слобожан, почему-либо застрявших в Киеве.

Погрузилось на палубу с десяток людей, не больше. Среди немногих пассажиров были Гораций с Назаром.

Теперь на Назаре была лихо сдвинутая набекрень из искусственного серого барашка папаха с желтым ситцевым шлыком. И еще сшитый руками матери в интендантских мастерских жидковатенький жупанчик, подпоясанный холщовым ремнем. Чуб, конечно, пышно свисал со лба к правому уху. Тарас Бульба! На худой конец – его старший сын Остап. Правда, тот, гоголевский герой, признавал лишь добротные шагреневые вытяжки, а этот казак носил выцветшие обмотки – «царские чеботы». Какой-то радовский чин, любуясь пышными шлыками казенных папах, не то сокрушался, не то шутил: «Теперь чубы хлопцев – наши. А вот ноги в обмотках… Нет, шановные добродии, нужны настоящие сапоги!..»

А Гораций? Его папаха с бархатным шлыком переливалась серебром таврического каракуля, а ловко облегавший грудь жупан из английского кастора шили ему у самого Каплера в Пассаже.

Не грубые солдатские ботинки с обмотками, как у Назара, а хромовые сапоги со шпорами украшали ноги заядлого велосипедиста. Сущий гетман Наливайко, на худой конец – легендарный казак Довбня. Но это был всего-навсего командир взвода – чотарь – в Печерском курене «вольного казачества».

Пароходик уже тронулся с места. С качавшегося причала на палубу ловко прыгнули два запоздавших пассажира. Оба, несмотря на вечернюю прохладу, были одеты в легкие синие косоворотки.

На головах – серенькие кепи, жокейки с куцыми по моде козырьками. У обоих – в правой руке докторский саквояж, в левой защитного цвета легкий пыльник.

А грохот орудий, словно раскаты грозы, не прекращаясь ни на миг, доносился сюда, к протокам Днепра, с его высокого правого берега. И вспышки разрывов своим тревожным светом без конца озаряли и реку, и ее склоны, намечавшийся где-то у Вигуровщины горизонт.

Обнаружив при очередной вспышке, осветившей все суденышко, знакомого человека, пассажир в кепке голосом, полным нескрытой иронии, воскликнул:

– Слава «вільному козацтву»! Слава пану атаману Запорожского войска! Что, Гораций, в бой или же из боя? Все еще суржикуешь: «Самопэр попэр до мордопысця…» Муштруешь казаков – «Пан за пана ховайсь». А Санчо Панса, твой верный оруженосец, как всегда, с тобой. Здоров, Назарка! И бандуру свою прихватил – развеселять атаманов? Раз залез в жупан, крепись, голодрашка! А может, и сам уже атаман? У вас кругом одни атаманы…

– Пока еще не кругом, – надул губы «вольный казак» Гораций. – У нас только с куреня атаман, а пониже его – пан чотарь и пан сотник. А вы, «аргентинские ковбои», куда? Обратно Америка? Как бы не сцапали на полдороге, как тогда…

– За нас, пан «четыре ко», не беспокойся…

Гораций, неисправимый второгодник, выскочивший из шестого класса Киево-Печерской гимназии в школу прапорщиков, не отличался большой грамотностью. Накануне Февральской революции он нацепил золотые погоны. Рисуясь перед друзьями, а возможно, подражая какому-то армейскому прожигателю жизни, важно цедил сквозь зубы: «Мой девиз – четыре «ко»: кофе, коньяк, конфеты, кокао…» С тех пор он всячески избегал тех, кто при встрече с ним называл его Гараська – тем именем, которое он носил, будучи самым популярным шалопаем обеих слободок, а потом не менее известным их велогонщиком.

– Ваша братва, слыхать, возится там с Полигоном, а вы, как всегда, к девкам, – заметил Назар, задетый обидным словечком «ковбоев». Какой он к чертовой бабусе оруженосец? Он вольный казак не за плату, как вот эти жевжики – юнкера, которые даже толком не знают, чего они хотят. Ради родной Украины, которую сотни лет топтал царский сапог, он со всей охотой согласился после обычной смены в пекарне нести службу казака в Печерском курене.

В школе он частенько слышал ехидные слова. И от школьников, и даже от учителей: «Говори по-человечески, не лопочи…»

…А через шо? Шо не хочу по-ихнему выпинаться. А мне по душе то, как я говорю.

Вот покончат с Керенским, со всеми этими охотниками до нашего хлеба, до нашего сахара и сала, до нашего угля, – то и всем станет легче жить. И хлеборобам, и матросам вот на этом «лапте», и слесарям в «Арсенале», и, конечно, пекарям. Знаменитый киевский инженер, сам Михайло Ковенко, не раз говорил об этом. И как? Не на суржике. Не зря под его рукой в самом только Киеве уже набралось шестнадцать куреней «вольных казаков»…

Вот только бы закрепиться… Завтра с утра заступать в смену. А ради святого дела он, Назар, ночь не поспит. Рядовой под командой чотаря Горация, он вместе с куренем пойдет занимать банк. Пока там Красная гвардия сцепилась с юнкерами и донскими казаками, они потихоньку, без боя, без драки, наложат свою лапу на все железные кассы Киева.

«Вольным казакам» нужна своя держава, а державе нужны гроши…

Пока там их курень вместе с полком Сагайдачного пошурует на Печерске, другие пятнадцать куреней без шума и без крови займут телеграф, электростанцию, водопроводы, вокзалы, депо, аэродром и, конечно, все мосты. А одна сотня из Печерского куреня этой ночью рванет на Зверинец к артиллерийским складам. Говорят, будто есть уговор между верхушкой и штабом – двадцать седьмой полк Временного правительства снимут с охраны склада. Пока там донские казачки будут возиться с бунтовщиками, «вольные казаки» и гайдамаки запасутся всем нужным. Ничего не скажешь – сильная голова у этого Ковенко. Не инженер, а прямо генерал Брусилов…

– Эх, Назарка, эх, пан казак!.. – ответил, манерно сокрушаясь, один из переодетых юнкеров. – Не зря сказано: дурак свят, в нем мозги спят. Было времечко, навалится досада – куда? К «Семадени», к «Жоржу», к «Франсуа». А больше всего в наш тихий причал «Пей до дна». Таким, как ты, Назарка, туда ходу не было, вот спроси своего молочного брательника, главного заводилу в том святом причале. А с нынешней, брат, досады – дорога одна… Только, разумеется, не в Аргентину. Поумнели… Не желторотые гимназисты…

В кругу посвященных тот «тихий причал», тот притончик назывался «салоном Солохи». Солохой веселая артель окрестила демонической хватки хозяйку уютного особнячка в глубине одного из дворов Меринговской улицы. Это по ее принципу подбирались кадры: дамы – не моложе тридцатки, кавалеры – не старше «очка» (двадцати одного). Первые – лишь из «сливок общества», вторые – любого сословия, лишь бы с офицерскими погонами. Согласно строгому ритуалу бдения начинались с артельного чтения при свете тусклой восковой свечки обязательного акафиста:

 
О, бойся, безумный, подвоха,
Жива еще баба Солоха.
И в кров вы к Солохе пошли бы ль,
Чтоб встретить в той хате погибель?
 
 
О, бойся, безумный, подвоха,
Жива эта штучка Солоха.
Скорблю я поныне о друге,
Что сгинул в сей хитрой лачуге.
 
 
Так выпьем за здравье Солохи
И тяпнем еще по одной,
Не морщась, без стона и вздоха,
Всех сгинувших за упокой…
 

Пан чотарь осмотрел с головы до ног своих старых друзей по Печерской гимназии, по «салону Солохи», на секунду сосредоточил взгляд на их элегантных плащах, на новеньких фибровых саквояжах. Потом выпалил:

– Что, добродии, виноват, господа, смываетесь на Дон?

– А куда же еще? – с горечью прозвучало в ответ. – Наших вот-вот Полигон раздолбит. В доску. Хоть и держатся еще крепко в городе наши бравые юнкера, а выходит неустойка. С нас хватит… А еще по пути туда один хромой солдат нас предостерегал. Наши же за это его утопили… После горькой баталии с полигонщиками мы у знакомых мамзелек там же, в Дарнице, переоблачились. Только бы успеть на ростовский ночной. Слыхать, с утра «товарищи» начнут бастовать. Авось сойдем за студентов… Проскочим.

– Тот ушлый солдат вынырнул. Чтоб утопить человека как следует – и то у вас кишка оказалась тонка… А рано вы нас покидаете, господа, – заявил с укором Гораций. – Игра только начинается.

– Для игры нужны партнеры. А кто у нас? Одни пешки. То склоняются к вашей раде, то к красным, то к Александру Четвертому – Саше Керенскому. Где вожди?

– А инженер Ковенко! – не растерялся Назар.

– Заткнись ты со своим Ковенко. У нас теперь вождь один. Он на Дону. Махнем, Гарасько, с нами, брось эту бутафорию. На твоем длинном шлыке и в твоем коротеньком жупане высоко не взмоешь…

– Вам нужен генерал Каледин – чешите к нему, – отрезал сердито пан чотарь и сплюнул сквозь зубы за палубу. – Нам с Назаром нужна вольная и сильная держава… Как при гетманах…

– Вы ее и получите! – прошипел в ночной тишине злорадный голос. – И если хотите – вместе с гетманом. Как только Красная гвардия расправится с тупоголовыми наполеонами из штаба. Не сегодня-завтра.

– Болтайте, «ковбои»… – вяло отбивался Гораций.

– А я считаю, не будь Красной гвардии, – решил поддержать его Назар, – штаб давно прижал бы нашу раду. Вот так.

– Брось, Назарка, трепотню, – оборвал своего дружка Гораций. – Забил-таки, видать, тебе башку тот хромой солдат…

Тем временем пароходик, безучастный к людским тревогам и сомнениям, безразличный к оружейным залпам и пулеметной тряске, которые будоражили ночной Киев, деловито шлепая плицами огромных колес, свернув на русло, приближался к причалу.

– Твой оруженосец не такой уж пень, – заметил один из переодетых юнкеров. – Вот послушай, Герасим, ты там, в том веселом заведении «Пей до дна», надоел нам своими советами. Послушай теперь мой – приближается смертельная схватка. Или мы их, или же они нас. Вздыбились классы. А ты это знаешь не хуже нас. Может, кто и готов положить голову за ваши шлыки, а ты выбрал шлык, чтобы отстоять им папашину пекарню… Золотое дно… А еще ваша нахлебница Ада болтала: будто до того как нацепить этот атаманский камзол, ты, Гораций, ходил к гадалке. И это в двадцатом веке… Просвещение! Культура!

– И выдумали! Нашли кого слушать – малахольную Аду, эту Пчелку с челкой, – притворно рассмеялся Гораций. – Скажете тоже – золотое дно. Надыбали на сахарозаводчика Бродского или же на графа Терещенко…

– Не Бродский, не Терещенко. А папашин припек что-нибудь да значит. Из окопного прапора сделался ты гайдамацкой шишкой. Чотарь! Не муха брызнула. И не бык начхал. При этом пан Ковенко обошел даже братца нашего уважаемого викария. Преподобного отца викария. Только посоветуй, Гараська, пану Неплотному беречь красный бант. Пригодится… Летом он его сменил на желто-блакитный.

– Зря вы, ковбои, упали духом, – чуть волнуясь, ответил Гораций. – Заварушка только разгорается, если хочете знать. В этой рахубе работы всем хватит. И вам тоже… Скоро-скоро откроются вакансии чотарей. А смываться, бросать родину, оставлять друзей…

– Это чтобы с утра до темна на площади Богдана муштровать тупоголовых олухов: «Пан за пана ховайсь!» Нет-с, благодарим покорно…

– Ну что ж? – выпалил Гораций, пуча надменные глаза. – Едьте к Каледину. Таких там и ждут…

– Эх, Гараська, Гараська! Не едьте, а езжайте, пан чотарь…

Замаскировавшийся под студента юнкер с удивительно мелкими мышиными ушами, поправив съехавшие на нос золотые очки, сказал на прощание с горечью:

– Видал ты, Гораций, пропащего марафетчика? Смекалистый лекарь вместо морфия вводит ему шприцем обыкновенную дистиллированную воду. Тот перестает бушевать, блаженствует, даже не подозревая обмана. Вот вы все еще блаженствуете, а мы взбунтовались. Вас, будто жаждущих больших дел ради великих целей, пройдохи из Центральной рады, сродни пройдохам из нашего штаба, все еще потчуют фальшивыми уколами. Заправляют вас дешевенькой водой. Эх вы!..

Киевский причал замер. Разгрузившись, пароходик поплелся к затону, а его пассажиры в полном молчании в ночном мраке, разрываемом бесконечной пальбой, двинулись к трамвайной остановке. Туда же направились и «аргентинские ковбои» – переодетые юнкера.

Каждый с тяжелой думой, каждый по-своему представляя личное участие в неумолимо надвигавшихся событиях. В тех свершениях, которые немыслимы без ураганного революционного вихря, втягивающего в себя миллионы людей, особенно молодежь.

У каждой из тех незначительных фигур, которые пляжились в тот день на холодной Голопузовке, и тех, что плыли потом в город на палубе «лаптя», была и своя роль в том историческом катаклизме. Как из обособленных деяний – незначительных и героических – образуется судьба человека, так из отдельных человеческих судеб – больших и малых – складывается история народа.

Прежде чем свернуть в Липки, в штаб Печерского куреня «вольных казаков», Гораций с Назаром через Пассаж нырнули на Лютеранскую. Там заканчивался ремонт большого доходного дома – свежего приобретения булочника Неплотного.

В одну из его пятикомнатных квартир, оклеенных выпуклыми обоями – модным линкрустом, собиралась вскоре перебраться его семья, чтобы отметить новоселье шумным и веселым праздником.

Только что истопили огромную, с высоким сводом, глубоко ушедшую в землю вместительную печь. Старший пекарь Костя-бородач орудовал длиннющей лопатой в глубокой траншее, из которой торчали лишь его узкие плечи и лохматая голова.

Двое его подручных едва поспевали с подачей жестяных форм, до краев заполненных сероватым тестом. Из него и пекли тот с обильной примесью овса и гороха хлеб-суржик, за которым чуть свет у булочной добродия Неплотного вырастала колоссальная очередь.

Подхватив пару тяжелых форм на лопату, старший пекарь из своей щели крикнул Назару:

– Пан казак! Подготовь малую…

Ловко сунув загруженную лопату в глубь печи, он через миг уже вновь подставил ее своим помощникам:

– И чтоб было чисто, с кандибобером, как говорит наш хозяин. Хоть языком мне вылижи…

Еще один поворот на сто восемьдесят градусов, и снова гремит голос:

– Не знаю, как ты там хозяйничал около банка, а тут – скажу прямо…

– Так я же стараюсь, добродий Костя.

– Какой я тебе добродий?

– Мы так привыкли в курене, – в полной растерянности Назар взялся за кочергу и метелку.

– Придумал тоже… Давай, добродий, действуй… Видать, батько жалел твои уши, а я… Сам знаешь…

– Тут тебе, хлопче, не курень! – прошепелявил древний мастер с совершенно белой головой. Он уже много лет рыбачил, наивно полагая тем избавиться от подагры рук, нажитой у хлебных деж.

Впору ему был и другой работник, военнопленный австриец, знаток своего дела, но обессилевший на лагерной затирухе.

Умелых, в полном соку хлебопеков было лишь трое – Костя-бородач, Назар да еще… тот хромой солдат, недавно взятый хозяином в цех.

Народ еще сидел в окопах.

И немало там пропадало золотых рук. Взять хотя бы отца Назара, Гната Турчана.

Весь в муке и в золе, босой и в одних куцых штанишках, Назар только что перетащил несколько кулей муки к большой деже. Вскинуть на плечи шестипудовик в кладовой и легкой рысцой доставить его к мучным ларям или же в разделочную ничего не значило для «вольного казака», а вот выслушивать замечания… Чем дальше, тем их становится больше.

О том, что не всем предназначался хлеб из тех жестяных форм, напомнил еще раз строгий голос старшего пекаря:

– Смотри же, Назарка, готовь малую печь с кандибобером! И пока не кончишь, не вздумай тренькать на своей бандуре. «Реве та стогне Дніпр широкий» у тебя получается хоть куды, а вот печи, скажу прямо…

Парень взялся за дело, весь еще под впечатлением вчерашней вылазки на Подол. Где-то там на Волошской улице у ломовых извозчиков вытрясли сотни две винтовок. Палить из них по юнкерам – это одно. А сейчас, когда штаб драпанул и когда банк, телеграф, вокзалы, мосты и все казармы в руках Центральной рады, тем ломовикам нельзя оставлять оружие. Чуть что – опять схватятся за него. А это же не какие-то там студенты и писарчуки. Троих даже таких, как он, Назар, и то биндюжнику на один зуб… Обошлось без драки. Правда, «вольные казаки» Куреневки потребовали помощь с Печерска – городскую стражу, школу прапорщиков с Контрактовой площади. И вот почему больше всего скрипели зубами извозчики: тех прапорщиков Керенского они и побили на прошлой неделе.

«Прапорам» – этим злейшим врагам Киевского городского Совета рабочих депутатов – ничего не оставалось, как признать Центральную раду…

Ловко орудуя кочергой, Назар начисто выгреб жар из печи. Затаив дыхание, всем корпусом забрался в ее раскаленное нутро. Сначала веничком, а по второму заходу гусиным крылом вымел под. Из его головы не выходили ломовики-биндюжники с Подола, прапорщики-хамелеоны, трофейные винтовки. И в то же время он не забывал, что с Костей-бородачом шутки плохи. Тот в ярости пускал в ход и пятерню, и лопату…

Старший пекарь вот-вот завершит посадку формового хлеба и тут же перейдет сюда, к малой печи. Здесь он не будет швырять рассученное на булки тесто, словно бабки на поле.

Вот они – пока еще сырые пышные паляницы, взошедшие на свежей опаре, аккуратно надрезанные сбоку и смазанные яичным желтком, – дожидаются его.

А тут, у глухой стенки, вынутые недавно из печи румяные и аппетитно пахнущие булки выставлены на стеллажах, завешанных солдатскими бязевыми простынками.

Костя-бородач возьмется за посадку хлеба, а у Назара, тщательно, с кандибобером подготовившего для него печь, еще дел немало. Надо натаскать дров из поленниц, промыть руки и вместе со слабосильным австрийцем замесить тесто в средней деже. А перед очередным замесом длинным ножом-квашенником выскрести начисто стенки и дно. Это очень неприятная и нудная работа. Но надо. С этого и началось его ученичество и будет продолжаться до тех пор, пока в пекарню придет новый ученик. Этим проверяется не только сила новичка, но самое главное – его терпение, основное качество пекаря, как утверждал батько Назара – Гнат Турчан.

И еще просеивание на частое сито пшеничной муки, которую теперь хозяин доставал бог весть где и один аллах знает какими путями, входило в обязанности Назара. Это не такой уже тяжкий труд, но от мельчайшей мучной пыли все время першило в горле и слезились глаза. А иногда и веки краснели, как у трахомного…

Явилась в пекарню Ада, племянница хозяина, Пчелка с челкой.

Так ее прозвали на слободках. Погрузив в тачку с помощью австрийца дневную выпечку – полсотни пышных, румяных и предельно добротных «старорежимных» паляниц, она тут же увезла их. Сирота эта день и ночь работала на своих «благодетелей».

– Нет на них, живоглотов, управы. Все им мало, – возмущался у мучного ларя солдат-фронтовик. – Люди в очередях исходят слезьми за яшник, а они вон куды – спекулянничать…

– Хорошей тебе выручки! – напутствовал Аду Назар.

Хромой солдат, только что погасивший цигарку, сказал:

– Вот чудеса – наш хозяин с маленькой выручкой и поплевывает себе в потолок, а иной заимел весь государственный банк и лазит тут на карачках…

– Это ты, солдат, в кого метишь? – прошамкал дед.

– Иному хоть мечено, хоть печено, а толк один, – ответил фронтовик, сдирая с локтей прилипшее тесто.

– Какие же вы… – присел на корточки Назар. – Тут из кожи лезешь, шоб помочь народу, помочь своей державе, а они… Э, бог с вами. Поживете – поймете…

– Это ты пожил? – рассмеялись мастера, а пуще всех Костя-бородач, кончивший с посадкой паляниц и отдыхавший на низенькой скамейке у своей траншеи.

– Ну шо, хлопцы? – Солдат-фронтовик снова достал кисет со стеллажа и подмигнул Косте-бородачу. – Так и запишем в протокол: слушали – музыку, постановили – танцевать…

И снова взрыв громового смеха потряс своды просторного цеха.

– Хоть не пожил, а слушаю людей поживших, грамотных. Не пара нашему брату. Какая там моя грамота? Бегал два года в частную школу Семинского. Разов десять смотрел «Панораму Голгофы». И дважды «зайцем». Так вот выступал в нашем курене тот, который сам книги пишет. Обещал вскорости такое… аж голова кружится. Всем белого хлеба от пуза, мяса по два хвунта.

– Да, живая душа калачика просит. В Москве калачи как огонь горячи. А ты не спросил того книжника, – заметил с подковыркой хромой солдат-фронтовик, – по два фунта каждому или на каждом?

Хихикал беззубый дед, хватался за тощий живот пленный австриец.

Наверху у хозяев из-за «штатов» пекарни частенько доходило до громких ссор, до скандалов.

Скандалов обычных и необычных – с битьем посуды. А все же взял верх булочник, отстаивавший Назара.

Пани Ядвига в конце концов перебесилась. Всех до единого хлебопеков-поляков спровадили. А не будь, как казалось Назару, атаманов его куреня и их широких лбов, ходить бы ему, неприкаянному, до скончания века на биржу труда.

Околачиваться там с утра дотемна вместе с несчастными бедолагами.

Вот тогда на него и наперли… Особенно велогонщик, который уже щеголял в пестром одеянии, какое довелось видеть на сцене знаменитой труппы Саксаганского еще до революции.

Свежеиспеченный чотарь все крутил и крутил шарманку: «Тебя наши сделали человеком. Определили на хлебное место, а ты?»

Иным слободским парням нравилась видная справа «вольных казаков». И куцый жупанчик. И длинный шлык к казачьей папахе. А наголо бритая голова с вьющимся от потылицы через лоб и до мочки правого уха оселедцем?

Что ни говори, запорожцы. И не где-нибудь там, за Дунаем, которого показывали у Саксаганского, а здесь, на родном Днепре…

«И чего это нашей калачной братии надо? – копошилось в голове Назара. – Всякий раз только и знает – шпиговать. Завидки берут, чи шо? Может, за то, шо зачуханного сопляка признают не абы какие-то там люди? Здоровкаются за руку? Почет. Называют «пан казак»! Там не услышишь: «Эй ты, шпингалет, шмаркуля!» Или вот как офицерня с Полигона, шо шлепает за слободскими мамзелями: «Галушка», «Квач», а то еще и похуже…»

Назару было очень нелегко у печей даже после ряда уступок, вырванных у булочников. Живоглотов-хозяйчиков, еще можно было поприжать забастовкой, дружным напором хлебопеков. А печи? Они уступали лишь после того, как высохнет шесть потов и начнет проступать следующий…

И все же он был на десятом небе. Пусть тут, на слободках, в этом пекле пана Неплотного, он пешка. Зато там, на улице, в Печерском курене «вольного казачества»… Там он если и не царь и не бог, то сват самому пану Грушевскому. И прочему видному панству.

Пусть тут, в пекарне, его шпигуют. Считают последней спицей в самой последней колеснице. А там попозже смикитят, разберутся…

Пришло время вытаскивать формовой хлеб. И эта операция у старшего пекаря заняла не много времени. Назар тут же аккуратно заполнил не остывшую еще печь сухими дровами, разложив их клеткой, как учил его отец еще до ухода на войну.

Костя-бородач вынул из формы буханку горячего хлеба. Разделил ее на четыре доли – всем пекарям. Себе не взял ничего. Затем достал пятьдесят первую паляницу из дневной выпечки. Аккуратно ее переполовинил. Подвинул себе одну половину, другую разрезал на четыре части. И это все, что причиталось мастерам по уговору с хозяином. Кроме платы, конечно. Раз и навсегда была установлена дневная выработка в единицах, и не было случая, чтобы рабочие утаивали хлеб для себя. Вот только тесто. Но на него мог позариться лишь изголодавшийся военнопленный австриец…

Получив свой пай, солдат обратился к пекарям:

– В ту забастовку хозяева-булочники встали на дыбы. Никаких прибавок рабочим – и ни в какую. Мол, и так убыток. А как профсоюз предложил Думе взять себе пекарни, вся буржуазия заголосила: «Грабеж».

– Раз убыток, – заметил австриец, – почему за нее держался?

– Хотите повидать, товарищи, какой убыток у нашего добродия Неплотного? – продолжал солдат-фронтовик. – Сходите на Лютеранскую. И это всего лишь с тех паляниц. Бедная Пчелка с челкой допоздна будет развозить хлеб клиентам. Разным там лавочникам, банковским господам, речным капитанам, начальникам городской стражи, всяким чинам из Центральной рады.

Из глубокой траншеи отозвался Костя-бородач:

– Вот так бахчу делят: кому кавун и дыню, а кому… гм-гм, синю…

– Ясно, у них брюхо не простое, особенное. Не под этот яшник сотворил его господь бог. – Дед ткнул пальцем в свою четвертинку. – Недаром говорится: матушка-рожь кормит всех дураков сплошь, а пшеничка – на выбор…

– Нет управы на живоглотов, – сплюнул фронтовик. – Там, в России, уже и мир, и земля, и восьмичасовой день, и рабочий контроль на заводах. А мы… Все чего-то ждем.

– Захотел контроля, – усмехнулся старший пекарь. – Скажи спасибо за то, что вырвали. На дороговизну добавили. И норму снизили – по два мешка на нос. Попробуй-ка вымеси три куля муки…

– Ладно, товарищи, – таинственно прошептал солдат. – Вот я вам прочитаю одну штуку, сам накарякал, и, если согласны, подмахнем дружно. Это будет и наш голос в поддержку своей рабочей газеты. За нее, известно, вся киевская калачная братия стоит горой…

Солдат направился к шкафчику. Достал сначала измятую газету из кармана солдатской рубахи, а потом из шкафчика огрызок карандаша, начал читать вполголоса:

– «Письмо пекарей в газету «Пролетарская мысль». Акулы-предприниматели обратились в Центральную раду с протестом против «захвата» булочных. К ним присоединились консулы – греческий, персидский, испанский. Мы, рабочие булочники и кондитеры, обращаясь к беднейшему населению Киева и апеллируя к общественному мнению угнетенных всего мира, спрашиваем у всех протестующих против мнимого захвата пекарен и у их защитников-консулов, где они были в то время, когда господа эти грабили население, взвинчивая цены на насущный, необходимый каждому смертному кусок хлеба? А было против чего протестовать, когда в очередях плакали отцы семейств, матери, дети. И во имя чего эти крикуны и их прихлебатели в буржуазной прессе подняли вопль по поводу мнимого грабежа грабителей? Ведь они заверяли, что терпят одни убытки. Зачем же теперь так цепко, как спруты, стараются удержать за собой пекарни?»

– Хлестко! – сказал одно лишь слово Костя.

– Правильно! – согласился со старшим пекарем дед.

– Тогда благословимся… – Солдат достал из кармана брюк «накаряканную» им бумажку и огрызок карандаша. И он пошел по рукам.

– А ты, Назар? – обратился к подмастерью солдат.

– Я за нашу державу…

– Что, мы разве против нее? – спросил его в упор Костя-бородач.

– А тебе известно, товарищ, про гайдамаков-матросов из полка Сагайдачного? – спросил Назара фронтовик. – Сдается, вместе с теми морячками вы захватили банк. Уж они не пойдут против Украины. Вчера только боевики целого куреня из того полка приняли боевую резолюцию. За Ленина, за Декрет о земле. За его Декрет о мире. Им нужна земля, а нам – рабочий контроль в пекарнях. Ты что, не пекарь?

Рука подмастерья потянулась к карандашу. Принимая бумажку, хромой солдат, усмехнувшись, потрепал слегка чуб-оселедец Назара.

– Я так располагаю, товарищи, – из одного куска теста возможно спечь простую булку, сайку, а можно подать и тертый калач… А на тех земных щук, на ихнюю шебутиловку люди управу уж нашли. Найдем ее и мы…

Довольный удачей, хромой солдат развернул хранившийся за обмотками еще один густо-серый листок – боевое печатное слово киевских пролетариев. Достал кисет. Выгреб из печи «живой» уголек. Перекидывая его с ладони на ладонь, прикурил.

Одно дело – собрать подписи в поддержку пекарей, другое – рушить слепую и ложную веру оболваненных. И в этом, как и во многом другом, ему помогала своя газета.

Любой редактор может считать себя ничтожеством, если материалы его газеты не радуют друзей, не бесят врагов.

По всему было видно, что хромого солдата, с упоением повторявшего все прочитанное, газета радовала. И радовала, и воспламеняла…

– Одно скажу вам, хлопцы, – выпрямился во весь рост солдат. – Боевая газета. Знает, что сказать речникам, а что арсенальцам. Умеет подойти к токарю, не тушуется перед нашим братом пекарем. Развернешь листок – будто идет разговор о всем государстве, а читаешь – каждый находит слово про себя…

– Да, не в бровь, а в глаз… – поддержал солдата Костя-бородач. – Правильно, боевая она, та «Пролетарская мысль». Почешут себе холки господа добродии: пан Грушевский, пан Винниченко, а особо – пан Петлюра.

– Это через письмо калашной братии? – раздался из разделочной скрипучий голосок древнего деда.

– Через то само собой, – ответил солдат-фронтовик. – А тут и без того дел полон лантух. – Тыкая самокруткой в полотнище газеты, он выкладывал своим товарищам новость за новостью. – Вот тут жаркое словцо нашего рыжеватого поэта Ивана Кулика и о Декрете Ленина, и об универсале Центральной рады.

– Значит, самостийникам и будет адью с франзолею, – перебил солдата пекарь, заядлый рыбак.

– Им не по нутру и вот это, – теперь уже кулачищем прошелся солдат по газете сверху донизу. – Обратно митингует полк Сагайдачного. Гайдамаки, а протестуют против разгона Красной гвардии. Против задержки хлеба для Петрограда. А взять митинги на «Арсенале», на судоверфи, в цехах «Криванека». Там требуют суда над атаманами, которые разгромили Революционный военный комитет. Рабочие добились освобождения арестованных комитетчиков. Вот, братва-товарищи, каковские наши дела. Киев лезет из рамок, как та опара из дежи. Поголовное воспаление на Печерске, на Соломенке, на Зверинце, на Шулявке, на Подоле. Закопошилась и Куреневка. Но по-особому, по-самостийному… И наши слободки гудят, точат зубы на раду. Славно поработали наши передовики из Киевского Совета рабочих депутатов, здорово потрудились ленинцы, товарищи-большевики. Народ понял: пришла пора…

– Пора, пора… – отозвался из глубокой траншеи у печи старший пекарь.