Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"
Автор книги: Илья Дубинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 45 страниц)
РАССКАЗЫ
ВЕСНА-КРАСНА НАСТАЕТ
Борису Николаевичу Полевому – Настоящему Человеку
С незажившей еще раной боец покинул опротивевшие ему стены корпусного госпиталя. Но уходят из больниц в дневное время, имея на руках форменную документацию и в вещевом мешке провиант на дорогу. Он же ушел до рассвета, тайком.
С шинелькой, насквозь пропахшей дезинфекционной серой, вопрос решился просто. Ходячих звали во двор выгружать продукты для пищеблока. Ушлый взводный сумел ловко поднести кастелянше подходящую басню и накануне не сдал в каптерку шинель. Вот только шевелюра… Нещадно срубленный в первый же госпитальный день чуб никто уже, к сожалению, не мог ему возвратить.
Расстался грозный рубака с «Мурами» – превращенным в здравницу старинным убежищем для католических монахов – не потому, что его двухметровые монастырские стены насквозь пропахли карболкой и йодом. Не потому, что суровая зима 1921—1922 годов с ее крепкими морозами и снежными буранами осталась позади, напоминая о себе чугунной буржуйкой посреди палаты. И не потому, что сквозь полураскрытые окна, зовя горячую натуру на широкие просторы Литинщины, в душное помещение врывались еще слабые, но одуряющие мартовские ароматы. Хотя, навевая мысли об одной доброй душе, кружили голову и они. «Весна-красна настает, у солдата сердце мрет…»
Пришедший в «Муры» слух извне, как ни одно событие прежде, до основания взбудоражил раненого бойца. Не давал покоя ни днем, ни ночью. Не только приписанные к госпитальным койкам бойцы, но и весь штатный персонал из уст в уста передавал новость – Ленин собирается в Геную…
После ужина, когда по привычке ходячие липли к печке-буржуйке, придавленный новостью взводный высказывал особое, «персональное мнение». Но чем могли ему пособить все эти изрезанные скальпелями и сплошь перебинтованные, передвигавшиеся с помощью костылей и палок товарищи? Все эти отважные конники, преградившие своей грудью путь нагло ворвавшейся из панской Польши тысячной банде.
Не пустовал корпусной госпиталь – победы даются нелегко… 1920 год – год окончания гражданской войны – как будто остался далеко позади. Шла весна 1922 года, а поди ж ты. Да и сам он, Богуслав Громада, уцелев в кровавой схватке с Палием, чудом спасся совсем недавно в другом горячем деле. Это случилось, когда вся Подолия, снявшая в тот тяжелый для всей страны год обильный урожай, шумно отмечала свой успех.
В ту пору дебаты вокруг Генуэзской конференции стояли в центре всеобщего внимания. Многие считали: Ленину надо туда поехать непременно, только он сможет перехитрить акул капитализма, не продешевить, добиться мира, займов – всего, в чем так остро нуждалась измученная войнами молодая республика.
Даже сосед по койке Иван Запорожец, в прошлом солдат русского экспедиционного корпуса, побывавший в рудниках Алжира за то, что не хотел сражаться за чужое дело на полях Франции, твердо был убежден, что без Ленина «обмахорят там нашего брата с головы до ног, потому как есть у них закон жизни: не обманешь – не продашь. Ихние главные козыря – плутовство и обман…»
А вот молоденький взводный Богуслав Громада, мятый и перемятый жизнью, жесткой судьбой, ее сюрпризами и капризами, думал по-иному. Не зря все политруки, сколько бы их ни менялось в его линейной сотне, поручали ему деликатное дело – читку газет. И вопрос ведь не в самой читке, а в умении разъяснить, или, как теперь говорят – прокомментировать печатное слово. А самое главное – уметь ловко дать по чубу любителям подкидывать вопросики «с табачком».
За это и прозвали его «наркомвзвод»…
К голосу взводного прислушивались. Не шутка – с пятнадцати лет в должности коногона и камеронщика излазить все подземные лабиринты Кадиевки, в семнадцать с червонными казаками пройти через многие рейды, в восемнадцать штурмовать с ними и с латышами Перекоп, в девятнадцать добраться со своей лихой сотней до самых Карпат, а в двадцать под Сквирой срубить с коня махновского головореза Редьку.
У Богуслава Громады был свой твердый взгляд на Ленина. И не то чтобы он, рисуясь, излагал его всем подряд, но к слову – пожалуйста. Свое мнение он не скрывал ни перед друзьями Ленина, ни перед его врагами. А этих недругов было тогда предостаточно. И не только за нашими кордонами.
Однажды один занозистый дедок, угощая взводного крепким медком, завел шарманку:
– Смотри, хлопче, ты весь изрезан, исклеван пулями. Столько воды ты не извел, сколь из тебя, видать, ушло крови. А для кого? Партейные, известно, с портфелями ходют, в галифе и френчиках шикуют, на рессорных бричках раскатывают, а вас, сосунков, суют под шрапнель, под бонбы…
– А дальше… Что дальше? Излагай свой псалтырь, свою программу, пчелиный апостол…
– А дальше как раз и скажу про бджолок, про тех мудрых божьих тварей… Куды человеку до них! Наш брат полжизни воюет, а уцелеет, то еще четверть жизни бражничает и лишь четверть работает. А та серьезная тварь трудится все свои дни насквозь. А ты, вьюноша, убиваешь людей, могут прикончить и тебя. Очень даже просто… Оставайся. Оставайся при мне… Можешь с конячкой и даже с амуницией. Приючу. А медок? Будет и ласковый, будет и сердитый. Градусов до полста. Можем тебя и оженить. Видал, полон двор у меня девок. И каких? На меду взращенных… Не гляди, что бджолки мелкие твари, у каждой по две пары челюстей. Мандибулы…
– А я скажу так, – невозмутимо отвечал Богуслав. – Нет спору, я нужен нашим товарищам партейным. Но еще более они нужны мне. Ты вот рос на широком просторе, дышал цветочным духом, пользовал горбушку из чистой крупчатки, а меня чертова доля мотала вверх и вниз, мотала вдоль и поперек. И я был совсем еще мелкой тварью, когда она меня загнала глубоко под землю. В коногоны. Был я там последним среди последних. А кто меня сделал человеком? Партейные! Не будь их, то и ты не изводил бы на меня свой царский мед… Френчи, галифе, портфели, рессорные брички! Так я сам таскаю галифе. И не по святкам, а в любые будни. Да еще с лампасами. Пусть не генеральские, а лампасы. Касаемо же тех дебелых девок, то желаю им крепких женихов, а в моей повестке дня того вопроса еще нет. Рановато. Надо кончать с контрою…
И еще добавил он тому въедливому дедку:
– Вот, папаша дорогой, считают, что пасечники – это божьи угодники, потому как вникли они в повадки и язык пчел. А можно понять так – ты, старина, больше нахватался выходок и языка ос… И всю твою осиную вертикуляцию я вижу насквозь… Сладко ты поешь, дед Черномор, и клюнуть на твои вертикуляции способный лишь круглосуточный дурак… Я же кое-что кумекаю. Кумекаю, что у тебя против нашей линии полная пасть зла – не проглотить и не выплюнуть… Как-то наш Примак сказал про тех примазавшихся – значит, они ловчатся своими партбилетами добиться того, чего не добились их дружки с черными шлыками. Добавлю – а ты вот этим самым душистым медом. Видал ты розовых червей? Они то сворачиваются колечком, то вытягиваются велосипедными спицами. Как выползли на волю после дождя, значит – жди тепла. А ваш брат начинает вытягиваться спицами, значит – жди слякоти. Но запомни, пчелиный божок, большевики – это не лебедь, рак и щука. У нас один за всех, все за одного… И запомни: пускаешь пар – жди контрпара. Значит – биты твои козыря!
Отодвинув решительно заветную посудину, из которой было бы лестно угощаться и командиру корпуса, не то что взводному, он отрезал:
– А потому пусть уже вокруг твоей полкварты пауки раскинут тенета, а я к ней больше и не прикоснусь…
И теперь, следуя, с туго перевязанной шеей, по непроснувшимся еще тихим улицам усталой Винницы, взводный вспомнил, как недавно в Багриновцах бандиты Гальчевского нагрянули из засады. Трех казаков – они конвоировали хлебный обоз для голодающих Поволжья – те продажные шкуры зарубили, а его, старшого, кругом связанного, дали для «первой практики» юнцу. У того малолетки, на счастье, шашка была тупой и рука вялая. Рубанул по шее, а тут нагрянула выручка из Литина. Ну, израсходовали бы его бандюги. Так во взводе оставалось еще немало бойцов. Жил еще закаленный в боях и рубках, гремел на всю Украину корпус Червонного казачества. Значит, жива и Страна Советов.
А тут Ленин… Что ж, зазря пролиты штреки крови, навалены терриконы жертв? Без ленинской мудроты трудновато будет народу. Факт! Значит, приговор один – рваться Ленину в ту чертову Геную все едино что человеку лететь вниз головой в шахтный ствол.
Что можно ждать от увечных друзей по палате? Иное дело хлопцы его взвода и всей первой сотни, головной сабельной сотни полка. А до них рукой подать – Литин. Вот только расквасилась дорога. Весна! Что ж? Не найдет он у корпусных складов знакомых фурманщиков, отмахнет и пешком под оголенными пока ветвями мощных лип старинного Екатерининского тракта. Лишь бы не напороться на бандюг. Хотя днем они отсыпаются в своих темных логовах.
Правда, можно было бы сунуться в Сады, в штаб корпуса, а то и к самому Примаку. Это очень даже просто. Комкор любит побеседовать с линейным бойцом. Можно ему сказать напрямки свою думку про ту Геную… Так то ж будет единоличное понятие. А надо, чтобы вся казачья артель собралась на срочную раду… Высказалась бы открыто и честно. Тогда, может, и посчитаются с ней. Может, всеобщая тревога докатится до самого Владимира Ильича. А что смылся самовольно из госпиталя, то не всякого дезертира казнят. Есть которым и оказывают милость…
Один бойкий отделком, слушая напористые слова Громады, внушал ему еще в госпитале:
– Там и без тебя рассудят, что к чему. Там головы не то что наши с тобой. Тоже нашелся политик… В эскадронном масштабе. Поменьше шебурши. Напорешься. И так тебя откаючат свои же… Похлеще того малолетки лесовика. И выйдет у тебя перебор. Чего нет – не получишь, а что есть – потеряешь…
А путник, с трудом вытягивая ноги из глинистого месива, не переставал давать в уме отпор тем умникам. И тогда он ответил «мудрому» отделкому: «А помнишь, что говорил нам Примак? Вот когда зашел в нашу палату. Когда приносил нам награды за Палия. Он сказал: «Война, правда, отвратительна, но борьба, товарищи, прекрасна». И наш комкор считает – раз у тебя есть свое мнение, должен ты за него бороться. До полной победы».
Чем крепче были его думы, тем легче давалась ему нелегкая дорога. «Есть же, – рассуждал он сам с собой, – такие герои. Пономари, балабонщики, штатные ораторы, как их называют. Что ни речь – взрыв динамита. Разделывают в пух и в прах лорда Керзона – коварную гидру империализма, президента Пуанкаре, а также полкового начбиба, не давшего вовремя книгу «Чтец-декламатор». Но их огонь никогда не обрушится на взводного – тот как-никак, а может всучить при любом случае наряд вне очереди. Жалуйся. Пойди докажи, что за справедливую критику. Обходят они своим бойким языком и сотенного каптера. Никто, кроме него, не решает – дать или не дать лишнюю пару портянок. Вот они и рассуждают: чего нет – не получишь, что есть – потеряешь. А вот был политрук на польском фронте. Неказистый ростом, зато язычок… Он, Громада, давно уже заметил – политики из кайловой и обушковой братии больше горазды брать напором, делом, а вот те – цеховые, что выросли у станков на поверхности, те большие мастера по словесной части. Тот политрук, токарь из Луганска, говорил казакам: «Запомните, хлопцы, зерно любит мягкий грунт, а неправда обожает твердое молчание. На то вам Адам передал язык, чтоб вы им пользовались. Но и слово слову рознь. Одно слово лечит, иное – калечит…»
Совсем недавно, это было в Литине, беседовал с ним сам Примаков. Это когда привезли его, взводного Громаду, с порубленной шеей. Сказал ему тогда комкор:
– Духом, хлопче, не падай. Крепись. Вмиг домчим с тобой до Винницы. На моей машине. А там наши фокусники в Мурах не то что шеи врачуют, а срубленные головы ставят на место… Особенно один из них – сухопарый дед из земских лекарей. У него словечко есть подходящее для нашего брата, попадись только в его крепкие руки: «Запомни, хлопче, у нас тут лечат и огнем и мечом…» Тот дед Лебедев, хоть и в годах, да в немалых, а операционным мечом джигитует как следует… У тебя же сущий пустяк… Заштопают».
В возбужденной голове взводного настойчиво билось: «Ленин ни в коем случае не должен ехать в Геную. Там, за границами, его уже бросали из тюрьмы в тюрьму, из города в город, из страны в страну. Это пока он только лишь пропагандировал… А что будет нынче, когда он вытурил из России буржуев и помещиков, отобрал у французов и англичан рудники и шахты? А без Ленина… Снова его, раба божьего Богуслава, загонят в подземелья копать черное золото для хозяев. Снова нагрянут разные деникины, петлюры… Кто мне даст товарищей, чтобы с ними бороться?»
А вот и тракт. Как следует пригрело весеннее солнышко. Путник почувствовал спазмы под ложечкой. Известно: с госпитального харча не помрешь, но и не загарцуешь. А то, что недавно приволокла на санях из Боркова его добрая душа, вмиг извела вся палата. Иначе нельзя… Свернул с большака влево, в село – родину знаменитого медика Пирогова. В кармане было пусто. Он стянул с себя нижнюю рубаху…
Подкрепившись, взводный зашагал дальше. Чем меньше оставалось до Литина, тем тревожней сжималась душа. Знал: в штабе полка строговатый адъютант, правая рука командира, сам из бывших волжских бурлаков, потребует документы – направление, продаттестат. Ну и что? Дадут трое суток кордегардии? Пусть! А все одно – Ленину туда нельзя…
Вскоре стали попадаться едва ползшие по вязкой дороге на Винницу подводы – селянские и полковые. Знакомый каптер, помахав кнутовищем, крикнул:
– Где же твой вороной чуб, товарищ Громада? Кто его тебе сдрючил? Или пропил винницким шинкаркам?
– Попал бы ты, – отвечал он, – в ту горячую цирюльню, где разом с шерстью сносят и башку. Я же только чубом поплатился…
Вот и Литин. Нэп встретил усталого и вспаренного от тяжелой ходьбы путника на самой окраине. Разложив прямо на дощатом тротуаре свой ходовой товар – с десяток коробок спичек «сначала вонь, потом огонь», две-три пачки махорки, несколько катушек ниток, с кило пряников, изнывали в ожидании покупателей бойкие коммерсанты.
В штабе полка, как того надо было ожидать, беглеца не приветствовали словами восторга. Напротив. Но он спокойно возражал бывшему волжскому бурлаку:
– Чего вы на меня гупаете, товарищ полковой адъютант? Вот в «Мурах» не долечили, так долечивайте на гауптвахте. Бросать бойцов на губу – не велика мудрость… Вот стало бы вам потруднее сажать, научились бы ловчее нами командовать…
Тут вся писарская упряжка широко разинула рты. И даже сам полковой адъютант.
Но после короткой паузы Громада продолжал:
– Это факт! И не моя это выдумка. Это нам в госпитале сказали сами командир корпуса. Сам товарищ Примак! А все одно, – с вызовом продолжал Богуслав недавно сочиненной кем-то прибауткой, – меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют. Как был Громада наркомвзвода, так им и останется…
Но… прибаутка чуть устарела. Уже стали прибывать в части молоденькие, теоретически крепко подкованные краскомы и бурно вытеснять отчаянных, но малограмотных рубак…
Перекипев, штабники все же отвели и взводному командиру Богуславу Громаде один параграф в суточном приказе. Главное для бойца – попасть на котловое довольствие. А там…
Линейная или же сабельная сотня Громады стояла тут же в Литине. Его встретили, правда, без музыки, но очень тепло. Сразу же велели проверить оружие взвода – ждали инспекцию из дивизии. Сотник не стал даже донимать расспросами. Раз человек притопал на своих из самой Винницы – значит, здоров. А что шея в бинтах, то до свадьбы заживет. Бывало и не такое…
Бойцы потянулись к взводному двору. Шутка – вернулось свое, самое близкое начальство. И не то что из госпиталя, а можно сказать – с того света. Наверное, привезло из Винницы лантух новостей. Ведь рядом с госпиталем и штаб корпуса.
Взводный тревожным взглядом осмотрел подчиненных. За шесть недель ничто не изменилось. Все налицо. Не считая, конечно, суточного наряда. И запевала Чебот из-под Лубнов, и отделком Веселуха из самой Горловки, и бивший без промаха из своего трофейного «льюиса» Иванчук с хутора Преображенка, что у Перекопа, и боец Гмызя из Журавно, и линейный казак Градобоев из Фатежа. Если внимательно присмотреться к людям взвода, сотни, а особо полка, сразу можно писать историю и географию всех славных походов примаковского конного войска.
Опытный пропагандист Богуслав сразу же определил, что о Генуэзской конференции, которая должна открыться через каких-нибудь десять дней, знали все. Даже вяловатый казак Жменя из Славуты, который ходил на курсы помощников лекпома и не питал особого интереса к международным вопросам. С пайковой махоркой еще могла быть перебои, но не с печатным словом. «Правда», «Беднота», «Червонный казак» доставлялись исправно.
Усадив людей на завалинку, запорошив всем более чем щедро кременчугского вергуна и сам пуская густой дым изо рта и ноздрей, командир взвода рассказал поначалу то, что услышал у палатной буржуйки от пулеметчика Ивана Запорожца, прошлой осенью раненного в ту самую руку, которая всадила пулю в атамана Палия. Оказывается, царь погнал во Францию целую дивизию своей гвардии. Но те гвардейцы, среди которых был и Запорожец, как только началась революция, сказали: «Стоп!» А главный ихний генерал Фош натравил на гвардейцев арапов, лупил по баракам, из орудий, морил людей голодом. А они ни в какую… Тот Иван, посланный царем вместе с гвардией во Францию, набедовался там…
– Так вот, братва, спрашиваю вас, – по-отцовски убеждал товарищей своих Громада, – как можно верить буржуйству? У себя дома и то не уберегли, не схватили руку эсерки. А что там на чужбине? Много у нас Лениных? Победы победами, а ухо держи торчком. Сволоты хватает – своей, заграничной. А что мы без Ленина? Не думайте, хлопцы, что я собираюсь на этом делать какие-то моменты. А нехай каждый особо и потом все целиком выскажутся. Да! Предъявят свое железное слово…
И тут пошло. Перебивая друг друга, с завалинки казаки брали слово но очереди и вперебой. О том, что вместе с наркомом заграничных дел Чичериным поедет в Геную будто и Ленин, они услышали впервые от взводного. Все в один голос зашумели: «Нет, нет и нет!» Громада, пропустив за три года через свой взвод множество бойцов, всем им внушил сыновнюю любовь к вождю революции. Мало того, во всех трудных обстоятельствах он собирал всех и говорил: «Хлопцы, давайте посоветуемся с Лениным». А уже после того совета требовал от своей боевой единицы в целом и от каждого в отдельности жесткого повиновения и крутой дисциплины.
И вот что там, на глухой окраине Литина, говорили, то и постановили. И запевала Чебот, и отделком Веселуха, и неразлучавшийся со своей безотказной машиной «льюис» пулеметчик Иванчук, и казак Гмызя, и линейный боец Градобоев, и даже вяловатый всадник Жменя.
Постановили: передать думку взвода сотнику, своему политруку и самому комиссару полка. И тут же взводный дал всем людям увольнительную до самого отбоя. Пусть идут по всем дворам, где расквартированы прочие взводы и прочие сабельные сотни – а для этого уже надо податься в Борки, Вонячин, Селище, Литинские хутора, – пусть колотят во все барабаны, гудят во все колокола, бьют боевую тревогу. Пусть тормошат казачью братву и решительно подымают ее на железное слово…
И сам взводный не полез на сеновал. А влекло… Хотя более всего его тянуло в Борки, к доброй душе. Старшина сотни, старый дружок по шахтным закоулкам, советовал отложить поездку на завтра. А он возразил: «Ленивый дважды делает, скупой трижды платит. А я такой: задумал – сделал…»
Верхом на своем Барсучке, – это не то что топать по раскисшей тропке пешком тем же Екатерининским трактом, – взяв отпуск у сотника, подался он на Летичев, в соседний полк. Не было там у Громады дружков. Но стоит гукнуть: «А кто тут из шахтерского края?» – и сразу же отзовется не один десяток боевой братвы. Будь то в первом, в пятом или же в замыкающем – двенадцатом полку червонных казаков.
На хорошем коне, да на хорошей дороге, да при добром настроении легко и радостно проносятся в голове разные мысли. А Громада думал лишь об одном. Вспоминал заметки разные, прочитанные лишь вчера в харьковских газетах. Школа червонных старшин предложила Ленину не ехать в Геную, так как она не может доверять своего вождя старому гнилому капиталистическому миру. Проводилось и такое мнение – Ленин может выехать за границу лишь на мировой съезд Советов…
По дороге то и дело фыркал Барсучок. Едва сдерживая застоявшегося без всадника коня, Громада подумал: «Раз мой дончак расфыркался до нет сил, это к дождю».
Так и случилось. Нахмурилась даль, загрохотало над головой, и сразу же резанул дождь. Да еще какой! Мало того – на повороте у дьяковецкого дубняка шибанула а глаза молния, ослепила всадника. И следом же ударила гроза такой чудовищной силы, что видавший виды боевой конь взводного рухнул с ходу на колени.
После всадник никак не мог понять, как это случилось. С автоматизмом, с каким стрелок, поражая цель, нажимает на спуск затвора, его правая рука метнулась было ко лбу… Так бывало и в юные годы, когда из дальних штолен доносился треск ненадежной рудостойки и глухой шум подземных обвалов.
Благо, всадник прочно держался в седле. И то сунулся уже было всем промокшим до костей корпусом на стриженую гриву коня. От резкого толчка заныла рана на шее. А гроза не унималась. Вспышка – удар, удар – вспышка. Взволнованный дончак шарахался из стороны в сторону, прядал ушами. А взводный, крепче зажав в руках скользкие поводья и обратив мокрое лицо к разбушевавшимся небесам, заорал тем же зычным голосом, каким пользуются опытные сотники на полковых конных учениях:
– Шебурши, шебурши там пошибче… Нашего брата стращали и не такими вертикуляциями… Можешь там, товарищ Илья Пророков, раскатывать по небесным трактам на своей огненной боевой тачанке, швыряться молниями и трещать на всю Подолию громами, а все одно будет по-нашему.
Вскоре показался в сплошном дождевом тумане и Летичев.
Прошло всего лишь два дня. Из Литина комиссар полка звонил в Винницу комиссару корпуса. Сообщил о всеобщем возбуждении среди казаков. Оно передавалось и местным жителям.
А спустя день комиссар полка в Литине услышал в трубочке ликующий голос из Винницы – та «инфлюэнция», оказывается, перекинулась в Гайсин и в Изяслав, в Тульчин и в Немиров, в Староконстантинов и в Проскуров – всюду, где стояли боевые полки конницы.
А в ближайшее воскресенье резвый дончак Громады буйно зазеленевшими лугами, без дорог, по надежно утоптанной с осени еще тропке, нес его хлестко туда, к знакомому двору… И до чего же легко и светло было на душе взводного. Высоко над головой звенели вовсю бойкие жаворонки, а, взметнувшись в недосягаемую высь, голубое небо как бы вторило их чистому голосу. И Богуслав заливался в унисон торжествующим птахам: «Весна-красна настает, у солдата сердце мрет».
Душа молоденького взводного ликовала еще и от того, что за отворотом казачьей папахи вместе с увольнительной лежал свежий номер «Червонного казака». А в нем, прошедшая уже и через большие газеты, крупными литерами была отпечатана волнующая телеграмма:
«Доношу – червонные казаки считают, что товарищ Ленин может ехать в Геную не раньше, чем туда вступит Красная Армия. Примаков».
Богуслав хорошо знал – более чем ясный текст депеши не нуждался ни в дополнениях, ни в разъяснениях, как знал и то, что во многих чубатых аудиториях он вызовет яростный, как конная атака, восторг. И даже со стороны тех, кто любит подкидывать каверзные вопросы «с табачком»…
Не ведал молодой взводный лишь того, что минет много-много лет – и, пройдя через ад Освенцима и Бухенвальда, забравшись подальше Кушки и поднявшись повыше взводного, полюбившийся своим партизанам-гарибальдийцам седоватый синьор Громадио, преследуя эсэсовцев и чернорубашечников, перенасыщенный неистовством, ворвется в Геную, чтобы тут же на стене муниципалитета повесить рядом с изображением Гарибальди сделанный углем портрет Ленина…
Примчав в Борков, Богуслав Громада вместе с припасенным им гостинцем – литинскими кустарными пряниками – с замирающим сердцем преподнес ту газетку своей доброй душе. Пусть знает…
Ведь у настоящего солдата сердце мрет не только от весеннего колдовства, не только от бурного натиска его волшебных волн, но и от сознания гладко выполненного ратного и гражданского долга.
