Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"
Автор книги: Илья Дубинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 45 страниц)
Где-то далеко садилось к горизонту солнце, последние его лучи освещали голую степь. Золотые сумерки легли на несжатые полоски овса, озарив плывшие в неизвестность паутины. Отцвели клевер, вика, полынь.
Солнце опустилось на горизонт. С востока повеяло холодом. Тонкая гимнастерка Булата надулась, как пузырь.
Полк остановился.
С востока сильными шквалами продолжал рвать ветер. Лошади жались к лошадям, всадники – к всадникам.
Парусов в одной из хат придорожного хутора давал инструкции разъездам. Мрак непроницаемой пеленой окутал людей, лошадей, вселенную. То тут, то там вспыхивали яркие глазки папирос.
Слышались голоса всадников:
– Скажи, Хрол, на ляд прилипли мы с тобой до тех киевских ребят? Кругом красных обратно бьют. А как объявился тот проклятущий Мамонт, так совсем голова мнением не оберется.
– Чего ты, Селиверст, шел? Сидел бы дома! У тебя и хозяйство свое – не то что у меня, одни гусаки. Силком тебя никто не тянул.
– Вижу, народ идет, и я туды же, – упавшим голосом ответил бородач. – Думаю: куды люди, туды и мне судьба путею лежит. Кинулся народ бить беляков, и я за ним.
– А как началось дезертирство, обратно ты не устоял.
– Да, Хрол, не устоял. Сам сорвался и тебя за собой поманил.
– То-то же. Спасибо моряку Дындику – повернул он нам оглобли в Конотопе. Не знаю, как тебя, Селиверст, а не поверни я, заела бы меня совесть. – После некоторого раздумья Фрол продолжал: – Скажи, Селиверст, чего тебе больше жаль?
– Знаешь, Хрол, мне больше – цветов, ранжерею.
– А мне, Селиверст, жаль китайских гусей. Сколь я над ними бился, пока пошла у меня та порода.
Алексей, до чьих ушей донеслись слова этой беседы, тяжко вздохнул. Он чувствовал глубокую грусть в ответах бойцов, которых затянувшаяся гражданская война надолго оторвала от родных очагов. Ведь и он сам часто мечтал о том времени, когда сможет вернуться в родной Киев…
Булат чуть ли не ощупью двинулся к голове спешенной колонны. Сюда пришел и Парусов с адъютантом полка.
Раздалась команда «по коням». В головном эскадроне царила тишина. Никто из бойцов не двинулся с места. Ромашка снова повторил команду. Люди не шелохнулись.
Послышались злобные выкрики:
– Куда там!
– Ночь!
– Собачья ночь!
– Все драпаем и драпаем…
– Так скоро и до Москвы откатимся…
– Ладно, Россия просторная, есть куда пятиться!
– Не иначе как измена!
– Нас продали и обратно продают…
– Здесь заночуем.
Наконец-то после строгой команды Парусова кавалеристы забрались в седла. Ромашка скомандовал: «Шагом арш», – но ни один всадник не тронулся с места.
– Почему не исполняете команды? – спросил Булат.
– А ты откуда явился? – раздался в темноте злобный крик.
– Не важно откуда, а важно кто. Я комиссар полка и спрашиваю вас: почему вы не исполняете приказа?
– Вам хорошо приказывать из теплых хат, – огрызнулся кто-то из мрака.
– Здесь будем ночевать!
– Никуда не пойдем!
– Наслали на нашу голову офицерню…
– Кого обули, одели, с теми и воюйте.
– Мы без шинелей, хорошо знаете!
– Что было – роздали. Вам же! – убеждал бойцов Алексей. – Сколько смогла, столько и дала страна. И то рабочие у станков голодные, холодные. Лишь бы одеть, обуть Красную Армию. Я сам без шинели – небось видели, в чем хожу.
– Кто тебя знает? У тебя, может, кожа дубленая.
Кто-то крикнул из толпы без злобы, больше для озорства.
– Крой, Ванька, бога нет!
– Ты чего бузишь, каракута чертова? – Алексей узнал голос Чмеля, унимавшего соседа по звену. – Слышал команду – исполняй. Начальству виднее, што делать!
Глухой рокот прокатился от головы до хвоста эскадрона. То и дело вырывались из его рядов злобные выкрики. Пользуясь ночным покровом, осмелели горлопаны. Возгорелся своевольный дух бывших «чертей». Скрестились, испытывая друг друга, противоположные воли.
Алексей предложил Парусову принять меры.
– Комиссар, я, командир полка, скомандовал, а в остальном что я могу сделать?
В то время, когда бывалые люди второго эскадрона, лишь недавно мобилизованные, сохраняя тишину, ждали, чем кончится эта необычная для нормальной войсковой части, изумившая их волынка, кавалеристы третьего, бывшего штабного, эскадрона и всадники Онопки, проявляя нетерпение, шумели из рядов:
– Чи долго мы тут будем мурыжиться?
– Пускайте нас вперед!
– Комиссар, подавай команду, и мы враз прикроем эту бузу.
– Покажем мы им Каракуту!
– Товарищи, довольно, – начал успокаивать горячие головы Алексей. – С клинками – это легче всего. Этак и беляки возрадуются. В первом эскадроне ребята надежные, но не совсем сознательные. Они сами еще немало посекут белогвардейцев…
Булат не сомневался в том, что бойцы полка, как только перед ними откроется дорога, тронутся вперед. Но в голове колонны находился взбудораженный эскадрон бывших «чертей», не совсем довольных дележкой обмундирования. И если их не сломить, не перебороть упрямства, в дальнейшем с ними будет немало хлопот.
Ромашка великолепно вел всадников в бой, но сейчас, когда эскадрон закусил удила и заноровился, без политкома Дындика, который, как назло, ушел с разъездами, чувствовал себя бессильным.
Алексей, спохватившись, подъехал к Раките-Ракитянскому и твердо приказал:
– Командуйте!
– Но ведь есть командир полка, – боязливо ответил Индюк и добавил нагловато: – Я без приказа комполка не могу…
– Выводите вперед ваш эскадрон! – Алексей не сдержался. – Без приказа вы смогли загнать «Стенвея», а тут не можете. Командуйте, черт вас побери!
– Слушаюсь, товарищ политический комиссар, – промямлил опешивший Ракита-Ракитянский.
Раздалась спокойная команда. Подразделение, состоявшее из людей, которые ответили Алексею: «Мы порядки знаем», тронулось с места, открыв движение полка. Но бывшие «черти» еще оставались на месте.
Булат, подъехав к голове эскадрона, скомандовал:
– Коммунисты, вперед!
Выехали из строя Твердохлеб, Слива, Иткинс, а потом еще десяток людей. Следом за ними тронули шенкелями своих лошадей Чмель и Кашкин.
С затихающим ропотом двинулся наконец с места и весь эскадрон.
Алексей приблизился к Парусову.
– Товарищ командир полка! Так мы каши не сварим. У нас полка не будет. Мы будем иметь лишь сброд из четырех конных единиц. А во время нынешнего учения я уж было подумал совсем другое…
– Комиссар… – начал Парусов.
– Не комиссар, а товарищ комиссар. Ведь у вас когда-то существовал свой этикет, и вы к своим знакомым обращались с добавлением «господин».
– Так вот, комиссар… то есть товарищ комиссар! Я приехал сюда не кашу варить, а командовать. Если моих распоряжений не выполняют, то вы должны сделать все, чтобы меня слушались.
– Ладно. Но тогда, стало быть, смотрите, распоряжайтесь как следует быть.
Алексей придержал коня. Он пропустил мимо себя колонну.
Всадники тихо беседовали, словно боясь вспугнуть внезапно наступившую тишину. Колонна как-то сжалась, и даже Чикулашка, желавший, чтоб его эскадрон выглядел как полк, подтянул своих людей вплотную к головным подразделениям. Как крылья испуганной птицы, хлопали в темноте вздуваемые тугим ветром тяжелые складки похожего на полковое знамя гайцевского штандарта.
Первый эскадрон шел молча. Вспышка не совсем еще изжитой анархии сменилась апатией.
Чем дальше уходил полк на север, тем явственней доносилась со стороны Мармыжей артиллерийская канонада. Привычное ухо воина улавливало и звуки своих выстрелов и разрывы неприятельских гранат. Жаркая перестрелка в своем тылу нервировала кавалеристов.
– Лопухи, хотелось им тут заночевать! – раздался из рядов скрипучий голос Чмеля.
– Ну и забрал бы кадет тех ночлежников голыми руками, – ответил Слива.
К голове колонны подскочил всадник. Приблизившись к Парусову, вручил ему пакет.
Вестовые, узнав в прибывшем Пузыря – очередного ординарца при штабе дивизии, как обычно, приступили к расспросам. Василий полушепотом сообщил новости:
– Кадюк лезет до нет сил. На фронте само собой, а то еще его бронепоезд прорвался из Мармыжей. Выгрузил он десант – сами золотопогонники. Они и жмуть с тыла, значит, на Симбирскую бригаду. Там хоть за комбрига енерал, а работает катеарически. Сам слышал, присягнулся Боровому, комиссару значит. Говорит: «Не пропущу гадов. А ежели пройдут, то только через мой труп». Его комиссара – он очкастенький такой, все в красной рубахе шиковал – говорят, уже крепко поранило.
Парусов остановил полк. Подъехал к середине колонны, повернул ее фронтом к себе. Скомандовав «смирно», объяснил людям только что полученную задачу. Начдив, приняв бой с наседавшими со всех сторон деникинцами, требовал от Донецкого полка прикрыть левый фланг дивизии, которому угрожала конница врага.
Слова командира заглушались нарастающим шумом жаркого боя. К ружейной пальбе прибавилась трескотня пулеметных очередей. Отчетливей доносились раскаты далекого «ура». И вдруг, вплетаясь в эти разнородные аккорды войны, прилетели сюда, где выстроился полк, звуки духового оркестра, исполнявшего «Боже, царя храни».
Эта давно не слыханная мелодия царского гимна внушила людям суеверный страх.
Послышались голоса:
– Товарищи, мы в «мешке»! Это натуральный «мешок»!
– Давай, командир, чего стоишь зря!
– Выводи нас скорее до нашей дивизии!
– Вместе оно надежнее будет.
Алексей, слушая эти нетерпеливые выкрики, думал о том, как быстро меняется настроение массы. Полчаса назад многих лишь после больших усилий удалось сдвинуть с места, а сейчас они сами рвались вперед.
Раздалась команда. Полк, перестроившись, двинулся на звуки выстрелов. Дындик, присоединившись к «оркестру Каракуты» со своим инструментом – гребешком, обернутым в папиросную бумагу, взмахнул рукой. Раздались бодрые звуки «Интернационала». Твердохлеб затянул: «Вставай, проклятьем заклейменный». Сотни голосов поддержали его. Громкая песня кавалеристов зазвучала над всей колонной, понеслась вдаль, заглушая ненавистную мелодию царского гимна.
25Мамонтовский рейд обманул надежды Деникина, Эта авантюрная операция не привела его дивизии к Москве. Но Южный фронт, выделивший много боевых единиц для ликвидации мамонтовского набега, все же поколебался. Советские войска, стоявшие недавно у Нового Оскола и захватившие было Волчанск, отойдя к линии Курск – Воронеж, не в состоянии были крепко зацепиться за этот рубеж.
После ночного боя с офицерским десантом противника Донецкий полк все еще прикрывал фланг дивизии. Вместе с ее частями, отбивавшими удары беляков, перемахнув через железнодорожную линию Курск – Воронеж, расположился на отдых в небольшой деревушке.
Хотя в ночном деле под Мармыжами все люди работали безупречно, Булат понимал, что в интересах боеспособности полка нельзя оставить безнаказанными виновников кем-то подогретой анархии.
Самых шумных горлопанов, бывших каракутовцев обезоружили и поместили в одной из деревенских клунь, вход в которую охранялся бойцами Гайцева. В полдень Ромашка доложил Булату, что его люди, молча и угрюмо пообедав, потребовали, чтобы комиссар полка пришел к ним в эскадрон. Алексей явился.
Бойцы молча расступились, дав ему дорогу к центру круга.
– В чем дело, товарищи?
Масса молчала. Подбадриваемый одиночными голосами, вышел на середину молодой взводный Колесов, ранее ничем не выделявшийся, кандидат партии, присланный из штаба армии вместе с Парусовым, Ромашкой и Ракитой-Ракитянским.
– Как же так, товарищ комиссар? Бойцов, защитников рабочих и крестьян, наших товарищей, разоружаете? В эскадроне и так мало сабель. Кто же будет бить Деникина? Я тоже партиец и не понимаю, что кругом делается.
– Ты чего болтаешь? – презрительно посмотрел на говорившего Твердохлеб.
– Да, да, неправильно, – поддерживая Колесова, зашумели кавалеристы.
– Требуем отмены приказа.
– Так нас всех к чертовой матери разоружат.
– Это контра действует, не иначе!
– Вчера явился бог знает откуда, а сегодня распоряжается…
– Я думал, что вы решили покаяться. – Алексей, едва сдерживая накипавшее негодование, с укором посмотрел на людей. – Так вот зачем вы звали политкома!
Вдруг, расталкивая кавалеристов, влетел в круг Дындик.
– Что за скулеж? – крикнул он. – Опять буза! А ну кто тут обратно бузотерит?
Крикуны, услыхав голос разъяренного моряка, присмирели и молча стали расходиться.
Пузырь, поправив на груди портупею, подступил к Дындику:
– Ладно вышло, что посылали меня за ординарца до штаба дивизии, а то пошло б – Пузырь мутит!
События обсуждались на полковом партсобрании. Булат отчитывал Колесова:
– В течение часа эскадрон был во власти анархии. Коммунистов затерли. Можно было подумать – вернулся Каракута. Вы, товарищ Колесов, кройте меня на партийном собрании, если я неправ, но в полку, на службе, мое слово – закон. Пусть коммунисты решат, достойны ли вы партбилета. Дайте его пока мне.
– Так это ты воспаляешь бражку-анархию? – накинулся на Колесова Дындик.
Из клуни, где содержались обезоруженные кавалеристы, принесли заявление. Алексей читал его тут же на партийном собрании:
– «Это правильно, мы подняли шумок на хуторе, а определял нас на это старшина, который из вахмистров, – дружок Ракиты-Ракитянского».
Дындик, покидая помещение, шепнул комиссару:
– Не беспокойся, захвачу с собой надежных ребят.
В текущих делах стоял вопрос о поведении Колесова. Прибежал Дындик. Сообщил: Ракита-Ракитянский, вахмистр и с ними Колесов, незаметно скрывшийся с собрания, удрали. На квартире бывшего гусара нашли записку:
«Ищи ветра в поле. Разбегайтесь все, пока не поздно. Сообщаем маршрут – Единая неделимая Россия, корпус его высокопревосходительства генерал-лейтенанта Мамонтова. Довольно подчиняться красному попу от лака и политуры безусому Булату и их благомефодию Петьке-матросу.
Его императорского величества 9-го гусарского полка штаб-ротмистр Ракита-Ракитянский.Того же полка корнет, сын родины, Колесов-Воронин».
На улице перед школой, где проводился экстренный митинг, шумели возбужденные кавалеристы:
– Индюк не орел, а, гляди, упорхнул…
– Стерва, не попался он мне, царский прихвостень!
– Лучших коней угнали, подлецы!
– Сто керенок остался мне должен вахмистр. Увез, толстолапый. Шкура!
Из первого эскадрона отделилась группа кавалеристов. Подступив к президиуму, бойцы сняли фуражки.
– Отцом, жизней, дитем, матерью присягаемся наперед слушать приказов, как мы поняли, кто на чью пользу провокацию среди нас развивал.
Затем говорили люди из второго эскадрона.
– От имени бывших регулярных драгун и партизан-кавалеристов – теперешних красных армейцев обращаемся со словами просьбы к партийной ячейке и комиссару нашему товарищу Булату. Просим от лица всех дать нам командира партийного, чтобы он был куда мы, туда и он с нами. Просим мы еще на комиссара к нам товарища Твердохлеба. Шибко его бойцы хвалят.
– Мой вопрос такой же, – добавил Слива. – От имени бойцов заявляю ячейке: не верьте охвицерам, у них душа насквозь белая…
– Это ты зря, товарищ Слива, – остановил бойца Алексей, – не все они такие, как этот подлец Ракита-Ракитянский. Многие офицеры служат народу верой и правдой.
Чмель, явившись в эскадронную канцелярию, стал сокрушаться:
– Эх, зря я того Индюка не отлупцевал на пасеке! И главное, подошвы приготовил. Оно известно – сколь волка ни корми, а он все в лес смотрит…
– При чем тут лупцовка? – с горечью сказал Слива. – Эх ты, борода, надо было всадить пулю не в ту собаку, что была наверху, а в ту, что была под низом.
– И в самом деле! – заявил Чмель, глядя вопросительно на Дындика.
– Ну и сдал бы я тебя, товарищ, в трибунал. Какие могут быть в нашей регулярной армии самосуды? Вот ходил я за ним, товарищи, следом чуть ли не с наганом, а вырвался все-таки барбос. Недоглядел. За это меня гнать надо поганой метлой, – в порыве самобичевания воскликнул Дындик, – а меня, поди, в командиры выдвинули.
– Больше некого, товарищ командир эскадрона, – авторитетно заявил Слива. – Начальство – оно знает, кого назначать. Да, пожалуй, если б пришлось нынче, как и раньше, выбирать, народ больше никого и не схотел бы.
– А субчик взводный! – продолжал новый комэск. – Удалось же этому дворянчику раздобыть билет какого-то Колесова…
Алексей вошел в дом попа, где остановился Парусов. Взгляд изумленного Аркадия Николаевича красноречиво говорил: «Эта квартира отведена мне, командиру полка». И казалось, не случись измены Ракиты-Ракитянского, он бы это сказал.
Алексей, словно угадывая настроение командира, заявил:
– Я располагаюсь с вами, Вот-вот начнут поступать донесения, приказы. Как комиссар, я должен быть в курсе всех дел.
Парусов, не зная, что ответить, отошел к окну и начал гладить щеткой усы.
Булат смотрел на спокойные движения его руки и думал: «Кто командует тысячью рабоче-крестьянских сынов – друг или враг?» Посмотрев на великолепные усы Парусова, почему-то вспомнил пушкинские слова: «Усы гусара украшают».
Подошел Кнафт.
– Товарищ комиссар, чаю не угодно ли? Можно скомандовать.
– Не командуйте. Ведь чай – не эскадрон и не полк.
– Так я же… я же хотел как лучше… товарищ комиссар…
Парусов вышел. Кнафт, глядя на дверь, обождал, пока она закрылась за командиром.
– Товарищ комиссар, а как вы устали… Вы такой бледный. На вас такая ответственность… вы много работаете… Если мне будет позволено сказать… вы сейчас так похожи на солиста оперы Хромова… это наш друг… Он часто заходил к папе в контору…
– В контору фирмы «Юлий Генрих Циммерман» на Крещатике? – прерывая болтовню полкового адъютанта, спросил, посмеиваясь, Алексей.
– Вы… вы знаете?
– Еще бы! Мне да не знать?
Кнафт, теряясь в догадках, нахохлившись, умолк.
Булат растянулся на койке. Закрыв глаза, он долго не мог уснуть. Сегодня и каждую ночь, когда он ложился спать и веки опускались тяжелыми гирями, перед глазами, как на экране, возникало поле боя с труднодоступными рубежами, с крутыми косогорами, вражескими колоннами и цепями, всадниками и батареями.
Его мозг, непрестанно воспроизводя картины повседневных боев, постепенно погружался в забытье. Стряхивая сон, Булат схватывался и тревожно осматривал угол, где спал Парусов, каждый раз опасаясь увидеть пустую, брошенную командиром койку. Алексей считал, что его присутствие в какой-то степени помешает бывшему ротмистру последовать по стопам изменника бывшего штаб-ротмистра Ракиты-Ракитянского.
А где другой выход? Ведь нельзя же ко главе полка прикомандировать стражу. Нельзя!
И хотя многие из этих «техников» служили лояльно новому строю и без устрашения, кое-кто из них, с риском для жизни нарушая воинскую присягу, все же предпочитал, бросая у красных крупные посты, служить у белых рядовыми. В отношении таких правильно сказал Чмель: «Сколько волка ни корми, а он все в лес глядит».
26Щупальцами расползлись разъезды от полка на север, на северо-запад, на северо-восток и восток. Звенья и отделения кавалерийского полка образовали полукруг диаметром в полсотни верст, оберегая дивизию от налетов белоказачьих банд Мамонтова.
Свободные от нарядов люди занимались учебой. Утром проводились политбеседы. Днем рубили лозу, прыгали через барьеры. Вечером эскадронные артисты ставили агиткартинки, привлекавшие к себе весь полк и почти всех жителей деревни. Здесь бойцы разных подразделений ближе знакомились друг с другом. Постепенно из разнородных частиц сколачивалась крепкая боевая единица.
Хотя каждый эскадрон и имел теперь свой номер, в повседневной жизни кавалеристы никак не могли отвыкнуть от прежних, привычных названий. Так, красноармейцев третьего эскадрона величали «генштабистами» из-за того, что они долго несли фельдъегерскую службу при штабе дивизии.
Бойцы второго эскадрона шли под именем «драгун», и даже новый их командир Дындик всегда говорил «мои драгуны».
Бывший моряк и в новой роли сразу показал себя твердым хозяином. Кавалеристы старой армии приняли это как должное. Они косились лишь на своих новых соратников. Булат для укрепления эскадрона насытил его конными разведчиками из старых партизан-добровольцев. Твердохлеба назначили сюда политкомом.
Красноармейцев первого эскадрона называли «чертями». Былое прозвище произносилось теперь всеми полунасмешливо, полуснисходительно.
Людей из четвертого эскадрона Онопки величали «полтавцами». Но то, что славные рубаки онопковцы не без осложнений расстались с милыми сердцу берегами Ворсклы, стало известно всем бойцам Донецкого полка.
И нередко кавалеристы, желая подшутить над своими новыми своенравными товарищами, спрашивали их: «Шо, хлопцы, пожрут там кадюки ваши галушки?»
«Где там галушки? – добавлял Слива. – Та контра больше до галушечниц охоча!»
Вечером с донесением явился Слива, посланный с разъездом вдогонку за Ракитой-Ракитянским. Поймать беглецов не удалось. Крестьяне говорили красноармейцам: «С ними такой рыжий, грудастый, объясняли, что едут против Мамонтова. Да не верится, – очень строго показывали себя с мужиками. Один хозяин не давал овса, так тот грудастый отстегал его хлыстом».
– Это именно он и есть, – категорически заявил Онопко. – Я его, Индюка, помню по гусарскому полку. Лютый был человек. Чуть что, сразу хлыстом по фотографии. Да, было время…
– Эх, касатики, вижу, не только наш флот славился, – вздохнул Дындик, – и вам доставалось.
– Знаешь, Петя, – кричал громко Гайцев, боясь, что его не услышат, – я такой лютый был на свою офицерню, что ночью и днем зубами скрипел. Так навек и осталась у меня эта проклятая привычка. Ночью пиляю так, что иной раз проснусь и самому страшно делается. А жена ругается: «Ишь, черт глухой, до женитьбы утаил про свой скрип – не пошла бы за тебя». А после привыкла… и без никоторых данных.
Гайцев повернулся к своему политкому. Хлопнул его дружески по плечу:
– Ну, комиссар, крой, расскажи что-нибудь и ты.
– Что я вам расскажу? – начал Иткинс, смутившись. – Я свою службу проходил в канительной мастерской, в Киеве, на Подоле… Хоть не лежал под барьерами, как иные кавалеристы, когда их обучали езде, а вроде этого переживать приходилось. Полиция часто устраивала облавы. Кто не имел права жительства, прятался. Меня самого впихивали в ящик, заколачивали гвоздями, а сверху писали: «Осторожно, стекло, пейсаховая посуда». Бывало – целые сутки оставался в своем убежище. Околоточному и его фараонам некуда было спешить…
К Булату, оглядываясь и словно крадучись, подошел Чмель. Шепнул ему на ухо:
– Какой-то кавалерист там… у командира полка. Все шепчутся. Взошел это я в штаб, они и примолкли. Кабы снова не получилось дра-ла-ла до кадюков…
– А чего ты так тяжело дышишь, товарищ Чмель?
– Да малость захекался. Боялся опоздать. Поспешай и ты, товарищ политком.
Алексей в сопровождении Дындика направился в штаб.
Парусов, развернув карту, облокотился о стол. Рядом с ним на стуле сидел щуплый, с девичьим тонким лицом бледный красноармеец-подросток. Как только комиссар полка вошел в штаб, боец поднялся и направился к выходу.
– Товарищ командир полка, зачем приходил к вам этот красноармеец?
– Да тут небольшие дела, – спокойно ответил Парусов, посмотрев с удивлением на Алексея.
– Я думаю, что ему нечего сюда ходить. Вообще я не понимаю, о чем вы могли разговаривать с рядовым бойцом.
Дындик все время порывался с места, энергично подмигивал, но Алексей не замечал его предостерегающих жестов.
Парусов с укором посмотрел на политкома и ничего не сказал. Сложив карту в планшет, вышел из штаба.
– Я хоть и не верю этой шатии-братии, а нехорошо, товарищ Булат, обернулось, – начал Дындик. – Ни за что ни про что обидел – убил человека. Это же Колька Штольц, сын его бабы, служит бойцом в моем эскадроне. Хоть мать штучка, а хлопец ничего.
– Но почему же я его раньше не видел – этого Кольку? – смутился Алексей.
– Он болтался в обозе возле мамаши. Сейчас, слыхать, полаялся с ней. Она его не пускала на фронт. А парнишка ничего. Как куда пошлю, не идет, а летит, в лепешку разбивается. Военная кровь сказывается – гордится солдатским званием. Так что, Леша, ты там как-нибудь половчее, а должен загладить это дело перед командиром.
– Со мной случилось, как с той коровой, – расстроившись, сказал Булат. – Дала ведро молока, а напоследок всунула в него копыто. Обхаживал всячески своего военспеца, создавал ему авторитет, обстановку, а тут на́ тебе…
– Этот Колька и спит со мной в одной хате. Интересно рассказывает про своего покойного папашу – генерала Штольца.
– А что?
– Замучил своего сынка генерал. Заведет, бывало, граммофон и заставляет мальца шагать прусским шагом под военные марши. Загоняет его до десятого пота, а потом сам давай шлепать по паркету и смотреть в зеркало. На что ему, кавалерийскому генералу, тот прусский шаг?
– Ракитянский про своего бригадного генерала, – вспомнил Булат, – и другие чудачества рассказывал. Является он в казарму и первым делом проверяет шарнирные петли. Ни стрельба, ни тактика, ни солдатский борщ его не интересовали, если шарниры визжат, пробирает офицеров: «Вы нарочно их не смазали – пусть сигналят о приходе бригадного. Пять суток гауптвахты». А дома сыпал оплеухи лакеям за то, что шарниры не скрипели, особенно на половине жены. «Ради чаевых продаете своего генерала!» – кричал он на лакея. И в его доме что ни дверь, то полковой оркестр.
