Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"

Автор книги: Илья Дубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 45 страниц)

Отгоняя неприятные мысли, приободренный Братухин раздвинул колючие ветви кустарника. «Ну и буйный нонче шипишник! – подумал он и, широко шагнув, уверенно ступил на простор. – Федор, бросок!» – скомандовал сам себе повеселевший комбайнер и бегом кинулся за агрегатом.

Невнятно поздоровавшись с копнильщицами, Братухин стал взбираться по лестнице. Евдокия с площадки заметила его. Она отвернулась, сделав вид, что ничего не произошло.

Открыв инструментальный ящик, Федор бросил туда сверток со шнуром. Невольно посмотрел на счетчик – затычка стояла в пятнадцатом гнезде. Обвел взглядом вчера еще колосившееся овсом поле. Оно лежало обнаженное, ощетинившись ровной, коротко подрезанной стерней.

– Что ж, хозяйка, – сказал, чуть усмехаясь, комбайнер, – дело идет?

– Как видишь, – сдержанно ответила Евдокия. – Становились только на заправку и на обед, а с тобой могли б обедать не останавливаясь.

Федор вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего утра.

– Проголодался я, однако, Дуся, – сказал он, – Нет ли у тебя там чего-нибудь?

Лицо Евдокии потеплело. Передав мужу штурвал, она, мягко ступая чирками по деревянному настилу мостка, поспешила к ящику, где хранилась еда и берестяный туесок с помятыми боками, полный молока.

«АЛЛЕГРА МОДЕРАТА»

Недавно я чаевал у приятеля, у того ветерана-богунца, по чьим воспоминаниям уже кое-что писалось. После демобилизации он лет пять работал комбайнером на Красноярщине. Косил, молотил хлеб, на эмтээсовских курсах обучал молодых механизаторов.

Чаюем, и вдруг врывается в дом веселая и довольно громкая гурьба. И кто? С поезда «Дружба» таежные друзья хозяина. Среди неожиданных дорогих гостей и бывшие ученики богунца-наставника, и его тогдашний штурвальный, заядлый баянист Харитон Харч.

Время летело незаметно – очень уж захватывающими были воспоминания таежников. И особо запомнились слова бывшего штурвального, уже выросшего до старшего механизатора Бурундуков.

А вот его письмо…

«Не раз и не два рука тянулась к самописке, так знаете сами… То приспела уборка, а за ней тут же внахлестку пахота, потом отжинки, от них уже никак не отвильнешь – и сразу же подготовка к долгой нашей зиме-зимушке. Не житуха – карусель, а то и многосерийный телевизионный фильм. Помните: тогда и провода телефонные не гудели близ нашей поскотины, гудел темный бор. А ноне телепередачи прямым ходом идут из центра. Это тебе не волк чихнул…

Опять же, чуть припорошило, и сызнова манит на малохоженые тропы и тропочки. Мы, Харчи, с дедов-прадедов лесованы. Наш батя покойный на таежного зверя был первеющий снайпер. Ежели помните, то и я в этом направлении промашки не давал.

Касаемо урожая, то густой колос нынче прет что по сю сторону Кана, что по тот его бок. Краюха, краюха грузная, для наших Бурундуков давно не вопрос. А малая там техника – что стиральная, пылесосная, магнитофонная – втерлась во все почти наши таежные избы. Шагаем вровень с другими, которые на переднем крае. Ну, если не вровень, то настигаем…

Женьку нашу не узнали бы. Подумать только – пианистка! Пошла в своего папаню. Не зря же фронтовики окрестили меня «аллегра модерата». Да и Платон наш не лыком стеганный – физик. Не задаром же дед Платона рвался сквозь перекопские валы и пропасти до светлого будущего. Одно худо, шибко худо: сдает моя Павла. Вы-то ее биографию знаете…

Что ж, гудят наши Бурундуки. Гудит вся тайга – урожай! Где мы с Вами, бывало, брали по десять центнеров, там я намолачиваю все тридцать. Во! Да, жатва что надобно. Только вот спозаранку нагрянула дождина. На то и тайга. Решил: самое время сменить штурвал комбайна на самописку. Павла моя хоть и ерошливая, а ходит по заимке на дыбочках, как наш брат, бывало, хаживал через минные поля… В горячую пору она со мной на агрегате. Сами знаете: нет надежнее фамильного экипажа. А голосочек моей Пашутки не забыли?

Как вспомню… Это аккурат у берлинской поскотины перестрели мы голосливую колонну. Шли девчата-доходяги, а нас встрели с песняком. Да каким! Сорвал я тогда с плеча свою веселую спутницу и давай строчить… А тут выныряет вперед шустренькая девчонка и пошла выкозыривать… Откудова что бралось, ведь доходная. Оказалось – подоляночка, из-под самой Вашей Жмеринки. С огоньком, с перчиком, с разорви-травой… Походная наша медицина и определила ее в санитарки.

Да, нынче, повторяю, хлеб выдался шибко плотный. А вот однажды… В то крутое-распрокрутое лето враз сбоку Монголии вступила несусветная сушь. Жгла поля, огороды, опаляла людей, охмуряла скотину. До жути осела вода и в колодцах. Однако наш труд не пропал даром – были мы с хлебушком. Были мы – и людей не забывали. Блюли все хлеборобские заповеди. Помню: нагрянул в отжинки ведущий товарищ из Борска. Душевно просил поболее продать хлеба сверх плана. Круто стало из-за той дьявольской суши в городах с краюхой. А мы что… Кабы то был прежний Макармакарыч – приверженец горловых аккордов, не душевных мелодий… Нет, не зря нагрянул в наши Бурундуки тот ведущий товарищ из Борска. Наши люди не огорчили его, напротив…

Вертается как-то моя подоляночка из конторы, веселая, бойкая, румяная, напевает вполголоса. Кладет на стол документ. У ней что на сердце, то и на карточке. Заглянул я в тот «диплом» – не верю глазам. Вот это да, привалило… Никак доведется ладить новые лари…

Знаете сами: живу на всем готовом у моей образцовой хозяйки. Достаток! В карманах ни полушки. Привык. А приучила меня к тому Пашутка. С первых же дней взялась круто. Круто и строго. Не дает шириться. Иное дело, отжинки, свадьбы, народный праздник. Одно слово, баба прижимистая. Характер!

В малых годках осталась она безо всякой опоры. Самой семь годков брякнуло, а при ней еще двое писклят. Выстояла. В оккупацию явился староста, мол, ей, с ее анкетой, самый раз поддержать «новый порядок». Не поддалась. Вот и погнали ее вместе с другими в Дойчланд. Там хлебнула аж до самых завязок. С избытком. Опять же через свой характер…

Так вот сунула она тот диплом за божницу и давай на пальцах прикидывать, что к чему. И категорически. Значит, надо привезти из Борска пианино Женьке, мне – столичный аккордеон. И тут же поясняет: «Аллегра модерата», а присох к своей ветхой двухрядке. Срамота!» Сразу же она прикинула: если ранее тот инструмент затягивал все двадцать центнеров борошна-крупчатки, то в ту пору лишь десять. Не более. А через что? Обратно же через ту строгую сушь, что враз и нежданно нагрянула сбоку Монголии…

Учтите: на душевное обращение товарища из Борска мы отозвались не хуже прочих наших механизаторов. Продали державе поверх всяких планов полных пять центнеров чистейшего «альбидума».

Вот покатили мы в район. Я за рулем, баба – в коляске. Таежный ветрище хиуз сечет что надо… Жму на газ, а соображаю: об чем думает Пашутка? Из-под тяжелого платка только и торчит кончик ее покрасневшего на стуже носа. «Вот напоследок трясусь я на этом шатком драндулете, а там и прокачусь с моим комбайнером словно председательша на новехоньком «ИЖе».

Сразу за бурундуковским бором пошли чистины. Любо-дорого смотреть. Озимя́ густо припорошило. Картина! Натуральная партитура, а по ней зеленые строчки, веселые рядочки. Обратно, вижу, быть тайге с хлебушком. Не покидал я Бурундуков годика два. Гляжу – и дух перешибает. Где торчали высоченные листвяки и кедрачи, вымахали каменные корпуса и дымят гвардейские трубы. Не Борск – сущая Москва!

Остались уже позади суконная фабрика, химкомбинат, мост через речку. Центр! А у булошной длинный хвостина вмиг сгрудился в шумную кучу. Я говорю хозяйке:

«Покудова провожусь с машиной, ступай послухай. Может, пока мы тряслись по тракту, наши и двинули в космос седьмого смельчака?»

Павла выбралась мигом из прицепа. Разделась – на ней кроме платка была еще собачья доха. Тряхнула плечиками. Пошла. Потом и я двинул к булошной. Слышу: застряла где-то хлебовозка. В очередях, известно, нет ни повестки дня, ни регламента, ни старших, ни младших. Чешут кто во что горазд. В тот раз не щадили колючим словом ни хлебозавод, ни автопарк. Как водится…

Гляжу: схлестнулись два пожилых гражданина – чей язык длинше и бойчее. Оба, видать, дышут с одного дохода – с пенсии. А как режутся! Один – сущий кипяток, другой – настоящий хиуз… Шумит вовсю дед-кипяток: вот, мол, при Макармакарыче за хлебом хвостов не было. Умел, мол, прижимать кого следует. А дед-хиуз стал резонно отбивать атаку – слепой, мол, далее своего носа не видит. Известно всем: и Ленин слал в Европу золото, ценные камни за пшеницу – спасал народ в двадцать первом голодном году. Это же сушь – временная заминка. Нашли кого вспомнить – Макармакарыча…

Опрокинутый на обе лопатки дед-кипяток все еще делал попытки барахтаться. Перенес огонь на мужика, на деревню. Жрет она, мол, пшеничные пышные караваи, а в городах очереди…

Тут моя Павла качнулась вперед. Приаккуратила полушалок. Вступила безо всяких в круг, пошла на сближение с тем дедом. Значит, зря он корит мужика, чернит деревню. Довелось бы ему ночи напролет, да на ветру, да в ту же стужу водить трактор задубелыми руками, заправлять, чинить его на морозе, доставать жаткой полегший колос из-под раннего снега…

Круг стал плотнее, крепенько и меня зажали. Шутка ли, баба – оратор! А Пашутка все строчит и строчит, будто автомат Дегтярева. Разошлась – натуральный массовик. Шумит: «Ныне что? Если не уродило у тебя, уродило у соседа. А вот в тридцать втором… Ходила я, тогда малолетка, просить за отца – полевого бригадира. Будто он самолично видел, как люди тащут с колхозного поля колоски. Будто и сам имел долю. Какая там доля?.. Потом уже наш Макармакарыч – и у нас был такой – прислал воз яшневых кирпичей. Была сила постоять в очереди – не было хлеба, а появился тот яшник – убыл у людей дух. Вот то была беда… Поймите же, люди добрые!»

Паша уже затянула узлы полушалка, начала ворочаться распаленной своей личностью во все стороны. А люди пошли лупить и лупить в ладошки. Как всамделишному оратору… А тут и загудела машина-хлебовозка. Пришла пора подзаправиться и нам. Несем в чайную чувал с харчами. Как водится у таежников. Требуем у подавальщицы щей, да чтобы с пылу, покруче.

Сую я пшеничный, домашний значит, ломоть своей бабе, а она мне по всей строгости: «Нехорошо получается, Харитоша! Завернул бы сюды тот сердитый дедок и заново сказал бы – хорошо, мол, вам чесать языками…»

Пополудничали, согрелись. Не пожалковала для меня моя хозяйка стопки – не шутка вести открытую машину под хиузом. Вот-вот двинем с ней за серьезными покупками. Расплатилась моя подоляночка и тут же потребовала у подавальщицы листок бумаги. Та предоставила ей страничку из арифметической тетради. Тут мой министр финансов и говорит, говорит душевно: «Знаешь, Харитоша, человек то надумает, потом раздумает, а ты зараз, вот тут, пиши на этих арифметических клеточках прошение в колхозную нашу контору. Пиши: «Мы, Харитон и Павла, отрекаемся от заработанного нами хлеба в пользу державы. Сколь там держит казенная выплата, пусть выдадут деньгами…» Я тут полностью сомлел. Подкидаю ей со всей твердостью: «Способная ты, дуреха, определить, какой уплывает капитал? А пианино Женьке, а мне аккордеон?» Она же свое: «Пиши… Как вспомяну оплывшую маму… Не велика, понимаю, наша доля, Харитоша, но пусть. Потом, может, меньше будут пищать в очередях всякие. Как говорят ваши сибиряки: есть люди и есть гниды на блюде…»

Что еще осталось сказать, точнее, дописать Вам, дружище? В избе голова – баба. Мне что? Живу в достатке. Но вот после тех дел загудела тайга. А через что? Через то, что моя Павла была на то доброе дело первой, но далеко не последней. А поначалу, поди, встрели ее у нас не шибко душевно. Своих, мол, баб в предостатке. Подумать только – из ста двадцати мужиков в соку вернулся с войны лишь каждый шестой… И то измятый… Хоть бы взять меня – хромоногого!

Однако помните, как мы с Вами бедовали на куцых наших полях-чистинах? Не уборка то была, одна маета. Ноне все чистины слились в единый кусище. Массив свежака простерся до самой Шумихи, таежного нашего водопада. И не думайте, что бурундуковские бабы, как бывало, катали колодье своими натруженными и намученными руками.

Кругом пошла шириться техника – корчевальные машины, бульдозера, трелевочные трактора. И не снилось все это сроду… А поди ж ты! Самая что ни на есть большая техника!

Покуда гудит барабан комбайна – ничего, а вот как зачастит дождь… Всякое лезет в голову… А ведь мог из меня образоваться и настоящий музыкант. Не «аллегра модерата»… Полковой капельмейстер силком рвал в свою партитурную команду. Не поддался. Одно: был злой на фашистов, на тех поганых фрицев, злой до скрипа зубов и до лязга в печенках за батю. Лучшего снайпера нашей роты. Не дошел он с нами до фашистской берлоги. Отдал я ему свой последний долг, вместе с нашими бойцами, на подходе к Варшаве. Там, где ранили еще моего деда в царскую войну… А потом совестно было возвернуться в тайгу мне, столбовому хлеборобу, снайпером по тромбонам…

Так вот шибко выделяется наш фамильный экипаж: хоть при комбайне, хоть в новом нашем клубе – пусть это не городской Дворец культуры, а рубленые лишь хоромы. Евгения, значит, за клавишами фортепиано, Платон, когда дома, на скрипке, а я на новехоньком, «столичном» аккордеоне.

Наша мать тоже старалась до поры до времени. Известно – природная певунья. Поначалу даже гопачка исполняла соло на клубной сцене.

А вот сдает Павла…

Припоминаю: заимка наша все еще оглашается трелями таежного дождя, а определяю нутром лесована – надвигается хиуз, а сказать по-модному – антидождь. Вот-вот обратно взметнусь на верхотуру моего красавца, нашего поильца-кормильца. А потом начнется музыкальный номер, молотильная сюита – соло на нашей лихой двухметровой пиле. Одно слово, «аллегра модерата»…

Если что не так… прошу помнить – некогда было мне вникать в тонкую грамоту. Только-только начали проклевываться усики, позвали к оружию. А чуть пробились усы, довелось, засучив рукава, поднимать колхоз. За себя и за тех пятерых, что не вернулись в тайгу. Пусть уж наши отростки – Евгения и Платон… Ведь и их батя не зря рвался через Днепр, через Вислу, через Неман, через Одер, через минные поля и гранитные надолбы к светлому будущему…»

МОЙ ДОМ – ТВОЙ ДОМ

Сергей Савельевич Сорокин, пыхтя и тяжело отдуваясь, зашнуровывал протез. Это давалось ему нелегко: мешал тучный живот.

Из передней донесся короткий нерешительный звонок. Сергей Савельевич выпрямился. Его широкое, с синеватыми прожилками лицо побагровело от натуги. Чуть выпученными карими глазами растерянно посмотрел на Жанну Петровну, худенькую седую женщину с грустным, хорошо сохранившимся лицом.

– Рано кого-то принесло, – сказал Сорокин, выпуская изо рта и ноздрей густое облако сизого дыма. – Пойди, душечка, открой, пожалуйста, – обратился он к своей супруге.

Жанна Петровна достала из пачки мужа папиросу и вышла. Вскоре, придерживая рукой полу пестрого халата, с чуть закинутой назад головой, вернулась.

– Какой-то дед. Очевидно, колхозник, – вяло посмотрев на мужа, шепотом произнесла она. Потянулась за спичкой.

Глаза Сергея Савельевича радостно заискрились.

– С волосами? То есть с бородой, с рыжеватой бородой? – спросил он.

Жанна Петровна успела лишь утвердительно опустить длинные ресницы. За спиной ее звучно заскрипели сапоги.

– Так это же сам Елизар Иванович! – выпалил явно взволнованный Сорокин и бросил на пол окурок.

– Так точно, Елизар Иванович! – подтвердил густой бас из прихожей.

На пороге показался небольшого роста старик в синей стеганке, с роскошной, распластанной во всю ширь груди бородой.

– Разрешите взойти? – спросил он, аккуратно снимая обеими руками армейскую фуражку с красным околышем. – Мир этому дому!

– Дорогуша! Елизар Иванович! – несказанно обрадовался хозяин, идя навстречу гостю. – Чего спрашиваешь, старина? Мой дом – твой дом! Наконец-то вылез ты из своей берлоги, пожаловал к нам в белокаменную!

– Вот и пожаловал, – забасил старик, протягивая Сорокину свою широкую руку. Хозяин с гостем трижды поцеловались, похлопали друг друга по плечу.

– Жанна Петровна, – с ноткой восхищения в голосе обратился Сорокин к жене, – знакомься. Это и есть сам Елизар Иванович.

– Очень рада, – показавшись из-за ширмы в узком штапельном платье, прощебетала Сорокина, протянув маленькую руку гостю. – Мне о вас много говорил Сергей Савельевич. Он вас иначе не называет как «мой спаситель».

– Куда там! – повел маленькими, глубоко сидящими глазами старик.

– Нет, нет, это уж ты того… – запротестовал Сергей Савельевич, усаживая гостя и вновь закуривая, – не скромничай, Елизар Иванович. Если кого и можно назвать народным героем, так это тебя, старина!

– Прямо! – схватился за бороду гость. – Таких народных героев – что колосков в поле.

Жанна Петровна накрыла на стол. Не вынимая изо рта папиросы, сквозь зубы спросила:

– Вы с нами позавтракаете, Елизар Иванович?

– Что ты? – возразил Сорокин. – Таких гостей не спрашивают, силком к столу тянут.

– Покорно благодарим, – сдержанно сказал старик.

– Значит, в гости? Надолго? Посмотреть столицу? Покататься в метро? – посыпались вопросы хозяина.

– Нет, Сергей Савельевич, то есть, не подошла еще нам пора по гостям раскатываться. Колхоз на ноги становим, разруху аннулируем. Такие домины, Сергей Савельевич, построили, любо-дорого посмотреть. А сельский клуб – что ваш высотный дом на Арбате, – пошутил старик.

Сорокин раскатисто смеялся. Гость вторил ему:

– Нет, Сергей Савельевич, смех смехом, а наших Лукашей не узнать. Дел у нас прорва. Вот меня как члена правления и двинули по части лаков, красок, шпалеров и разной прочей нарядности. Хотим, чтоб и у нас была комплектура, то есть как у людей!

– Как там дражайшая Домна Даниловна? – поинтересовался Сергей Савельевич, глядя преданными глазами на старика. – Жива? Здорова?

– Чего станется ей, то есть Домне Даниловне? Она у меня семижильная. – Старик робко откашлялся, вышел в прихожую, вернулся с большим пестрым узлом. – Вот собрала моя старуха гостинцев, наказывала: «Будешь, Иваныч, в Москве, поклонись от меня Савельичу». Велела звать вас с хозяйкой к нам в Лукаши, на дачу. У нас лес, и холодная речка, и душистые луга, и пчелки свои. Одним словом – благодать. И клуб наш новый глянете. У нас в Лукашах что ни колхозник – актер, что ни колхозница – голосуха! И горницу светлую вам предоставим. Гитлеровцы мою избу спалили, пришлось строить новую.

Жанна Петровна принесла из общей кухни никелированный чайник, нарезала вареной колбасы.

Елизар Иванович, лукаво подмигнув Сорокину и с опаской взглянув на хозяйку, отвернул полу своего полосатого пиджака. Показалась посудина с белой сургучной шляпкой.

– Располагаю, что по случаю нашей неимоверной встречи не грех пропустить по одной.

Появились на столе граненые стопки. Старик ловким ударом вышиб пробку, налил всем.

Жанна Петровна приподняла двумя пальчиками полную стопку:

– За встречу!

– Нет, милочка, – остановил ее Сорокин. – Я предлагаю чокнуться за Елизара Ивановича, за простого человека с необыкновенным сердцем. Пять лет ждал я данной минуты и дождался. За Елизара Ивановича!

– Не будем, товарищи, рядиться, – сказал старик, зажав всей рукой стопку. – Давайте, то есть, так: гость пьет за хозяев, а хозяева за гостя. Идет?

– Пошло! – ответил Сергей Савельевич, опрокинув в рот стопку.

– А теперь за наш клуб! – предложил гость.

– Что, старина, не заделался ли ты директором клуба?

– Нет, – ответил Елизар Иванович. – Я отвечаю за наши стройки. Вот доведем клуб до ума, и тогда наш колхоз загремит.

Сорокин улыбнулся.

– Ты чего смеешься? – старик поставил поднятую было стопку на стол.

– Неужто все дело в клубе? – продолжал улыбаться хозяин.

– Послушай меня, мил человек, – перебил его Елизар Иванович. – В гражданскую войну служил я это телефонистом в кавалерии. А комвзвода был у нас Иван Иванович Курмаев, то есть шуйский ткач. Хороший был человек, а звали мы его «дело табак». Курил он помногу, а курева было в ту пору не густо. А он как не покурит, то сразу охмурится и все говорит: «Да, ребята, с табаком дело табак». Как-то комполка проверял взвод, ну, как водится, кое-что обнаружил и сделал нашему Ивану Ивановичу проборцию. Так, знаете, три дня ходил сам не свой. «Вот, ребята, – говорил он, – комполка прав: разгорается пожар мировой революции, а в моем взводе связи беспорядок». Значит, соображал: хоть не велика штука взвод связи, а какое-то прикасание к мировой революции имеет! Так, мил человек, и с нашим клубом обстоит.

– Убедил меня, старина, – добродушно рассмеялся Сорокин. – Значит, за клуб, давай за ваш клуб.

Колбаса, нарезанная хозяйкой, осталась почти нетронутой. Зато пошли в ход заяц, шпигованный чесноком, жирный гусь, наполненный печеными яблоками, золотистый мед в сотах.

Жанна Петровна быстро насытилась, откушав всего понемножку. Зато Сергей Савельевич работал не покладая рук. Его тучное тело требовало своего… Врачи прописали ему воздержание, но он говорил: «Жить осталось мало, надо напоследок сознательно поесть».

Елизар Иванович радовался в душе, что гостинцы Домны Даниловны пришлись по вкусу его столичным друзьям.

Жанна Петровна ушла из дому первой. Больница, где она работала старшей сестрой, находилась далеко, за Калужской заставой. Сергей Савельевич с гостем покинули дом вместе.

В свое проектное бюро Сорокину надо было добираться троллейбусом. А Елизару Ивановичу хотелось до открытия магазинов осмотреть станции новой – кольцевой – линии метро.

Прощаясь, Сорокин неоднократно повторял:

– Смотри ж, приходи, будем ждать. Только того, старина, постарайся не позже девяти. Мы ложимся в половине десятого.

– Совсем не по-столичному, – заметил гость. – Мы нынче и то позже засиживаемся. Особливо как провели в Лукаши свет.

– Видишь ли, Елизар Иванович, – звучно рассмеялся Сорокин, – жить осталось мало и надо хоть сейчас сознательно поспать.

– Смотри, Сергей Савельевич, а то заночую у своего кума, то есть в Измайлово.

– А ни в какую, старина. Обижусь! Пойми: мой дом – твой дом.

Елизар Иванович все покупки отвез к куму. Там, в бревенчатой сторожке, Елизар Иванович чувствовал себя как дома. Он считал неудобным загромождать тесную комнату Сергея Савельевича своим объемистым грузом. Ровно в семь старик появился в Мансуровском переулке в квартире Сорокиных.

Пока хозяйка управлялась на кухне, мужчины, закурив, наслаждались приятным отдыхом на тахте. Шныряя по магазинам, Елизар Иванович за день измотался. Нелегко пришлось нынче и Сорокину после противопоказанного плотного завтрака. Он дышал часто и тяжело.

Жанна Петровна подала на стол чайник, посуду, извинилась и ушла к себе. Включила ночник, легла, но еще долго из-за ширмы слышалось чирканье зажигаемых спичек.

У Сорокина беседа с гостем затянулась допоздна. Оба с волнением вспоминали тяжелую пору первого года войны.

В 1941 году Сергей Савельевич – рядовой одного из московских ополченских полков – попал в окружение. Раненный в руку, он долго бродил в незнакомом лесу, питаясь грибами и дикими ягодами. На исходе третьих суток, недалеко от Лукашей, он встретил старика, который и приютил его у себя.

У самого Елизара Ивановича – колхозного плотника – два сына и внук в начале войны ушли под Смоленск. Старик и его жена Домна Даниловна всей душой привязались к Сорокину. Кормили его, оберегали.

Однажды плотник вернулся домой взволнованный. Упорно допытывался у Сергея Савельевича, где и кем он служил. Не хотел верить, что Сорокин простой солдат ополчения. Оказывается, гитлеровцы и их прислужники затревожились. Болтали, что где-то прячется советский генерал Сорокин. Описания генерала совпадали с внешностью Сергея Савельевича. Шли толки о предстоящей облаве. К тому же сам колхозный плотник обратил на себя внимание «вахмайстера» из районной комендатуры. Этот тучный, с огромной головой баварец, как только замечал Елизара Ивановича во время своих прогулок, подзывал его и бесцеремонно обеими руками то сжимал бороду старика в тугой жгут, то разравнивал ее лопатой. Задыхаясь от неудержимого смеха, авторитетно изрекал: «Шелофек этим бородам или Карл Маркс, или партизанум».

Сорокин заверял, что он не тот, кого ищут. «Я такой же генерал, как ты, Елизар Иванович, Карл Маркс», – говорил он. Но хозяин не очень-то верил ему. Сорокин изъявил готовность немедленно уйти в лес, а колхозный плотник и слышать об этом не хотел. «Что случится с вами, – называя уже ополченца на «вы», сказал он, – и до последней минуты, то есть, совесть моя будет взъерошенная».

Назавтра выдалась темная, беззвездная ночь с мелким назойливым дождиком. Старик повел Сорокина логом, сквозь густой ракитник, в соседнее село Пронино и сдал Агнии Ксаверьевне – заведующей участковой больницей.

На пятые сутки, ночью, Агния Ксаверьевна вызвала к себе нового пациента, дала ему документы, записку к врачу в райцентр и мешочек с харчами. Оставаться в больнице было небезопасно: к Сорокину из соседней палаты зачастил выздоравливающий полицай.

На полдороге Сергей Савельевич заметил вдали силуэты вооруженных людей. Он вернулся. В Пронине не умолкал надрывный лай собак. Слышались выкрики на чужом языке. Время от времени зловеще гремели одиночные выстрелы. Не умолкал треск автоматных очередей.

Сорокин свернул на Лукаши. Тишина придавила село. Он добрался до избы Елизара Ивановича, но не решился тревожить хозяев. Надо было опасаться и засады. Стараясь не шуметь, пробрался в хлев. Залез с трудом в ясли. Перекусил добрыми дарами Агнии Ксаверьевны. Аппетит и в такие минуты не изменял ему. Сорокин укрылся сеном и крепко уснул.

Когда Елизар Иванович пришел на заре в хлев управляться со скотиной, Сергей Савельевич высунул голову из своего убежища. Старик колхозник, сам не из трусливого десятка, увидя его, сробел. Бледный, с насупленными бровями, он рассказал, что дважды приходили гитлеровцы и полицаи, перерыли все подворье.

– Ничего, то есть, вернее, никого не нашли и со злости повытаскали начисто все добро. Где какая ветхая шубная варежка была, и ту уволокли поганые. А нынче сами ходим что Алеша – божий человек: семьдесят семь лат, еще бы латать, да не за что хватать. А этой ночью, говорят, перетрясли участковую больницу. Агнию Ксаверьевну погнали в район, в комендатуру.

Мнимый генерал три недели оставался в хлеве. Медленно тянулись томительные дни. Несколько раз Сорокин, изнемогая от мучительного затворничества, порывался уйти, но Елизар Иванович всячески противился этому. Каждый новый день приносил какую-нибудь жуткую весть. И самым потрясающим было сообщение о гибели Агнии Ксаверьевны. Гитлеровцы повесили ее.

Наконец в один из декабрьских дней какой-то невнятный гул на востоке превратился в настоящую артиллерийскую канонаду: Красная Армия гнала врага от Москвы.

Вот тогда-то Елизар Иванович и Домна Даниловна, благословив воина, отпустили его, при этом старуха приговаривала: «Бог дал терпение, он даст и спасение».

Так, покуривая и подливая друг другу чай из никелированного чайника, хозяин с гостем перебирали события минувшего лихолетья. Когда хозяин, ссылаясь на перегрузку, стал отказываться от чаю, Елизар Иванович смеясь сказал ему:

– Ты, Сергей Савельевич, пей, а вода толковая – она себе дырочку найдет.

В комнате стоял сизый полумрак. За ширмой ночник давно погас. Мягко посапывала носом Жанна Петровна.

– Что ж, старина, пора и нам на боковую, – сказал хозяин, подымаясь.

Подошел к дивану, хотел было приготовить постель, но Елизар Иванович мягким движением руки отстранил его. Сам разостлал простыню, взбил подушку, подкидывая ее, развернул одеяло, разделся, лег. Тяжело дыша, устроился на тахте и хозяин.

Елизар Иванович уснул не сразу. Во сне ему мерещилось, что кто-то громким цыканьем скликает поросят. Цыканье было столь настойчивым, что он раскрыл глаза, обвел ими тускло освещенную уличным светом комнату. Подумал, какие чисто деревенские сны видит он в городе. Повернул голову и вновь погрузился в глубокий сон.

Вскоре что-то зашуршало, защекотало лоб, нос, щеки. Елизар Иванович, побаивавшийся мышей, стремительно поднял голову. Но причиной его испуга оказалась не мышь, а газета, скользнувшая по его лицу. Старик боксерским ударом взбил подушку, положил на нее голову и снова крепко уснул.

Ему снилось, что попутная машина везет его к станции и, минуя Лукаши, мчит дальше, на Пронино. Спрыгнуть – пустяк, да вот с грузом-то как быть? Елизара Ивановича охватило отчаяние, он даже вспотел. Хотел крикнуть шоферу: «Стой!», но кроме глухого мычания ничего не получилось.

Почувствовав, что кто-то его тормошит, старик проснулся, широко раскрыл глаза.

Рядом с диваном, опираясь о швейную машину, стоял на одной ноге Сорокин.

– Тебе, Елизар Иванович, видно, на спине лежать неудобно, повернись на бок, – послышался голос хозяина.

Старик повернулся, но на сей раз сразу уснуть не мог. Восстанавливая в памяти сон, он обрадовался тому, что находится не в машине, а на диване у Сергея Савельевича и что его груз в полной сохранности пребывает в сторожке кума.

Частые вспышки папирос за ширмой привлекли внимание старика. Там оживленно и непрерывно шептались.

«Оба целый день на работе, – подумал он, – некогда им словом перекинуться, вот в ночь и наверстывают. Иль, чай, повздорили? Хотя нет, слышно, как друг дружке говорят «душечка», «папочка». А возможно, у них такая уж заведенка – ночью курить». Он и сам ранее этим грешил. Усталость вновь взяла свое. Старик погрузился в приятный покой.

В Лукашах Елизар Иванович подымался с зарей, но там он никогда не ложился во втором часу ночи. И дома ничто не цыкало ему в уши, газеты не летели в лицо, не видел он мучительных снов и никто не тормошил его за бока. Здесь он проснулся в восьмом часу.

Хозяйка, в пальто и шляпке, торопилась на дежурство. Елизар Иванович сказал ей:

– Доброе утро.

– Доброе утро, – негромко, сквозь зубы ответила Жанна Петровна. Она прошла мимо со строгим лицом и хмурыми, словно вправленными в свинцовые рамки глазами.

Старик решил: «Торопится больно наша хозяйка. По всему видать, строгая. Не беседлива, как Сергей Савельевич. Что ж, пальцы на одной руке – и те разные».

Сергей Савельевич брился в прихожей за маленьким столиком. Хозяйка ушла. Гость быстро оделся, расчесал богатырскую бороду, пригладил редкие волосы на голове, вышел в ванную умыться. Когда он вернулся, хозяин уже сидел за столом, читал газету. Оторвавшись от нее на минуту, Сергей Савельевич пригласил гостя пить чай.

Елизар Иванович сел, сам налил себе чашку чаю, отломил от гуся крылышко, стал его обгрызать. Протянул блюдо с гусем хозяину. Тот отказался. Удивленный, Елизар Иванович пододвинул хозяину судок с медом: