Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"
Автор книги: Илья Дубинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)
Тянулись скучные серые дни. Реже показывалось солнце на небе, затянутом мутными тучами. Несколько раз на день сыпал нудный назойливый дождь.
Каждое утро возвращались одни и отправлялись другие разъезды, охранявшие дивизию с флангов и с тыла. Мамонтов рыскал по центральным губерниям, он жег и грабил, грабил и жег усталую, изможденную Россию. Его колонны тянулись все глубже к центру республики. Казачьи кони изнемогали от напряжения и непосильной клади. Всадники мамонтовского корпуса, щеголяя друг перед другом «успехами», в завоеванных городах и селах старались нахватать побольше добра. Чем глубже проникал Мамонтов в тыл Красной Армии, тем длиннее становились его обозы и короче полки.
42-я дивизия под натиском белых отходила с рубежа на рубеж. Она заняла новый фронт теперь уже северней железной дороги Киев – Воронеж.
Отступал и Донецкий кавполк. В пути, недалеко от Касторной, Алексей вместе с бумагами из дивизии получил небольшой помятый конверт.
«Леша, – писала Мария Коваль, – я нахожусь в дивлазарете. Все относятся ко мне сочувственно и ухаживают за мной. Иногда мне становится неловко, когда закаленные, боевые красноармейцы стараются мне угодить во всем. Главное, Леша, сейчас не время отлеживаться. Рука заживает. Рвусь в строй, но врачи, – знаешь, медицина – вредный народ, – не пускают. Не так мучает рана, как большая потеря крови. А все же надеюсь скоро встретиться. Многое хочется тебе еще сказать. Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо, получу ли я ответ на него. Эх, Булат, полгода думать о человеке, который об этом И не догадывался! В фургоне, когда мы ехали из Тартака, ты бросил одну фразу. Я бы дорого дала, если бы могла услышать ее еще раз. Быть может, она мне помогла тогда перетерпеть острую боль. Хочется побыть рядом с тобой, подержать твою руку, как тогда, и быть понятой с одного взгляда. Я все чего-то жду. Я все та же, и душа моя полна тревогой. Видимо, судьба такая – всегда носить тоску и грусть в душе.
С комприветом Мария.Кланяйся боевым друзьям. М.».
Алексей читал письмо на ходу. Широкий шаг лошади качал его в седле. На душе стало тепло и в то же время тревожно.
На что это намекает Мария? Кто взволновал ее сердце? Неужели он, Алексей, смотревший на нее лишь как на друга?..
Ночью комиссар полка вместе с политкомами эскадрона проверял караул, посты. Выступив с рассветом, эскадроны до обеда отмахали больше полусотни верст. Сегодня, как и вчера, полк двигался форсированным маршем. Конь Булата, измученный тяжелыми переходами, «ковал» на рыси, цепляя задними копытами передние. А до стоянки, назначенной приказом, было еще далеко.
Стало темнеть. Вправо и влево от дороги распластались поднятые плугом свежевспаханные поля. Над зябью то поднимались, то опускались стаи крикливых ворон.
Впереди маячили очертания сумрачного леса. Молча двигалась колонна. Тишина нарушалась лишь бесконечным дробным топотом копыт. Душил запах конского пота.
Алексей, раскачиваясь в седле, думал о том, что вот со всех концов родной земли собрались и идут здесь по дороге разные, но движимые одной целью люди. У каждого, у большинства, там, позади, осталось дорогое – родные, хозяйство, пашня, шахта, завод…
Где теперь все его друзья, с которыми он делил и горечь поражений и радость побед? Остались ли они там, в деникинском подполье, в лесах и трущобах Киевщины, готовя новые удары врагу, или так же, как и он, качаясь в видавшем виды седле, совершают ночные переходы?
Думал он о тете Луше, оставшейся в далеком тылу. Каково ей теперь там, с деникинскими головорезами? Представился ему и Киев, его тенистые парки в их увядающей осенней прелести. Конец сентября. Мерцающей ржавчиной пламенеют клены. Словно обрызганные охрой, желтеют шатры развесистых лип. А киевские каштаны, обстреливающие прохожих своими темно-коричневыми ядрами! А сентябрьские вечера у Днепра! Всегда чем-то загадочным отдавала послезакатная синева, окутывавшая заднепровские дали.
Он думал о Марии Коваль, этом душевном товарище. Теперь она в больничном халате…
Полк, отступая, приближался к Касторной.
Голова казалась налитой свинцом. Сильнее закачался в седле корпус. Перед глазами в просторе ночи рельефно стали вырисовываться очертания журавля колодца, крыш крестьянских хат и крон высоких деревьев. Начинался заманчивый для всех усталых путников сладкий мираж…
Радость близкого отдыха и крепкого сна заполняет все существо. Стремясь к заветному причалу, Алексей инстинктивно сжимает бока лошади. Конь удлиняет шаги… И вдруг… Обидно тает заманчивое видение… Деревня исчезает, куда-то рушится… Руки, ноги неимоверно тяжелеют. Еще более хочется отдыха, и еще труднее кажется путь…
Наконец вдали, на крутом косогоре, возникают из мрака реальные приметы долгожданного жилья. Но на сей раз настоящие, ощутимые. Лают собаки. Во дворе большой барской усадьбы шумят квартирьеры.
Алексей вваливается в просторную комнату, пропитанную устойчивым запахом уюта и теплого угла.
Со стены смотрит круглое, самоуверенное и почему-то очень знакомое лицо. Булат, словно преодолевая чье-то сопротивление, с закрытыми глазами тяжело опускается на мягкий диван.
…Утро.
Алексею бросился в глаза темный квадрат на обоях. У противоположной стены, на кушетке, с открытыми глазами, о чем-то задумался давно уже проснувшийся Парусов.
Уставленный безделушками, прирос к окну большой письменный стол на точеных ножках. На ажурных угловых тумбочках, покрытых тусклым лаком, высились старинные китайские вазы.
Хрусталики свисавшей с потолка великолепной люстры сверкали, переливаясь радугой. С потемневших портретов, занявших все стены, неприветливо косились строгие генералы, офицеры; сдержанно улыбались затянутые в корсеты дородные женщины. Только то место, откуда давеча смотрело на Алексея почему-то удивительно знакомое лицо, выделяясь на вылинявших обоях свежестью узора и красок, ничем не было заполнено.
Скрипнула дверь.
– Разрешите?
На пороге, в сопровождении большой группы бойцов, показался с красным, возбужденным лицом и горящими глазами кавалерист Слива.
– Так вот, товарищ политком, дозвольте маленечко тут пошуровать. Может, найдем нашего обормота.
Парусов сел на кровати. Алексей, сбросив с себя палатку, которой накануне кто-то заботливо его укрыл, вскочил на ноги.
– В чем дело, товарищи? – спросил он, ничего еще не понимая.
Слива продолжал:
– Я говорю о бывшем командире Раките, об Индюке. Мы как раз попали в его родовое гнездо, в экономию их благородия.
Пришла, сопровождаемая Чмелем, хозяйка усадьбы. С ней худенькая, с высокомерным лицом, моложавая женщина.
– Тащите-ка сюда то, что здесь висело, – Алексей, посматривая строго на старую помещицу, указал пальцем на темный квадрат обоев.
– Элеонора, иди! – простонала старуха, обращаясь к своей спутнице.
Принесли портрет. На нем художник изобразил штаб-ротмистра Ракиту-Ракитянского во всем блеске его парадной гусарской формы. Приблизился Парусов, взял в руки полотно. Молча на него глянул, молча возвратил комиссару полка.
Кавалеристы шумной гурьбой тронулись в комнаты.
Алексей знал, что изменник не мог находиться здесь, у себя в имении. Ему было ясно также, что кавалеристы будут искать не то, о чем они ему говорили. Он смотрел на украшенные портретами стены, на ценные безделушки, на китайские вазы и понял, что через час-два здесь будет хаос, разрушение, ад.
Можно было бы остановить мстящую, неумолимую руку, которая за час уничтожит то, что собиралось десятилетиями, и то, что сотни старательных тружеников делали тысячи часов, потратив самые цветущие свои годы на создание всех этих шедевров, которыми они сами не пользовались и часу.
Но мысль о предателе, о его деланной учтивости, о его наглом обмане, о том, что он где-то там вместе с мамонтовскими бандами жжет достояние республики, уничтожает лучших людей страны, наполнила и Алексея жаждой мести.
В комнату вошли кавалеристы. Направились к письменному столу. Кашкин обернулся. Он почувствовал на себе укоряющий взгляд командира полка. Фролу казалось, он слышит: «И ты, царский кучер!»
– Товарищ командир полка, вас там спрашивают во дворе, – не моргнув глазом, сказал Кашкин и, как бы в оправдание своих грядущих действий, добавил: – Произвела ж тебя советская власть в большие командиры, шутки сказать – скадронный, оставили твоей фамилии отцовское имение. Так нет, собака, не пощадил родного гнезда…
– Да, я лучше пойду, – упавшим голосом ответил Парусов, направляясь к выходу.
Клинок, прицелившись, рассек тонкую ножку аиста-вазы. Драгоценный сосуд склонился набок и, коснувшись пола, рассыпался звоном серебряных бубенцов.
Послышался болезненный стон «ах»: в дверях стояла молодая помещица.
Элеонора, сделав над собой усилие, расталкивая кавалеристов, подошла к столу. Схватила рамки с фотокарточками и прижала их к груди.
– Что там? – потребовал Алексей.
Покоряясь властному голосу, девушка, не выпуская из рук снимков, показала их кавалеристам. На одном из них был заснят щеголеватый юноша. Это был юнкер, застреленный в Фастове Ракитой-Ракитянским. С другой карточки смотрело на Алексея надменное лицо пухлой курносой девушки с бородавкой на подбородке.
Булат, узнав воспитанницу института благородных девиц, спросил:
– Натали?
– Боже! Вы ее знаете? – воскликнула женщина, переводя испуганный взгляд на Сливу, срывавшего со стен портреты ее предков.
– Немного! – усмехнулся Алексей. – Не любили ее подруги. Ябеда. Где она сейчас?
– Не знаю, – опустила глаза Элеонора.
В коридоре, ломая пальцы, стонала старуха.
В помещичий двор въехало несколько подвод. Казенные фургоны грузились мукой и овсом. В дальнем углу просторной усадьбы, засучив рукава, с горящими глазами, со взлохмаченной бородой, Чмель с помощью Епифана колол кабана. Крестьяне сначала робко, потом все смелее грузили на возы необмолоченные снопы. Прицепил к своей телеге сеялку какой-то степенный мужик.
На крыльце стоял огромный, грудастый, похожий на Ракиту-Ракитянского фокстерьер. Угрюмый, нахохлившийся, проскочил через двор Кнафт. Заметил Николая Штольца, рывшегося в груде тряпок под окнами барского дома.
– Эй, Мика, брось… Марш отсюда, маме скажу…
Подросток в испуге удалился.
Алексей смотрел на возбужденных бойцов, на суетившихся крестьян. Ему представилась картина средневековья, кнехты, не только убивающие феодала, но и разрушающие его замок как символ их подчиненности и вечного рабства.
Гайцев, согнувшись вдвое, выносил из амбара мешки. Взваливал их на плечи крестьянам.
– Тащи, тащи смелей, будет твоим мальцам на клецки. Подходи, нагружайся, всем даю.
Шумел Дындик:
– Подходи, подходи, подставляй горбы, забирай свое, эхма!
Какой-то селянин, сгибая спину, обратился к Дындику:
– Растрепали мы имение нашего барина, надо и его расформировать. А то как бы не вернулся… Худо нам будет…
– Обязательно расхвормируем твоего барина, – обещал моряк.
Пришел Твердохлеб. За ним комиссар села и двое понятых.
– Надо порядок какой-либо, что ли, товарищ политком. Вот пускай власти решают, что куда.
Мало-помалу людской муравейник утих.
Через час-другой опустел двор. Не находя себе места, жался к крыльцу отощавший фокстерьер. Зияли раскрытые настежь амбары, клуни. Вечерние сумерки окутали помещичий дом.
С дрожащими руками, бледный вернулся Парусов.
– Комиссар… товарищ комиссар, к чему эти разрушения? Кому от них польза? Поймите, я не наемник, во мне стонет душа русского человека. Разрушают белые, разрушаем мы… Везде пепелища, руины. В один день крошат то, что строилось века. Кто и на какие средства будет восстанавливать страну? Мы уже терпим и голод и мор. А что будет дальше?
– Что поделаешь? – ответил Булат. – Народная месть. Вспомните Пугачева, вспомните историю. Видите, как этот подлый Ракитянский распалил бойцов своей изменой? Пусть знают предатели, что рука народа никого не пощадит. А насчет руин не сомневайтесь, мы все восстановим после войны.
– Не теми ли руками, что здесь все крошили?
– Именно этими, товарищ командир полка. Они поставили для господ все эти пышные усадьбы, а для себя, для народа, построят то, что помещикам и не снилось.
– Вообще хочется, товарищ комиссар, сказать то, что я думаю. Сопротивление теперь бесполезно. Зачем проливать лишнюю кровь? – командир провел щеточкой по усам. – Ну, попробовали, сопротивлялись. Честь и хвала Ленину. Теперь ведь ясно – нам против них не устоять. Не лучше ли умело, обдуманно, избегая лишнего кровопролития, прекратить борьбу, договориться? Сохранить тысячи и тысячи русских жизней?
Булат встрепенулся. Впервые открыто заговорил с ним командир. Алексей отвечал спокойно, сдерживая себя:
– Товарищ командир, вы меня извините, но вы рассуждаете как обыватель. С кем договориться? С палачами народа, слугами Ллойд-Джорджа, Черчилля? Вы видите лишь то, что происходит на поверхности. Падение Орла, даже падение Москвы – есть гибель революции лишь в глазах обывателя. Успехи Деникина – это мыльный пузырь. Вот-вот он лопнет. У нас миллионы только начинают раскачиваться. Там – обманутые массы крестьян начинают прозревать. Мы войну прекратим на останках Деникина, не раньше. И бороться будем, товарищ комполка, будем бороться до конца. Об этом нам все время говорит товарищ Ленин. Сотни перебежчиков еще пожалеют о том, что они оставили нас. И тот же Ракитянский… Но будет поздно… Советую вам – не теряйте веру в нашу победу.
Парусов замкнулся.
– Товарищ комиссар, перейдем отсюда, – тихо пробормотал комполка, впервые без натуги вымолвив слово «товарищ». – Тошно мне здесь…
– Что ж? Согласен. Перейдемте, пожалуй, Аркадий Николаевич. – В первый раз Булат назвал командира полка по имени-отчеству.
28Преследуемый воинскими частями и вооруженными комбедами, Мамонтов заметался, как затравленный зверь. Убегая, он уничтожал все живое. В отместку истреблял тысячи крестьян, которые не пожелали идти с ним против Советов.
Сорок дней колесили белые казаки по тылам Южного фронта, так и не сумев расшатать его. Мамонтов рассчитывал на широкое антисоветское восстание. Но население Тамбовской, Орловской и Тульской губерний не поддержало казачьего генерала, не поднялось. Вооружившись чем попало, вместе с красными полками гнало банды грабителей и головорезов.
И вот, в бессилии махнув рукой на Москву, думая только о том, чтоб спасти свою шкуру, оставляя обозы, добычу, отрепья полков, Мамонтов устремляется на юг. Он уже не ищет боя, а всячески избегает его.
Мамонтов разбит. Мамонтов, отправившийся в свой бесславный поход с десятитысячным конным войском, едва прорвался к своим с двумя тысячами сабель. Отяжелевшие, растерявшие боевой пыл станичники, трясясь за награбленное добро, перебрались в обозы.
Тогда же, радуя сердца красноармейцев, стали поступать первые вести о коннице большевиков. П р о л е т а р и и Москвы, Тулы, Рязани и других городов России, п о з о в у п а р т и и с е в н а к о н я, вместе со старыми бойцами – партизанами Дона и Кубани – образовали мощный кулак – конный корпус Буденного. В то же время на Черниговщине, где Деникину не удалось сразу сломить сопротивление советских дивизий, под знамена Червонного казачества, закаленного в жестоких боях с гайдамаками Петлюры, наращивая мощь советских конных полков, бесконечным потоком текли, полные ненависти к белогвардейцам, рабочие и сельская беднота – голота Украины.
Подобно тому, как и коннице Буденного под Воронежем, украинскому Червонному казачеству Примакова вскоре выпадет великая честь участвовать в разгроме основной ударной группировки белых, захватившей Орел и рвавшейся к Туле и к Москве. И Серго Орджоникидзе пошлет срочную эстафету в Кремль – Ленину: «Червонные казаки действуют выше всякой похвалы».
Каждое известие о новых успехах молодой советской кавалерии подымало дух красноармейцев. Фронт кое-где отступал. Кое-где враг теснил полки красных. Окончательного перелома еще не было. Но перелом, особенно после партийной недели, наступил в сердцах и сознании революционных бойцов.
Тысячи коммунаров отдали жизнь на востоке, на западе, на севере, на юге страны, сражаясь в передовых рядах против полчищ белогвардейцев.
Коммунисты гибли от рук бандитов и внутри страны. От чрезмерного напряжения многие сгорели на кипучей работе. Нужен был приток свежих сил, свежей энергии. И партия бросила клич, обращаясь к трудящимся осажденной страны: «Все честное, сознательное – в партию».
Началась партийная неделя. Новые тысячи советских людей не колеблясь в самые тяжелые для республики дни вошли в ряды ленинской партии.
Кавалеристы, только прибыв из разведки, не успев покормить коней, подкрепиться, шли в ячейку подавать заявления.
Явился к Булату и Гайцев с полным именным списком своего эскадрона.
– Принимайте! – радостно выпалил он.
– Как так? – удивился Алексей.
– Спроси моих хлопцев, политком, кого хошь. Любой скажет: раз мы все заодно, то каждому может быть одно решение от кадюка, конечно, если к нему попадешься… Значит, надо, чтоб не он нас, а мы его… Значит, всем и записаться и без никоторых данных… А третье – раз наш командир партейный, говорят они, то и мы должны идти по его линии.
Воспользовавшись относительным затишьем на фронте, Булат, мобилизовав всех хозяйственников, впервые дал возможность бойцам как следует помыться и попариться.
На все село Пальма-Кердуновка имелась одна незавидная черная баня. Жарко натопил ее Чмель. Помогал ему и Пузырь, мечтавший после войны стать банщиком. Вода с шумом бурлила в котлах. Кипяток приготовили и в двух походных кухнях.
Красноармейцы раздевались под открытым навесом и, сгибаясь под притолокой, обволакиваемой густыми валами дыма, вскакивали в полутемное помещение.
Чмель, схватив в охапку одежду, уминая босыми ногами снег, побежал нагишом за навес, где топились солдатские кухни. Там же стояла походная вошебойка, присланная дивизионным врачом. Ее обслуживал Фрол Кашкин.
– Гляди же, друг, выжарь мне одежду по-свойски. Тряс я уже свои портки над кострами, бил я ту деникинскую пешку смертным боем, аж ноготь сомлел, а она што заговоренная: одну казнишь, десяток наплодится. Вся надежда на твою шарманку. Видать, ты ее крепко раздул. Жар от нее так и прет.
– Стараюсь, – ответил Кашкин и, саркастически улыбнувшись, добавил: – Вшей бить – не царева брата возить. Здесь нужна голова. А ты, Селиверст, пробовал класть портки на потного коня? Пособляет. Насекомая не терпит того духа, разбегается, как кадет от красноармейца.
– Шинель клал, – не чета она твоей драгунской, не жаль! А вот портки не осмелился. Вдруг наскочит казак, пришлось бы в исподних драпать.
– Нынче и казак не шибко наскакивает. Прошло то время. Ну, Селиверст, ступай мойся. Гляди, у тебя шкура стала что у моего китайского гусака. Застынешь.
– Пустяки, Хрол. Мороз, он железо рвет, птицу на ходу бьет, а против русского солдата он безо всяких возможностей. – Чмель кинулся к бане.
– Стой, вернись, друг, – позвал его Фрол и, бросив вертеть ручку барабана, достал из кармана куцый обмылок, – возьми, Селиверст, какая же это баня без мыла? У хозяйки выменял за две порции сахара.
– Спасибо за мыльце. Натру им себе рыльце. А ты, Хрол, гляди действуй. Но, чур, мою шинель, какая она ни есть, не попали в своей адской шарманке.
Бросившись к пристройке, бородач скрылся в облаках густого пара.
– А ну, товарищи, у кого шаечка свободная? – вскочив с мороза в жарко натопленную баню, крикнул Чмель.
– Что за граф такой объявился? Повременишь, – раздался в ответ густой бас.
– Грахв не грахв, – ответил Селиверст, – а шаек я припас вдоволь.
– Это же сам директор бани припожаловал, – отозвался Дындик.
– Раз так, сыпь сюды, – загремел Твердохлеб. – Тут такая темнота и густота, шо ничего не разберешь. Я здесь, в левом кутку.
В темном переполненном помещении шипела вода, трещали дрова в топке, не умолкал свист веников.
Чмель, намылив вехотку, прежде чем приступить к мойке, скомандовал арсенальцу:
– Подставляй, товарищ, крыльца.
– С удовольствием, – ответил Твердохлеб, – будь ласка, хозяйничай. А шо это ты, Селиверст Каллистратович, раньше все говорил «братцы», «ребяты», а сегодня товарищами всех величаешь?
– Чудной ты, товарищ политком. Нынче Чмель ответственный человек. Партейную справку получил. Это што-нибудь да обозначает. И не имею я уже полного права обращаться к людям по-беспартейному.
– Фу, удружил, товарищ, – отдувался Твердохлеб. – Спина аж горит. Как после банщиков в Караваевской бане.
– Грош цена твоим караваевским банщикам, – отозвался Булат. – Вот в Троицких банях на Большой Васильковской работники – не банщики, а шкуродеры.
– Верно, товарищ политком полка, – раздался голос Дындика.
– Какой я тебе, Петька, в бане «товарищ политком»? Банный веник всех равняет.
– Ну, извини, Леша, – продолжал моряк, – я хочу сказать – ты прав. В Троицких настоящие шкуродеры. Так тебя общиплют, что и на кружку пива не оставят. А помнишь надпись у входа: «Троицкие бани. Чистота и порядок», а в ней ни чистоты, ни порядка отродясь не было.
– А в Караваевских зато была чистота, – послышался голос Иткинса. – Жаль только, в шестнадцатом году они больше стояли закрытыми, не хватало топлива.
– Товарищ Твердохлеб, – спросил Чмель, – а кто это в углу рядом с тобой поркается?
– Это Иткинс.
– Ну что ж, давай, молодой коммунар, и ты свои крылья. Малость их тебе поскоблю.
– Только вы потихоньку, Селиверст Каллистратович, я не терплю щекотки.
– Эх ты, нежненький, как тюльпанчик из моей ранжереи, а ешо политком. Ну, подставляй хребтину.
Дындик с раскрасневшимся от веников телом выскочил на улицу. Неся с собой запахи морозного воздуха, вновь влетел в баню, плеснул на раскаленные камни кружку воды и, схватив веник, вновь начал хлестать себя по бокам.
– Да что вы делаете, товарищ политком, – зашипел Пузырь, – и так терпежу нет от этой муры, вот-вот дыхало лопнет в этой чертовой парильне. Хорошо вам, вы из морского сословия, а каково нашему сухопутному брату?
– Это он тебя выкуривает отсюдова, – рассмеялся Епифан, – как ты выкуривал пчел из улья…
Все дружно рассмеялись.
– Как ты терпишь в самом деле? – спросил Петра Булат. – Все хлестаешь себя и хлестаешь.
– Я, Леша, как иду в баню, сердце оставляю дома, а шкуру беру с собой. Знаешь, как говорят: пар костей не ломит.
Чмель, схватив шайку, начал окатывать Иткинса с головы до ног, приговаривая:
– С гуся вода, с тебя худоба, болести в подполье, на тебя, комиссар, здоровье…
– Ну, ребята, после такой обработки наш Донецкий полк даст белякам жару, – намыливая голову, сказал Алексей.
– А как же, товарищ Булат, – ответил за всех Епифан, – и шашку трудно было поднять, на руке с пуд грязи. Нынче мы казаку баню дадим!
Пузырь, воспользовавшись уходом Твердохлеба, протолкнулся со своей шайкой в уголок к Чмелю, где было не так жарко.
– Ты что, Селиверст, слыхать, в ячейку пролез, к коммунистам катеарически примазался?
– Темный ты насквозь человек, товарищ Василий. Тоже скажешь – примазался. Ленин приглашал всех честных трудящих идти в партию. Я и пошел.
– Сунулся со своим кувшинным рылом в калашный ряд.
– Какой там сунулся? Мечтаешь, ежели партейная неделя, то так перед тобой ворота и распахнули. Пойди попробуй! С меня семь потов сошло. И больше через ту ранжерею. Выступил тот же Дындик. Кто бы подумал? Так и режет: «Может, ты, Селиверст Каллистратович, из крепеньких? Сам в эшелоне хвалился великолепной ранжереей». А я ответствую: «Никакой я не крепенький. И что значит «великолепная»? С полсотни горшочков с рассадою да пять барских кадочек с леандрами. Просто от приверженности к цветам, больше для баловства души, а не для какой-либо корысти». Ну, тут встрял в дебаты сам товарищ Булат. Правильно он крыл флотского: «Цветок, он предмет нежный, и любому звестно – человек, который с порченой душой, не имеет к ним абсолютной приверженности. А к тому же мы добре знаем, чем дышит товарищ Чмель. Дыхание у него целиком товарищеское. Будем голосовать!»
– По бороде наистарший, по чину самый низший, а в комиссары пнешься! – не унимался Пузырь.
– Какой из меня к лешему комиссар? Просто коммунисты народ справедливый, – продолжал Чмель, – и я себя полагаю не плохим. Хоть сзади, а в одном стаде. Возьми-ка вехотку и заместо пустой брехни лучше поскобли мне спину. Говорю – в бой они первые, к куску последние. Хорошего человека в обиду не дадут. Жил я с ними в теплушке вплотную пять ден, присмотрелся. Не матерятся. Я матершинников в смерть не терплю. Правда, был среди них один подъялдычник, величать его Медун. Его уже нынче в нашей дивизии не видать. И вот што тебе скажу, Василий, насмотрелся я в семнадцатом этих баб из «батальонов смерти» – халда на халде. А ехала с нами наша начальница, та, што поранили под Тартаком, эх, поглядел бы ты, как коммунисты обходительно себя вели с ней. А она – душа-человек! С ребятами строгенькая, аккуратненькая, хотя и, как случается по-фронтовому, лежала с ними вповалку, можно сказать… Хватит, Васька, тереть спину, подставляй свою…
– Где ты, брат Селиверст? – глухо раздался в бане голос Кашкина.
– Ступай сюды, Хрол, – отозвался Чмель. – Вот тебе шайка, вот вехотка, вот мыло. Вот тебе баня ледяная, веники водяные, парься, не ожгись, поддавай, не опались.
– Спасибо, Селиверст. Твой сверток рядом с одеждой товарища Дындика положенный. Сверху шинелкой прикрыт.
Чмель, выжимая на ходу воду из бороды, выскочил под навес. На морозе его щуплое, разгоряченное тело исходило паром. Торопясь, разобрал одежду и, прыгая на одной ноге, старался угодить другой в горячие после прожарки кальсоны.
– Не промахнись, товарищ Чмель, целься спокойнее, – посоветовал ему Алексей.
– Чмель не промажет, товарищ комиссар. А за баньку благодарствую…
– Тебе, дорогой, спасибо. Ловко ты все оборудовал.
– Ваше дело приказывать, наше сполнять. Понимаешь, товарищ Епифан, – повернулся бородач к добровольцу из Казачка, – это товарищ комиссар устроили нам, вновь обращенным, вроде святой купели. Владимир-князь после крещения Руси тоже повел народ ко Днепру.
– Не туда ты загнул, – рассмеялся Алексей. – При чем тут крещение, если красноармейцев заели паразиты. Деникинцы растрясли их повсюду.
– Да, – поддержал комиссара Твердохлеб, расчесывая голову частым гребнем, – не взял он нас своей кавалерией, решил одолеть тифозной пехтурой.
А Чмель, предаваясь своим размышлениям, продолжал:
– Подвезли нас, значит, некрутов, к Киеву ночью. Издаля города не приметишь, а видать только высоко в небе крест. Весь он в лектрических лампочках, так и горит, так и сияет. А што оказывается? Князь Владимир стоит на высоком хундаменте с тем самым крестом! Вот я так располагаю, товарищи, как покончим с Деникой и настанет замирение, обязательно надо поставить на такой же хундамент статуй Ленина, а в руки дать ему пятиконечную звезду да уткнуть ее поряснее электрическими лампочками. Пусть та звезда сияет и горит над тем же Днепром…
Заметив командира полка, приближавшегося к навесу, Селиверст замолчал. Со свертком свежего белья под мышкой в баню пришел вместе с Парусовым и адъютант полка Кнафт.
