Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"
Автор книги: Илья Дубинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 45 страниц)
Подошел Дындик. Громко, не опасаясь, что услышит командир, стал жаловаться:
– Где же глаза командира-начальника? Хоть бы разжились – достали проводника. Ну, мы ошибаемся, так мы же темнота – неученые. А то их благородие, господин…
– Брось, Петро, демагогию! – резко оборвал моряка Алексей.
– Мне за моих людей больно, пойми, товарищ политком!
Ромашка, кутаясь в атаманскую поддевку, ходил вокруг эскадрона и, нашептывая, отсчитывал количество сделанных им шагов.
Селиверст Чмель, словно очумев, бился головой о крыло седла и со стоном все приговаривал:
– Ах ты, бедный мой Хролушка, Хролушка, Хрол!
Дындик, приумолкнув после строгого замечания политкома, отошел в сторону, где дремал его конь. Затем достал из вьюка трофейный полушубок, предложил его озябшему командиру. Парусов, поблагодарив моряка и поколебавшись несколько мгновений, накинул дубленку на плечи пасынка. Чувствуя какую-то неловкость, тронулся с места и пошел в обход бивака.
В одной из групп Кнафт уговаривал кубанца одолжить ему «на полчасика» бурку. Казак незлобно выругался:
– Адъютант, ты слышал поговорку – «отдай бурку дяде, а сам проси Христа ради…».
Неслышно, прихрамывая, подошел к Алексею Слива.
– Ребята волнением тронуты. Как бы не вышло перемены характера, – кивнул он в сторону командира полка.
– Мне, Слива, веришь? Ребята верят?
– Как отцу родному.
– Тогда ступай, успокой их. Хотя пойдем вместе…
Твердохлеб шутил, не отходя ни на шаг от своих людей:
– Эх, и положеньице-то, некуда даже приткнуться на период сугубого времени.
В одной из затихших кучек Пузырь, усиленно выбивая кресалом огонь из кремня, сокрушался, ни к кому, собственно говоря, не обращаясь:
– Жаль, уплыла вместе с Хролом такая роба! Не смикитил я процыганить мою милистиновую дерюгу на его справу. Мне была бы в аккурат его драгунская шинелька! Катеарически!
– Заткнись, халда! – вскипел Чмель. – За-ради бога, не прикасайся памяти моего кореша!
Буря не стихала. Не уставая, носился по полю снег. Группы растворились во мраке.
Прошло еще два часа.
Из тьмы донеслись голоса:
– Где комиссар полка?
– Где политком?
– Где товарищ Булат?
Алексей насторожился. Он ждал ропота. Боялся вспышки старых настроений «чертей».
Из тьмы появились три всадника. Один из них сидел на неоседланном коне. Булат узнал голос Сливы:
– Вот… Есть… Проводник… Вот проводник, товарищ политком.
Слива с Чмелем, сами, по своей инициативе, отделившись от полка, ринулись во мрак ночи и после длительных поисков привели с собой местного жителя.
Оживленно загудели эскадроны. Вытянувшись сплошной колонной, без всяких дистанций между подразделениями, полк тихим шагом двинулся на ближние хутора.
34За ночь бойцы подкормили лошадей, сами отдохнули. Буря улеглась. Стало тихо. Светло.
Крестьяне внимательно при тусклом свете коптилок всматривались в лица бойцов, в их папахи, обмундирование. Они знали, что фронт далеко, что белые здесь еще не отступали.
Кавалеристы расспрашивали хуторян о слободе, о штабе деникинской дивизии, расположенной в ней. Вскоре стали являться прятавшиеся перебежчики – мобилизованные солдаты Добровольческой армии. Хуторяне и перебежчики ликовали.
– Ждали мы Красную Армию.
– Довольно! Испробовали на вкус, что такое Деникин.
– Хорош генерал?
– Землицы не жалел, только впереди шел закон о земле, а позади помещик с карателями.
Не ожидая утра, полк, забрав с собой проводников и перебежчиков, тут же по их просьбе зачисленных в строй, выступил. Через два часа головная застава уже была на месте. В предрассветной мгле едва видны были смутные очертания засыпанного, завьюженного снегом поселения.
Эскадроны вошли в слободу, как к себе на постой. Деникинцы, считая себя в безопасности в полусотне километров от фронта, да еще в такую пургу, не ждали гостей. Взвод «чертей» с запасом динамитных подушек направился к станции.
Деникинские солдаты уже без ненавистных кокард, с винтовками в руках, ловили штабных офицеров. Сонных, полураздетых беляков сводили в одно место, в школу.
– Это что? – остановил одного солдата Дындик.
– Так мы же бывшие красноармейцы. Пленные. А теперь рассчитываемся за приют…
К Булату, ухватившись за стремя, подступил молодой слобожанин.
– Скорей в усадьбу… к нашей барыне Мантуровой… Там вся офицерня.
– А где та усадьба?
– Я покажу, только лошадь скорее. Да вызовите пленных Алексеева, Минкина… Это наши, большевики.
Огороженная стройными, как свечи, тополями, дремала усадьба. У монументальных чугунных ворот в длинном тулупе клевал носом дряхлый старик. Заметив на коне слобожанина, присеменил к нему:
– Митька, а Митька, а сапоги внуку скоро стачаешь?
Алексей с товарищами вошел в дом. Прислуга спала. Пьяный голос разорялся в столовой:
– Пожалуйте, господа, за победу р-р-русского ор-р-ужия!
Перед советскими кавалеристами предстал грузный, без кителя, едва стоявший на ногах, пожилой офицер. На диване и прямо на полу, на персидском ковре, спали пьяные пары. На столе, среди объедков пищи, валялись опрокинутые бутылки. Очумевший от алкоголя толстяк радостно встретил неожиданных гостей:
– Скорее, господа, долой шапки, шинели! К черту оружие! От бутылки вина не болит голова… – Наполнив стаканы, развеселый беляк, оказавшийся полковником, затянул сиплым баритоном:
Был я раньше паном, светским бонвиваном,
недурен собой.
Ел деликатесы, и мои метрессы
славились своей красой…
На одном из столиков гостиной, где происходила пьяная оргия, Дындик обнаружил шкатулку, перевязанную толстым шнуром. Раскрыл ее. Она оказалась наполненной золотыми часами, бриллиантами, жемчугом. Стали допытываться, кто хозяин этого клада. Помещица, появившись из спальной и кутаясь в халат, заявила, что сундучок она видит впервые. Не признали его своим ни полковник, ни его собутыльники.
Один из гуляк, полицейский пристав, покручивая обвисшие усы, ехидно посматривая на полковника, обратился к Булату:
– Не знаете? Это от благодарного населения на алтарь отечества!
Захваченных в усадьбе белогвардейцев вместе с приставом увели в слободскую школу, заполненную пленными деникинцами – офицерами и солдатами разгромленного в слободе штаба дивизии. Вскоре озлобленные солдаты разделались со своими не успевшими как следует протрезвиться начальниками.
Мстя за погибшего друга, Чмель носился по заснеженным улицам слободы, извлекая из всех ее щелей спрятавшихся беляков. Заметив издали конвоируемых деникинцев, кричал во все горло:
– Давай, давай! Кроши их, подлюг, на каклеты!
Целый день Донецкий конный полк взрывал дороги, мосты, спускал под откосы эшелоны, уничтожал телефонную и телеграфную связь. В радиусе двадцати пяти верст истребил все обозы, мелкие команды, тылы. Офицеров, кроме захваченных в слободе, в школу не приводили. По заявлению «чертей» и «генштабистов», их ликвидировали при попытке к бегству. У старых партизан были слишком солидные счеты с деникинскими золотопогонниками.
– Куда пленных отправим? – спросил Парусов комиссара полка.
– Пленных не будет. Куда с ними возиться в рейде! Солдат отпустим, а офицеров… Офицеров… отправим в особый отдел…
– Скажите, пожалуйста, зачем же тогда гонялись за ними?
– Чтобы скорее кончить гражданскую войну, Аркадий Николаевич.
Устроили митинг. Тем из солдат, кто не пожелал вступить в Красную Армию, разрешили идти по домам.
Полк возвращался старой дорогой. Тачанку, где везли сундучок с ценностями, взятыми в усадьбе, окружили красноармейцы.
– В полку идет поговорка: сундук, полный золота, верно это? – спросил Булата Чмель.
– Есть и золото и платиновые монеты. Они еще дороже золота.
– А куда же мы его с вами, товарищ политком, везем? – подмигнул один из «чертей».
– В государство сдадим!
– А дойдет этот сундучок до строго предназначенной палаты? Как бы по дороге разные комиссары не полюбопытствовали, – нажимали на Булата всадники.
– А мы с печатью, как есть, да по расписке.
– Теперь, товарищ политком, все грамотные по бумаге, да и печать недолго сгарнизовать. Раздали б бойцам да и себе взяли б какую-то там дозу, – предложил Василий Пузырь. – Мы тут сражение ведем, а тыловикам достанется.
– Так не годится, товарищи. Это добро должно пойти государству, а не кучке граждан.
– Товарищ политком, досадно будет бойцам, – не унимались бывшие «черти», – если они разузнают, что такое добро до точки не дошло и им не попало.
Дындик достал из кармана золотой брегет с драгоценными камнями, вправленным в крышку часов.
– На, товарищ Булат, пускай в кучу-музей.
– Откуда, Петро?
– Нашел у барыни под подушкой. Возьми, возьми, для казны, конечно.
Белые в результате удара, нанесенного их тылам Донецким полком, охваченные паникой, не оказывали почти никакого сопротивления наступавшим с фронта частям 42-й дивизии. Успех, подняв дух бойцов, окрылил весь полк. Люди начали верить в себя, в свои силы.
– Ну и подпустили мы им бджолок, – хвалился Чмель.
– Век помнить будут, – поддержал Епифан.
– Возьми «драгун», ловко ведь работали, – восторгался соседями Иткинс.
– Товарищ Дындик как будто с морячков, а ловко шашечкой действуют, – продолжал Чмель. – Да и наш командир полка молодчина. Завел полк у точку.
– Этот, брат, из тех, – согласился с ним Прохор. – Он заведет, он и выведет.
Алексей, вслушиваясь в беседу всадников, радовался тому, что удачное дело в слободе подняло настроение бойцов.
Без сомнения, решительный перелом на фронте окрылил всех красноармейцев. Но немало сил и труда потратили воспитанники Киевской партийной школы, и слесарь Твердохлеб, и грузчик Дындик, и позументных дел мастер Иткинс. Многое они сделали для боевого и политического воспитания людей. А добрая половина их – это были те, кто занимался глушением рыбы, требовал выборных командиров, не признавал политкомов, самовольно покидали позиции.
Донецкий кавполк, совершив рейд по белым тылам, продвигался на север, поближе к наступавшим с фронта стрелковым частям. Стояла тихая морозная ночь. На чистом синем небе серебристым светом мерцала луна. Мягкий неутоптанный снег хрустел под ногами лошадей.
Где-то далеко на севере, там, куда спешил полк, властно врываясь с первозданную тишину зимней ночи, протяжно запели, словно перекликаясь друг с другом, паровозные гудки. Алексею померещился железнодорожный состав, мчащийся на всех парах, с дробным перезвоном колес. Вызвав в голову колонны песенников, он первый затянул:
Наш паровоз, вперед лети,
В коммуне остановка,
Иного нет у нас пути,
В руках у нас винтовка…
А паровозные гудки заливались вдали все веселей и веселей. Твердохлеб причалил на своем коне в голову колонны. Поравнявшись с Булатом, с какой-то дрожью в голосе сказал:
– Знаешь, Леша, я вот закрываю глаза, и мне сдается, что я дома. Помнишь первый декрет Ленина о мире и земле? Как тогда гудел Киев! Свистят позывные нашего «Арсенала», ревут басы железнодорожных мастерских, голосят гудки на Гретере, на Лукьяновском кабельном, гудят на всех трех затонах, на пивоварке Шульца, на снарядном, на Южнорусском, на производстве Апштейна, на заводе Феникс… Шо, Олекса, не так?
– А на Днепре? – мечтательно добавил Алексей. – Заливается двухтрубная «Цехоцина», а за ней мелкота – все эти «Никодимы», «Удачные». Вот была музыка, вовек ее не забуду, Гаврила!
– Да, веселая была обедня. Куды там пасхальный звон! – шумно вздохнул Твердохлеб и затянул:
Наш паровоз, вперед лети…
К ПЕРЕКОПУ
35Ударили лютые декабрьские морозы. Белогвардейцы, теснимые советскими войсками от одного рубежа к другому на фронте, терроризированные красными партизанами с тыла, полураздетые, разутые, откатывались все дальше на юг. Их склады и обозы с английским обмундированием, транспорты с американскими рационами ежедневно становились добычей красной конницы и партизан.
Давно не мытые, полуголодные, пораженные сыпным тифом, деникинцы превратились в рассадник страшной эпидемии. Почти все население неудержимо катившейся к югу фронтовой полосы болело сыпняком. Эта хворь, вспыхнувшая в войсках Деникина, больше, чем пули и снаряды, косила и заражавшихся через местных жителей бойцов Красной Армии.
Войскам генерала Май-Маевского, получившим резервы с Кавказа и новые танки из-за моря, удалось закрепиться на линии Белгорода. Но и эта мощная группировка, несмотря на все отчаянные усилия ее отборных офицерских полков, поддержанных английской техникой, не устояла перед натиском пехоты 13-й армии и червонных казаков, слава о которых уже гремела по всей Советской стране.
Красноармейцы Южного фронта рвались в бой с кличем: «Даешь Украину!»
Донецкий кавалерийский полк, получив приказ занять слободу Алексеевскую, всеми своими эскадронами тронулся на юг.
Вправо и влево от дороги пышный зимний покров переливался мириадами ослепительных блесток. Лисьи и заячьи тропы, чуть заметенные свежей порошей, вкось и крест-накрест перечертили белый простор.
Вдали, у горизонта, чернели леса. За ними червонные казаки и латыши гнали на юг офицерский корпус головорезов генерала Кутепова – самый надежный оплот белой армии.
Выделяясь золотыми шпилями церковных куполов на заснеженном склоне косогора, лежала в низине слобода Алексеевская. К ней уже подходили головные части Донецкого полка. Торопились всадники. И лошади, словно понимая своих седоков, без понукания перешли на широкий, нагонистый шаг.
Торопилась вся колонна. И все же, думая о том, чтобы произвести наивыгоднейшее впечатление на жителей слободы, Гайцев с новым развернутым знаменем, в два раза большим полкового, вел свой эскадрон на двойной против обычного дистанции.
Солнце струило на людей и животных, на огромное поле, пересекаемое широким трактом, свое скупое, негрющее сияние.
Из низины вырвался зыбкий, приглушенный тугим встречным ветром колокольный звон.
Чмель, благостно улыбнувшись, сложил пальцы и уже было размахнулся, чтоб осенить себя крестом, но, с робостью взглянув на эскадронного политкома, запустил руку за пазуху и ощупал хранившийся в кармане гимнастерки партийный документ.
Тонко запела церковная медь. И сразу же, заглушая эти нежные аккорды, ликующей, бурной симфонией разразились звонкие колокола. Низкие и высокие, резкие и мягкие, сливающиеся и раздельные звоны, покатившись к горизонту, затопили весь простор.
Песенники эскадрона «драгун» затянули:
Бросился в лес
По тропе, тропе лесной,
Где спала красавица
На мягко́й траве…
Из низины скакал Прохор, посланный начальником головной заставы навстречу полку. Едва сдерживая коня, бывший барский истопник радостно выпалил:
– Народу, народу-то невпроворот!
Песнь «драгун» оборвалась. От головы до хвоста прокатилось:
– Украина встречает!
– Даешь Украину!
– Ура-а-а!
Полк втянулся в слободу. На бугорке перед церковью древний попик в золотом облачении, с крестом в руках возглавляя хор певчих, выстроившихся у паперти с хоругвями, энергично размахивал кадилом.
На площади, затопив прилегающие улицы, колыхалась густая черная масса. С дальних окраин, запыхавшись, бежали запоздавшие слобожане.
Полк остановился. Священник, воздев высоко крест и пуще раскачивая кадило, начал:
– Честному… народному воинству и его начальствующим сла-ва-а! Совету Народных Комиссаров сла-ва-а! Председателю Ленину сла-ва-а!
А колокола гудели мерно, с расстановкой: бом-бом-бом.
– Слава, слава, слава, – подхватил хор певчих.
– Господу богу помолимся, – продолжал священник.
И вдруг, нарушая торжественное течение молебна, высоко зазвенел ликующий голос:
– Товарищи Красная Армия! Приветствую вас от народа нашей слободы за избавление от банды Деникина! – Из толпы с развернутым знаменем в руках выступил вперед рослый крестьянин.
Загудела вся площадь:
– Ура-а-а!
К Парусову подошел худенький, согнутый старичок. Он гладил колено командира, ухватившись за его стремя:
– Родненькие мои… Миленькие… миленькие… Родненькие мои.
А колокола тихо, чуть слышно шептали – бим-бом, бим-бом, бим-бом.
По морщинистому желтому лицу слобожанина катились мелкие слезы.
Оставив Парусова, старик уже был около Булата, около штабных ординарцев, гладил их ноги, хватал за руки:
– Миленькие… Родненькие… Родненькие вы мои, дорогие… Детки вы мои миленькие…
Прошел по толпе шепот:
– Сына давеча Шкуро посек.
Перекрывая громкий голос Булата, говорившего с коня, ликующе, празднично гудели колокола.
Митинг закончился. Полк расчленился на взводы и отделения. А на опустевшей площади по-прежнему оставался убитый горем старик. Он неистово крестился и все шептал:
– Дождались вас, родненькие… Пришли-таки, сыночки мои…
У ворот, зазывая гостей, толпилась молодежь. Хозяева встречали красноармейцев, вели их в хаты. Кавалеристы впервые после столь тягостного ожидания, слушая родную украинскую речь, радостно улыбались.
Ромашка ускакал на окраину слободы, чтобы самому расставить посты и секреты, а Булат, подозвав к себе рослого селянина, все еще объяснявшегося со служителем бога, направился с ним в волостное правление. Надо было восстанавливать разгромленную Деникиным советскую власть.
Под штаб отвели дом лесничего, Его прислуга, чернобровая упитанная дивчина, ждала новых постояльцев у широко раскрытых двустворчатых ворот. На высоком крыльце стоял, приветливо улыбаясь, сам хозяин дома. Внизу, кутаясь в шаль, жалась к перилам тонкая женщина с измученным, желтым лицом. Огромными, застывшими в испуге серыми глазами она вглядывалась во всех штабных:
– Не встречали ли вы военного комиссара из Мармыжей товарища Алексина?.. Он отступал с девятой дивизией…
– Квартирантка наша, – мелодичным голосом заговорила чернобровая дивчина. – Товарищ Алексин – ихний муж. В большевиках они.
Твердохлеб, вслушиваясь в мелодичную украинскую речь девушки, почувствовал себя по-настоящему дома.
В слободе Алексеевской предстояла дневка.
В просторной столовой расположились Парусов, Булат и адъютант полка Кнафт. Рядом, в полутемной комнатушке, – штабные писаря и телефонисты.
Командиры, устроив людей на новом постое, как обычно интересуясь новостями, явились в штаб.
На мягком диване отдыхали Гайцев и комиссар его эскадрона Иткинс.
Дындик шлепнулся в качалку.
– Лафа, – блаженно раскачиваясь, воскликнул моряк, – как у нас в кают-компании на «Отважном»!
Кнафт составлял очередное донесение для штаба дивизии. Из-за двери доносился писк полевого телефона.
За окнами, наполовину затянутыми ледяными пленками, сгущался сумрак. Лица людей покрывались синими тенями. На улице надрывалась гармошка. Голоса бойцов сливались с радостными голосами слобожан:
Ой казала мені мати,
Ще й наказувала…
В комнату вошел Ромашка. Сделав широкий жест рукой, он приветствовал собравшихся:
– Честь имею…
Его фигура заслонила всю дверь. Он казался великаном. Глаза Ромашки чуть сузились и блестели задорным огнем. Он снял папаху. Повертев ее в руках, положил на подоконник. Через несколько мгновений перевернул папаху вверх дном.
Алексей молча следил за всеми движениями, жестами командира эскадрона. «Где-то нашего скромника угостили радушные слобожане», – подумал Булат. Ромашка обвел комнату сосредоточенным взором. Вдруг загорелись его глаза. Он увидел в углу зала старый, облупленный рояль.
Подошел к инструменту. Склонившись над ним, поднял крышку, тронул пальцем клавиши. Не садясь, заходил руками по черно-белому полю.
– Что это? – поднял он в досаде голову. – Мертвый инструмент.
– А ну, Леша, – повернулся Дындик к Булату, – вспомни Юлия Генриха Циммермана.
Алексей поднялся с кушетки, приблизился к роялю. Прошелся по клавиатуре. Тихо свистнул.
– Товарищи, у кого есть отвертка?
Гайцев, таскавший в своей полевой сумке всевозможное добро, протянул комиссару нужный инструмент.
Булат, выдвинув клавиатурную раму, при всеобщем затаенном молчании расшевелил отверткой разбухшие от сырости гнезда клавишей, протер тряпочкой поржавевшие штифты, раскачал в шарнирах молоточки. Собрал инструмент и пригласил к нему охваченного музыкальным порывом Ромашку.
– Действуйте, Юрий Львович!
Командир эскадрона уселся на стул. Взял аккорд. И вот из-под его пальцев полились мягкие, волнующие звуки. Мелодия создавала ощутимые образы – то пастушка, забавляющего свое стадо мирной свирелью, то лихую, гремящую бубенцами тройку, то звонкого кузнечика, приветствующего каждую былинку радостной песней.
Парусов сидел выпрямившись и медленно-медленно гладил усы. О чем он думал? О настоящем, о будущем? Кто его знает!
Гайцев слушал искусную игру музыканта с закрытыми глазами. Политком Иткинс устремил задумчивый взгляд в окно. Дындик перестал качаться в шезлонге.
Ромашка играл все тише и тише. Казалось, что вместе с нежными звуками мелодии исходят его последние силы. Неожиданно рявкнул басовый регистр. Из груди певца страстно вырвалось:
Будет буря – мы поспорим
И поборемся мы с ней…
