Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"
Автор книги: Илья Дубинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 45 страниц)
Хотя появившиеся на улице две молодые поповны вцепились в рясу отца, пытаясь увести его в дом, служитель церкви, проявив неожиданную для своей профессии прыть, через свой двор и прилегающий к нему ракитник вывел красных всадников в Кобцевский лес.
Поведение священника не удивило ни Борового, ни Алексея. В ту пору насчитывалось уже много попов-расстриг, лучше других знавших, что «религия – это опиум для народа».
Боровой и сопровождавшие его люди, двигаясь лесом, без дорог, лишь перед самым рассветом добрались до Рагуз. На крыльце штаба бригады стоял запыленный Дындик.
Надвинув поглубже фуражку, он печально сказал:
– Вот и сдал комбригу пакет! Я думал, застану их в постели, а они на столе.
– Что такое? – удивился комиссар. – С каким пакетом?
– Да вот видишь, товарищ Михаил…
– Товарищ политком эскадрона, – прервал его Боровой, – запомните! Здесь я вам не товарищ Михаил, а комиссар дивизии. Мы сейчас не на собрании, а при серьезном военном деле…
– Виноват, товарищ политкомдив, – продолжал, подтянувшись, моряк, – весь эскадрон в наряде. А тут оперативные бумаги везти. Ну и взялся я лично доставить. Комбриг и политком зарублены… – понизил голос Дындик.
Начав свой доклад, Петр намеревался рассказать все, что случилось с ним по пути из Казачка в Рагузы. Хотел он и похвалиться своими трофеями. Но, услышав суровую отповедь комиссара дивизии, замкнулся, как только сообщил основное…
Боровой с Алексеем вошли в штаб. Те, с которыми они недавно беседовали, следуя в Кобцево, лежали на сдвинутых столах, со скрещенными окровавленными руками, с глубокими сабельными ранами на голове.
– Ездили на проверку полевых караулов и нарвались на казачий разъезд, – пояснил начальник штаба бригады.
Алексей глубоко вздохнул:
– Это, видать, работа тех белореченцев, с которыми мы столкнулись в Кобцеве.
– Вас, товарищи, – продолжал, нахмурившись, начальник штаба, – они, кажется, предупреждали, а себя не уберегли.
Боровой вызвал к полевому телефону штаб дивизии. Допотопный «Эриксон» гудел, жалобно выводя тонкие ноты. Затем Боровой ушел на квартиру к начальнику штаба.
Булат с ординарцами, набросав лошадям сена, вернулись в штаб, где лежали зарубленные. Развернув на полу несколько снопов, улеглись спать.
– Скажу тебе по совести, – шептал Дындик Алексею, – не жаль мне комбрига-офицеришку. Все они из одной кучи мусор. Вот комиссара жаль – наш парень.
– И комбрига жалко, брат Петр. Вишь, не покривил душой, не поднял рук, очутившись в лапах белых. Оно хоть марка одна – их благородия, а душа не у всех одинаковая. Разные бывают офицеры.
Дындик, не остывший еще от всего пережитого, откровенно поведал Алексею, смеясь над своими страхами, и об атаке призрачной конницы под Капканами, и о том, как он околпачил белореченцев.
– Одно худо, – закончил свое задушевное повествование Петр, – боюсь, Леша, завтра не сяду на коня.
– С чего это? – пробормотал спросонок Булат.
– Той урядницкой амуницией весь шлюз себе расколотил. Ног не чую. Не привык я к казачьим седлам.
На рассвете, ежась от утренней свежести, политкомдив, не отказавшись от мысли разыскать войсковую часть своевольничавшего Каракуты, со своей группой, прихватив Дындика, двинулся на север. К полудню они прибыли в Лепетино. Здесь от окраины к центру, к самой церкви тянулась длинная гать. В уровень с ее краями застыло полноводное спокойное озеро.
То и дело взбаламучивая зеркальную гладь водоема, возникали над ним буйные фонтаны воды. Какие-то беззаботные кавалеристы, хищнически добывая рыбу, бросали в воду боевые гранаты.
– Какой части? – обратился Дындик к полуобнаженному бойцу, взбиравшемуся на гать с полным ведром оглушенных щук.
– Боговы противники, чертовы друзья, – развязно ответил вооруженный до зубов грозный рыбак.
– Зачем гранаты портите? – подъехав к берегу, строго спросил Боровой.
– А ты нам их давал?
– Вы второго дивизиона? – Булат на хромом своем коне вплотную подъехал к расположившейся на гати группе кавалеристов.
– Катись со своим дивизионом собаке под хвост! – грубо отвечали рыболовы. – Повылазило тебе, не видишь – мы Чертова полка!
– Весело живете, – не стерпев, вмешался Дындик. – Под вашим носом казаки разбойничают, а вы тут охотитесь на щук. Такие лбы – и ваньку валяете. Сопливая бражка, сметанники, шкурники… – Взволнованный Петр расстегнул гимнастерку, под которой виднелась полосатая тельняшка.
– Закрой свою плевательницу, флотская рында, – один из рыболовов потряс зажатой в руке бутылочной гранатой системы Новицкого, – а то, если не утоп в морях-океанах, мы тебя живо спровадим на дно энтого ставка.
– Темный, темный вы народ, – укоризненно покачал головой комиссар дивизии и тронул шенкелями своего коня.
– Пожри с наше одного казенного кондеру, и ты потемнеешь, – зло ответил один из рыболовов.
Всадники повернули лошадей к церкви. Позади, заглушая издевательский смех бесшабашных кавалеристов, раздавались взрывы гранат. Боровой направился в штаб.
Через час, поднятые по сигналу тревоги, во весь карьер мчались к площади одиночные кавалеристы. Их сытые кони, с красными лентами в гривах и челках, тяжело дышали и от бешеного аллюра и от чрезмерной тяжести до отказа навьюченных седел. Бросалось в глаза пестрое одеяние всадников – гимнастерки, офицерские френчи, пиджаки с атласными отворотами, тонкосуконные визитки. На летних фуражках и офицерских папахах этих странных вояк вместо звезд алели обрывки лент. У всех винтовки висели на правом плече дулами вниз. Под мордами лошадей болтались конские щетки.
С гиком, дикими криками строился на площади пестрый фронт дивизиона. Перегоняя друг друга, неслись к сборному месту бешеные тачаночные упряжки с грозно вздернутыми к небу пулеметными стволами. В беспорядке толпился обоз – его вместительные фургоны, помещичьи экипажи, до отказа нагруженные мешками, самоварами, граммофонными трубами. Молодые женщины, не по-сезонному одетые в элегантные шубки с чужого плеча, составляли основное население шумного обоза.
От штаба на тонконогом арабском жеребце отделился всадник. Белый мех отворота перетянутой красным кушаком суконной поддевки еще больше оттенял его смуглое лицо. На боку живописного конника болталась серебряная, в камнях, с золотыми разводами, редкостная шашка. Из-за матерчатого пояса торчала ручная граната-бутылка.
По команде «смирно» кавалеристы дружно шевельнулись и сразу же затихли. Каракута – это был он – пронесся стрелой мимо строя дивизиона. На лету бросил – выстрелил:
– Здорово, «черти»!
– Здорово, Сатана! – залпом ответили двести всадников.
Через минуту «черти» вытягивались в колонну по три. Впереди, покачиваясь в седле, гарцевал Сатана.
– Товарищ комиссар! – к Боровому на тощем, замученном коне приблизился подтянутый голубоглазый командир. – Имею честь явиться, помощник командира дивизиона Ромашка. Только вот он, – голубоглазый кивнул в сторону Каракуты, – меня не признает. Вчера пол-дня митинговали. Решали, принимать или не принимать присланных штабом дивизии начальников. Вот и болтаюсь за дивизионом, как подкидыш, – ни туда ни сюда.
– Обождите до завтра, товарищ Ромашка, – успокоил его политкомдив.
После осмотра части Боровой с Булатом и Дындиком явились в ее штаб. Каракута, скинувший уже с себя свое атаманское одеяние, в атласной рубахе, подпоясанной кавказским пояском, поглаживая аккуратно подстриженные усики, нагловато косясь на комиссара, начал первый:
– Ты, товарищ Боровой, думал, что если моя братва глушит гранатой рыбу, то она дисциплины не знает. Видал, за пять минут слетелись мои боевые орлы…
– Я не об этом хотел с вами говорить, товарищ командир дивизиона, – перебил Каракуту Боровой. Пододвинув ближе к нему стул, в упор посмотрел ему в лицо. – Слушайте меня внимательно. Не стану я у вас спрашивать, почему вам больше по душе Чертов полк, а не второй дивизион. Почему вас, командира регулярной Красной Армии, величают Сатаной, а вы красноармейцев – чертями. Почему вы, путая нам карты, не подчиняетесь приказам высших штабов. Почему самовольно покидаете позиции. Для меня все ясно без ваших объяснений. Но раз вы первый начали разговор о рыбе, то я вам скажу – рыба воняет с головы. Я увидел вашу часть. Она мне понравилась. Я верю в народ. А раз ваши люди вышли из народа, то они не только могут, но и обязаны драться с врагом. Только они это сделают не при нынешнем руководстве. Вы один с этой большой задачей не справитесь. И вот, товарищ Каракута, я требую от вас одного: от имени командования дивизии приказываю вам сегодня же оформить назначение Ромашки вашим помощником.
– Дудки! – стукнул Каракута по столу. Глаза его налились кровью.
Два телохранителя с пулеметными лентами на груди, с маузерами на боку двинулись от дверей к столу. Дындик, став к ним спиной и раскинув руки, остановил их на полпути. Каракута, покосившись на моряка, продолжал:
– Только через мой труп…
– Нам нужны не бунтари, а дисциплинированные командиры, – Боровой по-прежнему сверлил Каракуту глазами. – Если будете разводить анархию, мы вас снимем с дивизиона.
– А вы меня ставили? Вы мне давали людей, оружие, обмундирование? Сам все собирал по нитке. Здесь все мое. И никому я не подчиняюсь. Слышите!
– Напрасно, Каракута! И имейте в виду: я с вами разговариваю от имени советской власти, Коммунистической партии и рабочего класса. А от их имени я могу с вами говорить – я сам рабочий, хочу сказать – слесарь. Меня помнят и на екатеринославском «Шадуаре», и в киевском «Арсенале», и на Путиловском. Но там я был Азбукин. Из-за царской полиции довелось стать Боровым.
– А я за кого? – вскочил с места Каракута. – И я и все мои люди второй год бьемся с контрой за советскую власть.
– Сядьте, не горячитесь, – продолжал Боровой. – У нас одна советская власть, не две. От ее имени я приказываю вам подчиниться безоговорочно.
– Смотря в чем. Если так будете напирать, вовсе уйду с фронта.
– Куда, к белым?
– Зачем? Уйду в партизаны. Без вас буду колошматить Деникина.
– Чудак вы, Каракута. Пора понять, есть два пути: с нами или против нас. Третьего пути нет. Неужели вам ничего не дали уроки Махно, Григорьева?
– Я вас понимаю, – отодвинулся подальше к стене Каракута, – вам хочется всюду сунуть своих коммунистов. Поди еще и звездочки эти заставите понацеплять. Обратно режим вводите. Поскидали царские кокарды, а свои придумали.
Боровой усмехнулся:
– Да, никаких лент мы не признаем. Красноармейские звезды раздайте сегодня же. Обязательно. А теперь насчет Ромашки. Какой он коммунист? Бывший левый эсер. Из левых эсеров и знаменитый командир дивизии Юрий Саблин. А никто на него не жалуется. По-настоящему воюет за советскую власть.
– И я их как раз признаю, этих самых левых эсеров.
– Но поймите, Каракута, таким, какой вы есть, мы вас не признаем. Не признаем ни чертей, ни Сатану. Пора кончать с этими чертовыми полками, с отрядами «смерть кадетам», которые от одного кадетского выстрела бегут без оглядки. Только регулярная Красная Армия способна вести борьбу против сильного, хорошо вооруженного врага. И вот, – комиссар указал на Алексея, – товарищ Булат назначается к вам политкомом. Помните, за каждый его волос вы лично отвечаете головой… Если с ним в дивизионе, не в бою, что-либо случится…
Каракута пренебрежительно с головы до ног осмотрел Алексея.
– Как вам будет угодно, валяйте, валяйте, пускай этот юнец идет к нам. Уживется с братвой – ладно. А нет – дело его. Одно вам скажу, комиссар, я в няньки ни к кому не нанимался…
– Этот товарищ в няньках не нуждается. И у него с десяти лет мозоли на руках…
– Я и говорю – как вам будет угодно. – Казалось, что и Каракута начал сдавать. Но это только казалось. Он вновь встал, выпятил грудь, поправил решительным движением кавказский поясок. – А этого Ромашку, – продолжал он гневно, – Ромашку или Подснежника, будь он сто раз левый эсер, я не приму. Сегодня он мой помощник, а завтра по вашей команде он же мне даст коленкой под зад. Понимаю… А я своим горбом, своим потом и кровью создал свой Чертов… или как там его – второй дивизион… И вот что, не жги ты меня, комиссар, своими глазищами, не страшусь… Я как-никак знаменитый старобельский живописец. Даже в Юзовку переманивали меня писать вывески, да…
И вмиг… Заговорщицки шептавшийся с рябым каракутовцем боевой моряк из глухих Коленцев, что на тихой реке Тетерев, лукаво усмехнувшись, пронзительно изрек:
– Хватит кочевряжиться, хватит тебе, Мукар-р-р-ррон!
После этой кинжальной реплики разгоряченный темпераментным диспутом кавалерист мгновенно смяк, сник и тут же вовсе съежился. Как ветром сдуло весь его вздорный апломб, всю его неуемную амбицию.
Не ощущая пяткой земли, герой античного мира Ахилл становился абсолютно уязвимым. Так и крайне занозистый партизан от одного лишь сакраментального слова превратился в жалкий отрепок мочалки. Сейчас это уже не был задиристый и крайне голосистый петух, а велосипедная камера, напоровшаяся на стальной шип. И этот внезапный прокол, с подсказа рябого, содеял краткий монолог Дындика.
Еще до призыва в армию старобельский умелец как-то выполнял заказ первого негоцианта города. Малевал шикарную горизонтальную вывеску: «Бакалея третьей гильдии купца А. А. Ердыкина». Две вертикальные – по обе стороны главного входа в лавку. На одной значилось: «Всивозможные колониальные товары». На другой: «Всех сортов мука, мукароны, мукаронные изделия».
Грамматика отнюдь не мучила живописца. Ни когда он старательно выводил сверкающее бронзой «изделия», ни после… Его, вернувшегося с ранением из царских окопов, в 1916 году судили за попытку в суматохе осенней ярмарки (на Маковея) выкрасть наган у подвыпившего станового. И предъявили к подписи не очень-то пухлую папку – «ДЕЛО». А «изделия» яснее ясного, народились от слова «ДЕЛО». И не было никакого сомнения в том, что раз продукт изготовляется из муки, то имя ему не м а к а р о н ы, как невежественно доказывал заказчик – третьей гильдии купец Ердыкин, а м у к а р о н ы…
Вот тогда-то дотошные земляки враз и вкатили неистовому Каракуте ту убийственную липучку. И его та липучка, то страшное слово «мукарон» бесило не менее, чем быка на корриде красный лоскут… Бесило и вмиг превращало из голосистого петуха в жалкий отрепок мочалки…
– Ну и ладно… – поднялся со своего места Боровой и протянул Каракуте вчетверо сложенный листок бумаги, – вот вам приказ. Вам с дивизионом следует перейти в деревню Тартак. Там мы вам предъявим счет и за порубленных белореченцами командира и комиссара второй бригады, и за казачьи разъезды, прорвавшиеся к нам в тыл… А не выполните приказ, мы вас объявим вне закона. Достанем вас из-под земли…
В Тартаке, где стояли тылы и все обозы дивизии, отведенные в резерв, отдыхали три полка 1-й бригады. Туда же, выполняя приказ, пришел и 2-й дивизион Каракуты.
Дымились на улицах кухни. С котелками, кувшинами, горшками выстроились возле них шумные очереди.
– Ишь придумали – коммунией народ кормить.
– То каптеры обратно золотники выкладают.
– Побаловались по мужикам, довольно. Спробуй казенного кондеру.
– За сметаной соскучился? Погодь, сметанник, пойдем на позиции.
– Хлебал с бабьей руки, похлебай теперича с солдатского копыта.
– Ишь как беженцев кормят, – раздался голос из рядов 2-го дивизиона. – Таковский харч и таракана сморит!
Тут же рядом, под забором, на траве, сидели группами красноармейцы стрелковых полков. Проводились очередные политзанятия.
Здесь, в Тартаке, Каракуту и сняли с командования, а его людей собрали на митинг. Каракутовцы, чувствуя себя бессильными против пехотного батальона, который их окружил, клокотали. Негодование нарастало. Из рядов 2-го дивизиона то и дело доносились угрожающие выкрики.
Боровой, встав на табурет, начал:
– Товарищи, красноармейцы…
На один миг замер глухой гул. Толстый низенький боец в офицерском, трещавшем по швам френче подошел к импровизированной трибуне, повернулся к ней спиной и, заложив два пальца в рот, три раза подряд пронзительно свистнул.
– Смотрите, товарищи, – горько усмехнулся комиссар дивизии, – вот она, разнузданная мелкобуржуазная анархия! И это на третьем году революции. Вот вам воспитание батьки Каракуты.
Дындик, без гимнастерки, в полосатой тельняшке, словно волнорез, проложив себе грудью дорогу сквозь толпу «чертей», рванулся к наглому толстяку. Это и был завхоз дивизиона Васька Пузырь, ради свадьбы которого Каракута, нарушив приказ начдива, самовольно оставил позиции.
– Собака! – с лютой злобой прохрипел моряк и с такой силой схватил за шиворот Пузыря и так его встряс, что тот выпал из френча, оставшегося в руках Дындика.
И вдруг громкий хохот покатился по всей площади. Перед красноармейцами, поднявшись с земли, предстал в шикарной, заправленной в брюки батистовой, с кружевным декольте, розовой дамской рубахе растерянный каракутовец.
– Вот так фря! – воскликнул с восхищением какой-то пехотинец.
– Намажь губки, цыпочка! – крикнул другой.
Пузырь, растеряв всю свою наглость, метнул заячий взгляд в плотную массу красноармейцев. Он искал щель, в которую можно было бы ускользнуть. Не найдя ее, вскинул татуированные руки на грудь и, прикрывая ими вышитую яркими розочками рубашку, повернулся спиной к кавалеристам.
– Морячок, а ну вытряхни его из портков, на ём, должно быть, и палталоны кисейные… – кричали из толпы.
– Не иначе как графиню какую-то облапошил…
Селиверст Чмель, вызванный вместе с другими кавалеристами из Казачка для усиления 2-го дивизиона, заметив пухлые плечи каракутовца, не стерпел:
– На нем рубаха красна, и под рубахой рясно.
– Не с перловки, – зло бросил Гайцев, один из бойцов 2-го дивизиона.
– Ясно, что с жареных карасей, – добавил какой-то каракутовец. – А нам давал щи – хоть портянки полощи.
– Каша пригорела, щи ушли, был мосол, и тот собаки унесли, – добавил Чмель.
– С такой ряшкой кажен день можно жениться.
– Он так и поступал, этот чертов Пузырь.
– Кончилась коту масленица, начался пост.
– Да, – продолжал свое Чмель. – По Ивашке и рубашка. Настоящая а-ля капуль!
В это время высокий одноглазый кавалерист, заметив в одном из окон штаба бледное лицо Каракуты, выстрелив в воздух из нагана, крикнул:
– Наших бьют! Черти, вперед – выручать Сатану!
Кучка оголтелых кавалеристов с винтовками в руках бросилась к помещению штаба. Вынув револьверы, Боровой, Дындик, Булат, а за ним и Ромашка, опережая бунтарей, загородили им вход в помещение, где находился их бывший батька-командир.
Алексей влетел в помещение. Здесь, в просторном зале поповского дома, за длинным столом вместе с хозяином и его домочадцами чаевали Кнафт и жена Парусова. Грета Ивановна жила здесь в Тартаке при дивизионном обозе. Так как командирским женам запрещался въезд в расположение боевых частей, Парусова изредка по разрешению начдива, переступая запретную черту, навещала мужа в Казачке.
– К нему, к нему идут! – заерзала на стуле полнотелая поповна.
– Мне жаль его, – сощурила глаза Грета Ивановна. – Я хочу вмешаться в его судьбу…
Алексей устремился на половину, занятую штабом. Вместе с подоспевшими красноармейцами отвел разжалованного Сатану в глухой поповский чулан.
Когда Булат вновь очутился в зале, ему преградила дорогу Грета Ивановна.
– Молодой человек, может, чаю с нами откушаете?
Алексей осмотрел с головы до ног бывшую попечительницу Киевского института благородных девиц.
– Некогда, уважаемая, чаи чаевать.
Боровой проводил прерванный было митинг. Понемногу начали стекаться красноармейцы пехотных полков.
– Почему офицеры засели там, в ваших штабах, и командуют нами? – кричал в лицо политкомдиву одноглазый боец кавдивизиона.
– Они нас продают, а вы по тылам околачиваетесь и не видите.
– Скоро весь комсостав будет у Деникина. Понаслали дьяволов!
– Сами назначим себе командиров, катеарически! – натянув свой теперь уже рваный френч, с присущей ему наглостью, яростно кричал Васька Пузырь. – За что боролись, кровь проливали?
– Почему командирам больше жалования? А солдат как умирал за полтинник, так и теперь за полтинник погибать должен…
Дындик подскочил к одноглазому. Протянув руку к карману его пиджака, вытащил висевшие на толстой цепочке золотые часы.
Из рядов дивизиона стали отделяться кавалеристы и незаметно подаваться назад. Оставшиеся шумели с меньшим задором. Но зато оживились бойцы стрелковых частей.
– Вояки! Вместо флангов пехоты оберегают свои тачанки с манатками.
– Ух, сволочи! Красноармеец кровь проливает, а они вишь наживаются.
– Вон наши у Колчака Казань отбили, на Урал поперли, а мы на месте топчемся. Все из-за этих субчиков – часовых мастеров.
– При своей бабе под боком каждый согласится воевать, у них в обозе полно энтих…
Стрелки начали окружать «чертей» плотным кольцом.
Одноглазый рванулся было назад, но Дындик схватил его за воротник.
– Эх, юхари! – крикнул одноглазый. – Завидно, что бедные люди немного подлатались… Нигде нет жизни для бедного класса! Нате, кушайте, подавитесь, чтоб вам стало поперек горла!.. Чтобы вы это не донесли до своего дома! Чтоб ваша мама вас увидела на катафалке! Чтоб вас собаки ели на кладбище!
Каракутовец с пеной на губах опустился на траву. Через две-три минуты, придя в себя, оглянулся. Упавшим голосом произнес:
– Что вы берете только мине? А Ваську Пузыря, а Мишку Кивунчика, а Кольку Будяка!.. Это же все гоп-компания Сатаны…
К вечеру в Тартак прибыла из дивизии группа харьковских добровольцев – рабочих и коммунистов. Боровой, хмурый, решительный, сидел в штабе бригады, принимая пополнение.
– В Чертов полк, то есть во второй дивизион.
– Во второй дивизион.
– Во второй дивизион.
Вечером Грета Ивановна, отправляя Кнафта в Казачок, строго наказывала:
– Письмо передайте Аркадию сразу, как приедете. Глебу Андреевичу на словах скажите: пусть сделает, что может, – Каракуту надо спасти.
– Так вы просите передать Аркадию Николаевичу, чтоб он изволил себя беречь, не простудился? – заговорил нарочно громко Кнафт, услышав чьи-то шаги.
Ромашка, с его книжным догматическим представлением о гуманизме, еще накануне всячески третируемый Каракутой, не без робости спрашивал нового комиссара дивизиона:
– Товарищ политком! Закон военного времени суров. Неужели его сдадут в трибунал? Он, видать, не из трусов. Послать бы его на передовую рядовым. Там хоть и умрет, так с честью!
– Принимая во внимание его пролетарское происхождение и революционные заслуги? – едко спросил Алексей. – Нет, товарищ Ромашка, хватит, полиберальничали. Эта мягкотелость обошлась недешево нашей Красной Армии…
