Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"
Автор книги: Илья Дубинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 45 страниц)
В те горячие и тревожные дни газету «Пролетарская мысль» читал весь Киев. В одну из последних ночей довольно холодного того ноября, по-воровски крадучись неосвещенными переулками, первая сотня «вольных казаков» Печерского куреня – доверенная гвардия Центральной рады – окружила пятиэтажный дом № 31 по Жилянской улице, где печаталась рабочая газета.
Чотарь Неплотный, впервые доверив своему молочному брату высокий пост роевого[7]7
Роевой – отделенный командир.
[Закрыть], приказал Назару строго-настрого охранять подступы к типографии с тыла, особенно со стороны Совской улицы, упиравшейся в хвост Владимирской, и с фланга, где с типографским двором граничил «Мак-Кормик» – английская фирма по сбыту плугов, сеялок, жаток и молотилок.
Чотарь велел держать ухо востро, потому что «от этих изменников Украины можно всего ожидать». Опасался он и вооруженной подмоги из «Арсенала», с Демиевки, Шулявки и даже с Подола.
Патлатого семинариста, сына преподобного викария – настоятеля собора – чотарь поставил с двумя роями на подходах к фасаду. Сам во главе солидной ватаги направился в редакцию. Постучав в закрытую дверь и услышав за нею скрип ботинок, строго выпалил: «Именем закона!»
Скрип ботинок удалился, а потом вовсе затих. Восклицание чотаря не возымело магического действия. Пошли в ход приклады.
Всего лишь четыре месяца назад такие же лихие вояки ворвались в редакцию «Правды». Но тех вояк и след простыл, а голос большевистской газеты гремел и гремит на весь мир.
Лучшим наставлением отпрыску разбогатевшего булочника был аккуратно сложенный номер газеты с боевым письмом киевских пекарей. Он жег ему не только руки, но и кровь. Пока его бойцы, эти лихие рыцари Центральной рады, будут крошить технику, он, ткнув газету в клейстер, запечатает ею морду редактора. Будет ему и выпечка и припек. За отца, за «Семадени», за «Франсуа», за «Жоржа», за всех.
И долго он не станет возиться с этим вшивым казачеством газетной строки. У сестры милосердия Мариинского лазарета предстоит большой сбор «осколков» кабачка «Пей до дна».
Назар, строго выполняя приказ, расставил два парных секрета на тыльных подступах к дому. Сам с одним из постов занял узкий проход у двухэтажного дома в глубине двора, ограда которого смотрела на Совскую улицу и на «Мак-Кормика». Если и поспеет газетчикам подмога сзади, то лишь отсюда. А он уже не будет зевать.
Из широко раскрытого окна четвертого этажа соседнего дома доносился шум веселых и озорных голосов, визгливые выкрики, хлопанье пробок, звон гитары. И вдруг, залихватски, с цыганской удалью, зазвучала пластинка граммофона:
Что ты ходишь, что ты бродишь, сербияночка моя?
Пузырьки в кармане носишь, отравить хотишь меня…
Это настолько позабавило роевого Назара, что он сразу даже не обратил внимания на то, что происходило у черного хода большого дома – на вверенном ему основном посту.
Вдруг ярко осветились окна редакции. Хлопнув дверью, из нее вышел человек. Остановившись на миг, извлек из туго набитого портфеля донельзя мятую шляпу. Нахлобучил ее на свою запущенную шевелюру. И тут же с двух сторон человека подхватили спрятавшиеся за выступом стены вояки. Подхватили и энергично повели на зады двора, к роевому.
– Хто такой? – строго спросил Назар, впервые в жизни выступая в роли лица, наделенного железным правом решать судьбы людей.
– Вы спрашиваете, кто такой? – повторила расслабленным голосом шляпа.
– Ну да! – еще строже подтвердил Назар.
– Так я же бухгалтер. Вот тут, в этом доме, наша контора «Сахарный синдикат», уважаемые господа добродии. Засиделся с отчетом. И то не успел. Тащу бумаги домой… А моя хата рядом, на Совской. Вон и лаз в ограде… Если я вам помешал, извиняюсь, господа добродии. Это не в моей натуре мешать людям…
Назара и его подчиненных рассмешила растрепанная фигура с покосившимся на носу пенсне, с галстуком на плече, со шляпой блином.
– Ступай, бумажная крыса! – повелел грозно Назар. – И не шатайся по ночам. Теперь нашему брату не до вас, бухгалтеров всяких…
А тут еще ярче вспыхнул свет в окнах редакции, и на камни двора со звоном полетели стекла. Ночную тишину нарушил лязг разбиваемых машин. Раскрылись, несмотря на стужу, окна на этажах. Послышались встревоженные голоса жильцов.
«Вольные казаки» прикладами загнали безоружных наборщиков и корректоров в тесную кладовую, где хранились шрифты. Чотарь, потрясая наганом, спрашивал каждого, не он ли «редахтор».
– Наш редактор в шляпе и в пенсне, нечесаный, – отвечали ему. – С обеда еще куда-то подался…
– А бумаги? А портфель? – чотарь грозно нахмурился. Об этом «портфеле» атаман куреня прожужжал ему уши.
– С портфелем и мотанул… – отвечали налетчику.
Раздосадованный неудачей, пан Неплотный, рванув винтовку из рук одного «вольного казака», принялся с остервенением крошить ротационную машину.
Пан чотарь не только выполнял приказ начальства, но и мстил. Найдя среди авторов постоянно публиковавшихся газетой коллективных писем-протестов имя сына пекаря Назара, сын булочника взъярился.
– Какой из тебя, трахома, казак? Да я тебя… Да я из тебя извлеку квадратный корень… Темнота и мрак. Что в той мазныце, что в твоей дурной башке. Лихо! Беда! Уже те проныры комитетчики добираются и до наших «вольных казаков»…
Забыв все наставления и предостережения по век напуганной матери, оскорбленный роевой ответил чотарю со всем пылом юной и наивной души:
– Да, я казак, но я же и пекарь. Пойми, не булочник, а пекарь, пан чотарь!
Поостыв немного, Гораций процедил сквозь зубы:
– Тоже мне «вольный казак». Наследник боевой славы Запорожского войска. К тому же и роевой. Знаешь, что обозначал в царской армии господин ефрейтор? А я, балда, намечал после этой боевой операции продвигать его в бунчужные. Господин фельдфебель был для солдата и царь, и бог. Предупреждаю. Раз уже залез в нашу казацкую справу, то крепко-накрепко вызубри, что до чего…
Назар боялся этих вспышек. В детстве еще его мать искупала первоклассника Гараську в деревянном корыте. После него в ту же воду залез Назар. Ганна попросила своего выкормыша принести кружку горячей воды. А тот, выполнив просьбу, плеснул кипятком на поясницу молочного брата. Месяц пролежал мальчик в бинтах. На всю жизнь осталась примета – «сгоревший корж». А за что? Играли в русско-японскую войну, и он отказался быть «японским шпионом»…
Два года назад Назар постеснялся отнести записку дочке генерала Блажовского, начальника «Арсенала». И что же? Гораций запретил ему пользоваться своей лодкой, или, как он ее важно называл, баркасом. А для Назара, неугомонного рыбака, это кое-что значило. Потом помирились. Вот и теперь гремел, гремел чотарь.
А назавтра, во время утренней переклички, когда с Московской улицы до его ушей донеслись звонкие крики мальчишек – «Пролетарская мысль», «Пролетарская мысль», покупайте свежий номер рабочей газеты!», пан чотарь, словно пришибленный, сразу скис…
Подвал есть подвал. И так уж испокон веку повелось – люди с достатком занимали этажи, беднота ютилась в подвалах. Не зря поэт предостерегал имущих: «Закрывайте этажи, нынче будут грабежи».
Ганну Турчан, мать Назара, множество ниточек связывало с семьей булочника. Много лет назад из глухой волынской деревни совсем еще молоденькая девушка явилась в Киев. В доме Неплотного она была за няньку и за горничную, за прачку и за помощницу кухарки. Потом ей добавили трешку, а кухарку уволили. Ганна стала хозяйкой плиты и кастрюль. А тут только что вернувшийся с действительной шустрый пекарь Гнат зачастил на кухню. Сыграли свадьбу. Пан Неплотный отвел молодым половину подвала. Другую половину занимал дворник.
Третий ребенок у хозяев и первый у молодоженов родились почти в одно время. Краснощекая, полная сил и жизненных соков полешанка вскормила своей грудью двух молодцов. Но мать первого жила в сухом цокольном этаже. Мать второго, кормившая двоих сразу, оставалась в сыром и тесном подвале. При ней сыграно две свадьбы. Одна дочь хозяина вышла за канцеляриста, другая – за речника.
А тут навалилась война. Царь призвал в армию восемнадцать миллионов – каждого четвертого мужика. Для войны интендантство забирало все. Народу оставались крохи. Но бедовали не все. Заглохла торговля, ожила спекуляция. У множества рубли превратились в копейки, у избранных наоборот – копейки превратились в рубли.
Пошел в гору и булочник: будто золотая рыбка колдовала ему. Деньги плыли к нему словно с горки, хотя выпекавшийся им для продажи хлеб становился все хуже и хуже. Чудеса! А все чудо было в зяте-канцеляристе, теперь интендантском чиновнике. Он открыл тестю широкий лаз к военной мукомольне в Протасовом яру.
И сам пан Неплотный не хлопал ушами. Его менее удачливые конкуренты говорили о нем так: «Этот если захочет, то достанет и швабру из львиной гривы…»
Булочник завел на слободке бакалейную торговлю. Там же, на задках лавки, промышляли и добротными «старорежимными» пшеничными булками. Выкормыш Ганны, Гораций, проматывал с дружками отцовские бешеные денежки на слободке, в летнем саду «Венеция», а больше всего в центре, в ресторане «Континенталь».
На рубли, принесенные «золотой рыбкой», куплен и доходный дом на полсотни квартир. Да, Горацию было что отстаивать с оружием в руках.
Когда на рассвете Назар заскочил домой, чтобы проведать больную мать и переодеться, первое, что он услышал, были полные тревоги слова:
– Сынок, как там Гарасик? Жив-здоров?
Назар положил свою ласковую руку на холодный лоб пожелтевшей и осунувшейся за несколько дней матери.
– Шо ему сделается? Бугай!.. А как ты, мама?
– Будто полегшало, – шептали сухие губы женщины. – Отпустило немного, слава преподобной Прасковье и всем святым угодникам. Встану, поплетусь в пещеры благодарствовать… – Тощая рука, лежавшая поверх старого лоскутного одеяла, поднялась, сотворила крест. Глаза Ганны, не по годам старые, устремились в угол, где у икон тлел фитилек лампады. – Очнулась, Назарчик, очнулась, сынок. Так всю ночь насквозь обратно палили где-то там, у Полигона. Я и тревожилась. Что с вами? Тебя вот вижу. А Гарасик – он тоже вояка…
– Конечно, вояка, – подтвердил Назар, сложив аккуратно на сундуке жупан и папаху. Влезая в пропитанную мучной пылью рабочую курточку, вспомнил типографию, грохот и лязг разбиваемых машин. Тоже война…
– Разогрей, сынок, борщ. Спасибо Адочке, она позаботилась.
Назар, торопясь, разжег чугунку – единственный в подвале очаг. Жестяная труба с длинным коленом отводила дым в прорубленное у самого потолка небольшое отверстие. На чугунке готовили, чугункой обогревался подвал. Когда ее топили, было невыносимо жарко. Когда огонь в ней гас – стужа валила со стен.
Поторапливаясь, Назар взялся за ложку. А изможденная рука матери благословила его. Материнская рука! Та, которая есть исток и двигатель жизни, надежная опора с первых шагов до полной зрелости. И отымающая у себя последнее, чтоб отдать его детям. Кормящая, карающая, наставляющая и воспитывающая длань. Ограждающая от всех бед и готовая для своих чад сорвать все звезды с неба. Способная перевернуть горы ради того, чтобы разгрузить руки детей. Рука всепрощающая и всегда благословляющая…
Заскрипели ступеньки. Кто-то со спешкой, обычной для тех дней, спускался в подвал. Завизжала обитая войлоком дверь. В подвал влетела румяная с челочкой девушка. На ходу выпалила:
– Что делается, тетя Нюша! Что делается на вокзале! Страсти господние… И ты здесь, казак? Ваши этой ночью в который уже раз сунулись на Полигон. Палили там всю ночь…
– Говори, баламутка, толком, – с ложкой в руках, Назар остановил трескотню девушки.
– Толком и говорю… – продолжала трещать Ада и с разбегу шлепнулась на скамью рядом с Назаром. Вдруг обратилась к больной: – Ну, что вы, тетя Нюша, скажете? До этого йолопа тулится симпатичная, с челочкой, барышня, а он еще оттуливается. Монашка, а не казак. Я же скучила за тобой…
– Слыхали… – отрезал Назар. – Говори, шо знаешь?
– Я и говорю. Ваши ночью налетели на сонных солдат. На тех, что лупили через Днепр по штабу. Забрали пушки, оружие. Повели полигонщиков на вокзал, а там уже ждал порожний эшелон. Солдат загнали в теплушки, потом посдирали с них шинели, кожушки. Кричали: «На Московщине вы получите все новое. А это нужно нам». Своими глазами все видела. Как раз несла булки начальнику станции…
– И что делается на белом свете, – все крестилась больная. – Давят друг дружку. Все шумят – будто рабочий поднялся на буржуя. А тут свой на своего, солдат на солдата. Где-то там и наш вояка мучается. Не то в Карпатах, не то в Галиции. Иные уж по два раза явились на побывку, а мой Гнат… Вот хозяин послужил в ополченцах с полгода тут, на Зверинце, и все…
– То ж мой дядюшка, – лукаво хихикнула Ада.
Назар, весь еще под впечатлением ночной вылазки, подумал, что этой ночью «вольные казаки» занимались не одной типографией. И вообще что-то тревожно стало в последние дни. К чему-то кругом готовятся. А этот хромой солдат-фронтовик все знает… Стреляный воробей! Это от него идет, будто новое правительство России требует, чтобы рада задерживала донскую казачню, которая прет с фронта на помощь Дону. И не останавливала эшелоны матросов, которые посланы громить Каледина. И еще говорил солдат, будто гайдамаки прикончили захваченного ими председателя Военно-революционного комитета большевика Леонида Пятакова. Ну, если для порядка, для нашей свободы отбирают у Керенского банк, у ломовиков винтовки, у большевиков редакцию – это одно. А вот убивать человека… Бросил хромой солдат и такое: «Остановиться никогда не поздно. Поздно только в одном-единственном случае – это когда прольется кровь». К чему эти слова?..
Его раздумья нарушил донесшийся с улицы гул. С каждым мигом он все усиливался. Приоткрыв дверь, Назар стал прислушиваться. Тут Ада сказала:
– Не тревожься. То гудит очередь. В лавку дядюшки завезли товар. И какой! Поначалу и я испугалась этого гвалта. Вспомнила, как толпа на той неделе разнесла мою тачку. Все шумела: «Начальникам – так белые булки, а нам яшник. Стояли бы начальники с нами в очередях, знали бы, почем фунт лиха». Булки, конечно, растащили. Вместо выручки принесла под глазами фонари. Гляди вот…
– Что за товар, деточка? – спросила больная.
– Говорю, тетя Нюша, особенный, небывалый. Сахар! По шесть фунтов на рыло. А к сахару добавок – по три пляшки водки. Даром – пятерка бутылка. За всю войну впервые. Быть свалке, помните мое слово.
– Назар! – поднялась на подушках больная. – Не прозевай же сахарок. И горилку тоже. Обменяем на рыбу. Вот как залез ты в папаху, и про снасть свою забыл. А мне бы сейчас свежей ухи – самый раз. Може, и наш батько скоро вернется – будет чем его встренуть…
Тут шустрая Ада, лукаво стрельнув смеющимися глазами, подступила к молодому пекарю вплотную.
– Видать, твой труд пропал даром. Зря старались. Ты, Назар, и твои товарищи, жупанники.
– Чего это вдруг? – спросил он.
– По всему видать, напрасно вытурили вы красных солдат полигонщиков. И еще обобрали до кишок…
– Шо, – всполошился молодой пекарь, – кавалера потеряла? Не редкий товар. Шо той мошки, шо ухажеров на обеих слободках дай боже…
– Дались мне твои ухажеры. Я не про то…
– А про шо? Лопочи, дзыга.
– И скажу. Думаешь, побоюсь? Ваши располагали: без этих солдатиков народ притихнет. Не вышло. Гудят обе слободки. Гудит Дарница. Гудит весь Киев. Что ж? Хорошо высказался один старый дядька: «Не помогла карта, поможет кварта». Водочка, сахарок…
– Эх ты, Пчелка с челкой! Не бабьего ума это дело. Там, на Владимирской, башка на башке. Не с твоими куцыми мозгами…
– А про то, Назарчик, чув? – не унималась хозяйская племянница. – Мастеровщина не терпит вашего брата: «Долой «вольное козацтво!», «Долой новых жандармов!» Которых добровольцев из своих же не пускают до станков. Скажи, Назар, спасибо нашим пекарям… терпят тебя…
– Послухай, Адка, шо я скажу, – насупившись, отрезал Назар и потянулся рукой к бандуре. – Займайся лучше своей тачкой. Займайся развозкой булок. А то как бы пан Неплотный не надрал тебе челку. На законных правах. Родич… Дядюшка!
– А я согласная прожить без той водки, без сахара; Согласная на черствую корку. Бо если хлеба ни куска, то в тереме тоска… Скорей бы там замирились. Чтоб вернулся до дому наш батько… – слабеньким голосом высказала свои думы мать Назара.
«Мудрецы» с Владимирской, верховоды Центральной рады и пустили в ход сахар и водку. Впервые был нарушен установленный еще царем в первые дни войны сухой закон.
Большие атаманы бахвалились: «Земля и мир – этот журавль большевиков еще где-то парит высоко в небесах. А сахар и водка – радовские синицы – уже порхают на всех главных улицах матери русских городов и во всех без исключения закоулках растревоженного Киева».
Но люди уже не довольствовались малым. Завладев синицей, они не переставали тянуться к журавлю…
Хромой солдат-фронтовик, получив прямо в пекарне свой пай из рук хозяина, поднял высоко руку с зажатой в ней полквартой:
– На тобі, Жучко, вареників, знай, що великдень…
Три куреня «вольных казаков» – полторы тысячи штыков с пулеметами, с бронемашинами, – отряд усусов[8]8
Украинские сечевые стрельцы – войско националистов Западной Украины.
[Закрыть] сотника Чмолы, вместе с приданными ему бронепоездами, двойным кольцом охватили станцию Дарница.
Центральная рада осталась глуха к шедшим из Петрограда призывам, зато внимательно прислушивалась к голосу эмиссара Парижа – его киевского консула мосье Энно.
Европейские реки страны, беря начало на Среднерусской возвышенности, текут от нее во все концы – к Белому, Каспийскому, Азовскому, Черному и Балтийскому морям. Так и вспыхнувшее в Петрограде пламя великой революции неудержимо ширилось от него по всем азимутам – на север, юг, запад и восток.
Занимались пророчеством и иностранные консулы. И те, которые подняли голос протеста против мнимого захвата пекарен, и те, которые предпочитали действовать исподтишка.
В златоглавом Киеве их завелось больше чем достаточно. На одной Лютеранской находились конторы германского, итальянского, норвежского консулов.
Зашевелились и атаманы в Киеве. Одну из первых операций в угоду консулу Энно решили провести на станции Дарница. Сотню «вольных казаков» Печерского куреня оставили у выходных стрелок вблизи бездействовавшего тогда фанерного завода. Чотарь Неплотный объяснил своим людям задачу.
Назар, слушая наставления взводного, едва заметно усмехнулся. Вспомнил возбужденное лицо Ады, ее недоброжелательство, желчное шипение, преувеличенные страхи.
В городе теперь, во второй половине декабря, усиленно поговаривали о войне, о близком восстании, хотя, где только можно было, Красную гвардию давно уже лишили оружия. «Вольные казаки», налетев внезапно на Московскую улицу, захватили винтовки арсенальцев. Это оружие отвезли недалеко, свалили его в офицерском собрании на той же Московской улице. А вскоре рабочие «Арсенала», вернейший оплот киевского Военно-революционного комитета, поладив с охраной, вновь завладели своей боевой амуницией.
И все же, думал Назар, прячутся они. Прячется Красная гвардия Печерска в норах, пещерах, тайниках. А «вольное казачество» вольно ходит по улицам столоны, открыто упражняется на плацах. Во все горло распевает в казармах: «Гоп, кумо, не журись…» Ишь чего захотелось тем: «Долой «вольное казачество!» А дулю с маком не хочете? Вот и сейчас Печерский курень в полном составе нагрянул на станцию. Тут, в Дарнице, он не один…
Время было послеобеденное, и к вечеру, как обычно, холодный ветерок задул с черниговской стороны. Лениво падал мелкий снежок. Назар, прижав австрийскую винтовку локтем к плечу, длинным, свисавшим ниже пояса шлыком обмотал закоченевшую шею, затем глубоко засунул руки в рукава довольно-таки тощенького жупана. По его примеру все бойцы, хваля дальновидность пана Петлюры, нашли и своим шлыкам полезное применение.
С самого начала месяца вояк куреня усиленно гоняли на пустырях, учили перебежкам под огнем, штыковому бою, самоокапыванию. Теперь уже без полных патронташей ни один рой не покидал штаб куреня. И хотя слухов о близкой войне было предостаточно, все говорило о том, что здесь, в Дарнице, боевого столкновения не произойдет.
Видать, чотарь говорил правду. Случилось так, что в одно и то же время на Дарницком узле сошлись два состава. Один с донскими казаками, другой – с солдатами-фронтовиками. Одни спешили на выручку Каледину, другие – на его погибель. Оба эшелона вырвались из той каши, которая заварилась там, на Подолии и Волыни.
До Киева они шли в хвост один другому. И все было нормально. А здесь, у Днепра, на Дарницком узле, где предвиделась длительная стоянка, могло пойти в ход оружие.
Центральная рада и решила не допустить столкновения. Случается, что и незначительная стычка, разрастаясь в крупные схватки, принимает неожиданный, трагический оборот.
Вот почему и пришлось Назару Турчану и его дружкам стынуть на морозе. Отправят эшелоны, и все. Марш по домам. До слободки через пески Полигона для молодых ног – сущий пустяк.
Что-то опять скрутило бедняжку мать. Все просит кисленького. Даже любимой ухи уже не желает. И Гарасика просит к себе – соскучилась. А этот форсун и не спешит. Порой Назару сдается, что мать больше думает о выкормыше, нежели о нем, родном сыне. Видать, не шутка поднять своей кровью человека. Мать иногда вполголоса рассказывает – никудышный был сосунок. А вот сравняла обоих. Помнит Назар шуструю свою родительницу крепкой, здоровой, сильной. А теперь – мощи из лаврских пещер. Зато у пана чотаря ее румянец, тугие щеки, упругое тело, блеск волос и сила ее мускулов… Что соки матери перешли к нему, Назару, не диво. Сын! А видать, ей приятно видеть себя и в чужом ребенке, в Гараське. Вот и тянется к нему…
Лет десять назад, когда он, ошпаренный, стал на ноги и зажал голову молочного брата меж ног, собираясь отхлестать его крапивой, мать прямо ошалела. И те ее слова, сказанные в полном отчаянии, врезались в его память на всю жизнь.
Выходило, что и он, и его родители сыты, одеты, обуты не трудами их рук, а благодаря чужой доброте. И не дай бог разозлить добряков – растопчут. Мать так и сказала: «Хочешь нас пустить с торбой?»
А вот когда набирали хлопцев в Печерский курень… Она же, его мать, святая душа, благословляла. И еще как! Ее довод был прост. «Раз паныч, раз сами они решилися, то тебе, сынок, сам бог велел. Гараська не дурнее нас с тобой. Ученые! Офицеры! А то, гляди, осерчают наши благодетели. Не забывай, чей хлеб жуем…»
И не знал Назар, что до этого весь выводок пекаря вдруг нагрянул на кухню. Там Нюшка возилась с корытами, выварками, казанками. Стирала и прополаскивала кучу хозяйского белья. А вся фамилия булочника прополаскивала мозги прачке. Ратовала за «вольное казачество»…
Что ж? Раз сами панычи… А тут такое… Трухановская сторона держалась своего, дарницкая – своего. Что хвалили хлопцы одной улицы, осмеивали парни другой. Так повелось с дедов-прадедов. До кулачного боя, правда, не доходило, но…
А вот семнадцатый год провел резкую грань. Если с одного берега ребята повалили в Красную гвардию, то с другого – назло тем – пошли в «вольные казаки». В Печерский курень… Тем более что суетливые праведники самостийництва, на деле отстаивавшие интересы лагеря наживы, а на словах ратовавшие за нужды народа, изображая себя его наилучшими друзьями, ловко жонглируя революционными лозунгами, не скупились на щедрые слова. Не задумываясь, демагогически брали их из большевистских листовок. Лишь бы погуще заполнить снасть. А там…
Вот так в размежевании сил на слободках поначалу играл роль географический фактор. Хата липла к хате. Лишь посл, когда людеи по-настоящему раскусили добродиев, началась шумная перетасовка. И хата пошла на хату. Кум на кума. Задуманная атаманами война наций превратилась в войну классов…
Однажды, когда из-за сущего пустяка Гораций запретил Назару пользоваться лодкой, сразу вывелись за столом язи, красноперки, судаки. Однако и теперь их нет, но уж по другой причине. Ради добра для народа можно поступиться и своим… Только вот больная мать. Мог бы чотарь с этим посчитаться, кое-что сделать. Правда, все они казаки по своей доброй охоте. Отдают общему делу свободные часы. Но при курене есть небольшой штат – охраняет штаб, разносит приказы, стережет оружие. Тем казакам заработок идет от штаба. Может, и его, Назара, взяли бы туда, если б не его специальность. Найти теперь пекаря не так просто…
Что говорить? С полгода назад рассчитали мать. Решили обойтись без кухарки и… тут же взяли повариху с аттестатом. Не постыдились. А почему? Разбогатели. Мадам решила, что не пристало теперь подавать к столу коростенские борщи и простую говядину. Хорошо, что пока нет еще прачек с аттестатами…
Когда казаки уже изрядно озябли, раздалась команда строиться. И это прервало горькие раздумья Назара. Чотарь повел свою команду к вокзалу. Шли меж путей. Вправо, ближе к перрону, стоял эшелон кавалерии, слева, вплотную к маневровым путям, – состав с пехотой. На крышах вагонов выросли толстые подушки снега – эшелоны уж много дней находились в пути. На теплушках одного состава наискосок через всю стену старательные руки вывели мелом: «На тихий Дон!», а другого: «Смерть Каледину!»
В эшелоне справа не умолкал гул бодрых голосов. Сквозь широко раскрытую дверь чубатые казаки, мелькая лампасами, подавали застоявшимся коням воду в задубевших брезентовых ведрах. Выбрасывая из ноздрей столбы дымчатого пара, дончаки пили с прихлебом. Одни бойцы несли на своем горбу тюки прессованного сена, другие волокли мешки с овсом, с хлебом, с сухим пайком. Из классного вагона доносились сонные звуки гитары и ленивая мелодия походной казачьей песни.
У эшелона же слева, заполненного революционными фронтовиками, бывшими брусиловцами, с ружьем на изготовку прохаживались меж путей галицийские стрельцы. Стоило голове высунуться из оконного люка, и сразу гремел строгий голос: «Буду стрелять!»
Атаманство, открыв продажу водки населению, не обошло, разумеется, и свое войско. Как и в старину в армиях царя Николая и цисаря Франца-Иосифа, так и теперь, в армии Винниченко и Грушевского, панам казакам перед трапезой паны бунчужные подносили бесплатно казенную чарку. А платно каждый гайдамак и каждый усус мог угощаться сколько угодно.
«Вольных казаков» чотаря Неплотного поставили теперь под пешеходным мостом, у водокачки, из хобота которой непрерывно била струя воды в брезентовые ведра донцов.
Пришел в сопровождении своей вымуштрованной свиты сотник Чмола, молодой и крепкий, сам прошедший хорошую школу цугундера в австро-венгерской армии. Рывком отодвинул дверь ближайшей теплушки. Ловкие усусы подхватили сотника под мышки, подняли и внесли его, как хрупкую статуэтку, в вагон. Следом за ним вскочило еще несколько стрельцов. И сразу же полетели на пути винтовки, цинки с патронами, наганы, ракетницы.
Теперь уже солдат не раздевали, не награждали зуботычинами. Собственно, для этого радовцы и поручили эту деликатную операцию не какому-то фастовскому прапорщику, а «европейцу» – галичанину Чмоле. И так уж вся мировая пресса гудит о круглосуточных грабежах в Киеве. О грабителях в гайдамацких жупанах…
Теперь уже чотарь Неплотный не говорил о своей примиренческой миссии меж солдатами и донскими казаками. Теперь он отдал строгий приказ – двум чотам приступить к разоружению, третьей – складывать оружие в кучу. В случае сопротивления – не стесняться.
Боевая операция обошлась без осложнений. Еще усусы копошились в теплушках, а дежурный, понукаемый радовским комендантом, дал сигнал к отправлению. Эшелон тронулся. И когда солдаты зашумели, что их раздатчики еще где-то там, на питательном пункте, Чмола с путей грациозно помахал им стеком.
– Ждите их с хлебом в Нежине. Не захотели нашего киевского борща, там вас накормят московскими щами.
Ничего не скажешь – европеец до кончиков ногтей…
Поправляя на ходу брюки, бежал к эшелону коренастый солдат. На его груди болталась тяжелая медная цепь, какими вместе с часами в царской армии награждали за отличную стрельбу унтеров и фельдфебелей. Чотарь, перегородив дорогу бежавшему, ловким взмахом руки рванул на себя цепь. Пехотинец на миг остановился, затем, плюнув в сторону чотаря, поспешил к эшелону. Вскочив в вагон, повернулся и помахал угрожающе кулаком:
– Бандитская харя!
Колеса теплушек, скользя по замерзшим рельсам, с каждым мигом набирая силу и скорость, ритмично отстукивали свою извечную мелодию, в которой Назару слышались два страшных слова: «Бандитская харя, бандитская харя, бандитская харя!»
Уже мимо металлических устоев пешеходного моста пролетали последние вагоны нагло и бесстыдно ограбленного эшелона. Прислонившись грудью к барьеру дверного проема, хмуро смотрели на своих обидчиков бывшие брусиловцы. Вдруг какой-то бородатый пехотинец с перевязанной головой, выбросив вперед руку, крикнул: «Назар».
Молодой пекарь, глядя вслед удалявшейся теплушке, оторопел. Откуда тому бородачу известно его имя? Подслушал, видать, когда окликали его, Назара, свои хлопцы.
Да, за три с половиной года окопы состарили Гната Турчана на двадцать лет. И бороды у него раньше не было. В памяти Назара отец был совсем иным.
А боевой солдат-бородач, стыдясь за свою кровь, влезшую в тот невиданный жупан, не крикнул «сынок», хотя это слово уже готово было сорваться с кончика языка.
Через пески Полигона, уже не соблюдая строя, возвращались слободские домой. Назар торопился. Шел молча. Ни с кем не говорил. Даже с Горацием. Чотарь, догадавшись, что его молочный брат не в настроении, решил его подбодрить. Достал из объемистого кармана касторового жупана боевой трофей. Еще раз осмотрел внимательно часы. Пощелкав для своего удовольствия их звонкими крышками, отстегнул цепочку и протянул ее Назару:
– Дарю! На память о нашей первой схватке с врагами…
Назар не желал обидеть товарища и своего ближайшего начальника. А может, и боялся это сделать. Он убедил молочного брата, что такие часы только и хороши с цепочкой.
Пряча первую военную добычу в карман, Гораций смачно, по своему обыкновению, сплюнул сквозь зубы:
– Выполняю лозунг «товарищей» – «Грабь награбленное!».
Зарывшись носом в обмотанный вокруг шеи шлык, Назар, нахлестываемый острым ветром, подумал: «Вот тебе четыре «ко» – кофе, коньяк, конфеты, кокао».
Пусть распускает Гарась лапы. До поры до времени. Раз-другой сойдет с рук. А там атаманы заметят. Приструнят. И еще как! Ничего себе борец за святое дело! Ворюга, налетчик! Надо шо-то сказать вот сейчас, сделать, заявить, поднять тревогу. Как бы не пошла зараза на весь курень. А слова матери: «Помни, чей хлеб жуем!..»
Еще глубже засунув нос в теплый шлык, Назар побрел в ту сторону, где сквозь вечерний туман едва пробивались смутные очертания одноэтажной Предмостной слободки.
