Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"

Автор книги: Илья Дубинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 45 страниц)

– Руки вверх!

Дындик не оставлял своего поста, наблюдая за черкесами, а Ромашка, пораженный известиями Натали, сам не свой, дрожащими руками вытягивал револьвер из кобуры.

– Что? Собака! Шайтан! – Есаул бешено завертел глазами. – Р-резить будем. Ты мужчина, да, джигит, говори? Если баба, то стреляй в бабу. – И, сделав ловкий скачок, схватил на руки бледную от страха жену.

Арсланов, одним прыжком очутившись в дверях, не целясь, выстрелил. Пуля, пролетев над ухом Алексея, угодила старухе в живот. Среди общего крика и суматохи, поднявшейся в гостиной, хан выскочил из дома и, лавируя между белыми колоннами подъезда, кинулся к подседланному коню. Бросив ханшу на переднюю луку, ловко взлетел в седло.

Судорожно, одной рукой прижимая к себе полумертвую Натали, гикнув, кинулся к воротам. Но там уже ждали его. Дружный залп из винтовок поверх головы заставил хана повернуть. Сделав крутой вольт, устремился внутрь двора, снова повернул, ударил скакуна плетью и вместе с ним взвился над высокой каменной оградой. В это время пуля, пущенная Сливой, поразила отчаянного всадника как раз в тот момент, когда он словно на миг повис над забором. Рука есаула разжалась, и Натали, угодив виском о выступ ограды, упала в глубокий снежный намет.

Полусотня Арсланова, как только заметила выскочивших из-за амбара спешенных бойцов, с диким воем «алла, алла» бросилась врассыпную, оставив на территории усадьбы несколько убитых и раненых.

Шкуровцы, еще с утра опасавшиеся справедливого гнева аллаха, ждали чего-то страшного. И это страшное пришло.

Обо всем этом рассказал сразу же протрезвевший горбоносый повар. Во время похорон он, копая яму в помещичьем саду, изрек:

– Аллах все видит, все знает. Аллах не любит шутка. Аллах своя человек все позволял. Хочешь водка, пей потихоньку водка. Хочешь русский мадам, бери русский мадам. Хочешь от нее маленький баранчук, сделай ей баранчук. Все аллах позволял, только одно аллах не позволял. Аллах не позволял ходить в русский мечеть. Аллах, да, покарал нашего юзбаши – не ходы русский мечеть, не слушай русский мулла.

Крестьяне, хоронившие старую помещицу и Натали, вырыли для них могилу, собираясь положить туда и есаула. Но носатый шкуровец, взявшись за лопату, категорически заявил:

– Класть юзбаши с бабой в одна яма – не могу. Я буду отвечай на Магомет!

Дындик у подъезда барского дома выстраивал пленных. Бойцы разоружали их. Повар Арсланова свалил в общую кучу три винтовки.

– Чьи? – спросил моряк.

– Мои! – гордо ответил шкуровец.

– Ты же жарил шашлык есаулу, зачем тебе на кухне столько оружия? – поинтересовался Слива.

– Чудак человек, – усмехнулся повар. – Кто хватал самовар, подушка, а наш джигит винтовка. Знаешь, какой ей цена в ауле? Тысяча рублей. Мой дед, отец, моя, мы пасли скот у хана Арсланова. После войны моя думал продать винтовки, купить себе мало-мало баранчик.

– Значит, ты бедняк? – спросил шкуровца Епифан. – А пошел против русского бедняка!

– Твоя башка умный, – улыбаясь, невозмутимо ответил повар, – моя тоже не дурак. Моя ваша люди не стрелял, только-только шашлык жарил. – Нахмурившись, шкуровец продолжал: – Хотела моя не идти на война, хан сказал: «Не пойдет твоя, наша будет спать с твоя ханум».

Слива содрал волчий хвост с папахи есаула и, засовывая его в переметную суму, сказал новому товарищу по звену, бывшему барскому истопнику Прохору:

– Пригодится чистить коня.

В полевой сумке Арсланова обнаружили приказ. Из него стало известно, что для обороны Касторной против атак буденновской кавалерии и 42-й Шахтерской дивизии белые сосредоточили конные корпуса Мамонтова и Шкуро, восемь пехотных полков под командой генерала Постовского[3]3
  После второй мировой войны бывший деникинский генерал Постовский, как и многие другие раскаявшиеся белогвардейцы, вернулся в Советский Союз.


[Закрыть], четыре танка и семь бронепоездов.

32

Донецкий кавполк остановился в одной из деревень недалеко от Касторной.

Бойцы, столпившись у колодца, поили лошадей.

Вдруг с востока донеслась бодрая песня:

 
По Дону гуляет, по Дону гуляет,
По Дону гуляет казак молодой…
 

Из-за угла хлынул поток мохнатых шапок и рослых коней. Впереди на гнедом гибком дончаке гарцевал смуглолицый усач. На его мохнатой бурке горела ярко-красная лента. Усатый кавалерист часто оборачивался и с грозным самодовольством осматривал свой полк.

На редкость пестро и хорошо одетые всадники, в дубленых романовских полушубках, офицерских шинелях, в купеческих енотах, в полном сознании своей силы, текли сплошной массой.

Иткинс, наклеив на дверь сельревкома воззвания и листовки, дочитывал бойцам письмо Ленина:

– «Вот почему мы твердо уверены в нашей победе над Юденичем и Деникиным. Не удастся им восстановить царской и помещичьей власти. Не бывать этому! Крестьяне восстают уже в тылу Деникина. На Кавказе ярким пламенем горит восстание против Деникина. Кубанские казаки ропщут и волнуются, недовольные деникинскими насилиями и грабежом в пользу помещиков и англичан… Вперед! Товарищи красноармейцы! На бой за рабоче-крестьянскую власть, против помещиков, против царских генералов! Победа будет за нами!»

Колонне не видно было конца. Шла за шеренгой шеренга, за звеном звено, за взводом взвод.

– Какая дивизия? – спросил Чмель, пораженный великолепием невиданной им кавалерии.

– А тебе любопытно? – кричали ему из рядов.

– Солдат, а не может разобраться!

– Серая порция!

– Деревянная кавалерия!

– Ишь, лапоть, полка усчитать не может!

– А еще при шпорах!

– Умный гнется – дурак вьется. Чаво зазнался? – отрезал Чмель. – Што ты – с енералом одним веником парился? Небось такой же серой породы, как и я…

«Черти», «драгуны», «генштабисты», «полтавцы» не спускали глаз с веселых, самоуверенных всадников, с их статных коней, с их укрытых коврами пулеметов, с их роскошного одеяния.

Укомплектованный молодежью, в основном добровольцами, шел, совершая новый маневр, один из старых буденновских полков.

Сведя старые счеты со своими земляками-станичниками, с «барабанными шкурами», всеми теми, кого царь не раз использовал для усмирения рабочих, с бородачами атаманцами, не дававшими ходу фронтовикам-«бунтовщикам», окрыленные успехами лихие наездники – славная молодежь Кубани и Дона – после жарких боев у Воронежа захватили все шкуровские и мамонтовские обозы и сейчас все до единого щеголяли в офицерском добре.

Естественно, что и сам Качан – усач командир, и его бравый адъютант, в недавних боях видевшие, на что способен их полк, гордились своими молодцами казаками.

В их строю попадались кавалеристы в невиданных еще головных уборах. Сшитые из защитного сукна, с огромными синими звездами, они своей формой напоминали шлемы русских богатырей. Недостаток овчин для папах вынудил московское интендантство ввести это новшество, и суконные богатырки сослужили не одну, а две службы. Грея головы бойцов, они в то же время ввели в заблуждение белогвардейцев. Деникинцы, заметив издали новые красноармейские шапки, острые верхушки которых смахивали на шишаки кайзеровских касок, растерянно повторяли: большевикам, мол, помогают немцы – спартаковская конница.

Усач командир, тряхнув буркой, подал знак Алексею.

– Какого полка? – спросил он.

– Донецкого кавалерийского, – ответил Булат.

– Что-то не чув! – Усач повернулся к следовавшему позади всаднику: – А ты, адъютант, чув?

– Никак нет, товарищ Качан. Видать, это какие-то новые донецкие казаки, – ехидно ответил адъютант.

Оба снисходительно улыбнулись.

– Мы не казаки, а простые кавалеристы, – ответил Булат и спросил: – А вы откуда и куда едете?

– Видишь ли, юноша, мы едем из Воронежа, а забирать будем Касторну, юноша, так и доложи своему командиру.

Качан двинул вперед скакуна.

Алексей, провожая восхищенным взглядом командира-кубанца, вспомнил безоружную фигуру Парусова в штатском пальто и фуражке, его красивое, бесстрастное лицо.

Он подумал о своей части, которая не шла ни в какое сравнение с чудо-полком Качана. Он перебрал в памяти все бои и не мог вспомнить ни одного крупного дела. Точно и аккуратно совершал полк все переходы, менял стоянки, выступал, располагался на ночлег, высылал разъезды, занимал и оставлял позиции.

Неоднократно он вступал в бой с деникинцами, но каждый раз эскадроны действовали разрозненно, имея свои маленькие успехи и неудачи. И не было ни разу, чтобы победы отдельных единиц слились в один общий триумф.

В Донецком полку насчитывалось немало хороших командиров, политработников, партийцев, закаленных партизан, дисциплинированных красноармейцев, но у него не было настоящей головы.

Алексей обернулся и с восхищением проводил глазами тыльную заставу удалявшейся кавалерийской колонны.

Булат вспомнил вычитанное им где-то изреченье: «Лучше стадо баранов во главе со львом, чем стадо львов во главе с бараном». «Да, дать бы нашим львам настоящего вожака, – подумал он, – и наш Донецкий полк станет не хуже полка Качана».

Уминая шипами подков застывшую землю, выступали из деревни кавалеристы.

…Где-то за буграми, на юге, в направлении Касторной, часто били орудия. Морозный, сухой воздух подхватывал грозные звуки войны и разносил их далеко по пустынным полям.

Войска, ведущие бой в первой линии, – это лишь одна рука полководца, которой он схватывает противника за грудь. У него еще имеется вторая рука – выдвигаемая из тыла мощная группировка, которой он, по мере выяснения обстановки, словно сжатым тяжелым кулаком, старается нанести удар врагу по самому чувствительному месту.

Советская пехота, части 13-й армии впереди и на правом фланге буденновцев, а 8-й армии на левом намертво сковали белогвардейцев, которые с отчаянием обреченных защищали Касторную – этот важный железнодорожный узел, как замком запиравший стык между Донской и Добровольческой армиями Деникина.

В те памятные ноябрьские дни 1919 года роль тяжелого ударного кулака на Воронежском направлении сыграл героический конный корпус Буденного, а на Центральном, Орловско-Тульском – ударная группа: латышские стрелки и мужественные полки украинской конницы, червонные казаки Примакова.

Об этом спустя много лет, отбросив наслоения и преувеличения необъективных историков, скажет «История КПСС»:

«В боях с 10 по 30 октября в районе Кромы – Орел ударная группа разбила белогвардейцев… Одновременно конница Буденного разгромила основные силы корпусов Шкуро – Мамонтова на подступах к Воронежу… Успехи советских войск позволили перейти в наступление по всему фронту».

Яростный бой загорелся на ровных, как морская гладь, восточных подступах к станции. Многочисленная красная кавалерия несколько раз бросалась в атаку. Бронепоезда белых, обрушившись своим огнем на советскую конницу – кубанскую молодежь товарища Качана, непрерывно гудели. В первый раз здесь, на этих российских равнинах, появились английские медленно ползущие танки.

Помогая Буденному, штурмовали подходы к Касторной полки 42-й Шахтерской дивизии. Это была вторая рука полководца, которая схватила противника за грудь. Стрелки-партизаны шли во весь рост. То тут, то там рвались снаряды, выпущенные орудиями бронепоезда. Один боец падал, а люди в густых цепях шли по-прежнему не сгибаясь, не ложась.

Двигаясь уступом впереди головного полка, шел на белых батальон горловцев. Издали, на огромном заснеженном поле, они казались оловянными солдатиками.

Вдруг, отрезая горловцев, выскочили из лощины черные, в мохнатых бурках шкуровцы.

Спусковые крючки не слушались скованных морозом пальцев, но отважные шахтеры, построив железное каре, встретили белых в штыки. Озверелые шкуровцы, перехватив раненых, срывали с них шинели, сапоги. Пустив красноармейцев босиком по снегу, рубили их на полном скаку.

Из рядов резервного батальона горловцев вылетел со звоном пулеметный фургон. Пулеметчик, водя во все стороны дулом «максима», в бешенстве орал:

– Командир, ты у нас был и царь и бог! Куда же смотришь, в гроб тебя с потрохами… Там наших земляков рубят. Убью… Командир…

– Земляк, брось, уймись, земляк… – стал унимать пулеметчика командир. – Что-нибудь придумаем… погоди…

– Пулеметами их… пулеметами… вураганным огнем… в Христа в бога…

– Пулеметами? Ураганным боем? – пришел в себя командир. – А у тебя в лентах много патронов, сукин ты кот? Много тебе Англия боеприпасов шлет? Как шлет она Деникину…

«Земляк» поднял со дна фургона кучу пустых лент.

Голодную порцию – шесть патронов на винтовку и сто пятьдесят на пулемет – полк израсходовал в предрассветном бою. Больше республика в те тяжелые дни отпустить не могла.

Вдали за станцией гудели пушки белых. Неистовствовали бронепоезда, грохотали танки.

Перевалив через полотно железной дороги, показались всадники Донецкого полка. Дындик, словно шарик, катясь на круглом, упитанном коне, вел в атаку «драгун».

Еще дальше двигались рысью «черти» во главе с Ромашкой. За переездом у железной дороги остановились две пушки. Не то в резерве, не то охраняя орудия, затаился за будкой бывший штабной эскадрон Гайцева.

Фургон пулеметчика-горловца провалился в лощину. За ним потекли и стрелки резервного батальона во главе с командиром. Обгоняя лаву Донецкого полка, катилось в лощину громкое «ура». Пехота – горловские навалоотбойщики, проходчики и крепильщики – ударила в штыки.

Шкуровцы сплошной тучей надвигались на «драгун». Жиденькая цепочка эскадрона повернула. Вдали, в полукилометре, под напором белоказаков отходил Ромашка. Разъяренные белочеркесы гнались за Дындиком, словно хотели ему отомстить за то, что он им не дал расправиться с попавшим в окружение батальоном.

Парусов, оставаясь возле железнодорожной будки, следил за погоней. Тут же, прячась за ствол разбитого клена, с полевой книжкой в руках находился и Кнафт.

Белые казаки, упустив «драгун», заметив в логу одну из батарей пехоты, ринулись к ней. Артиллеристы, взяв орудие на передки и цепляясь за лафет, на ходу вели огонь по скоплениям деникинцев. Снаряды, не столь поражая, сколько сдерживая врага, летели в мерзлую землю, в пространство, в небо.

Алексей с увлечением следил за невиданной им работой наводчиков. Время от времени он останавливался, успокаивал охваченного стадным чувством коня, словно чуявшего, что ему угрожают налитые кровью и яростью лица деникинских головорезов и холодный блеск их клинков. Булат, не то бравируя, не то борясь с тем неприятным чувством, которое рождалось при виде приближавшихся шкуровцев, нарочито не торопился.

Вдруг лошадь метнулась в сторону, захрапела. По ее плечу из раненого горла потекла яркая кровь.

На мгновение у Алексея потемнело в глазах, он подумал – вот-вот налетят шкуровцы с их острыми клинками. На миг что-то сдавило сердце. «Зачем полез вперед? Оставался бы возле будки с Парусовым».

Алексей с отвращением отогнал от себя эту мысль. Вспомнилась ночь в Тартаке, тускло освещенная комната штаба, раненая Мария на диване и Боровой, который с такой уверенностью положил руку на его плечо со словами: «Булат будет комиссаром полка».

И все же его нервировал этот топот казачьих коней. Булат погладил вороного, слегка стиснул его бока шенкелями, словно опасаясь причинить ему боль. Конь рванулся вперед и полетел вскачь. Жуткий храп, вылетавший из раненого горла вместе с кровью, заглушал топот и звериный вой казачни.

А вот и железнодорожная будка, занятая своими. Здесь и пешему не страшны шкуровцы. Вороной, мгновенно прервав храп, закрыл глаза и упал.

После боя со шкуровцами в лощине собрались эскадроны. Алексей достал из полевой сумки бумагу. Появилось желание побеседовать с близким человеком. Окоченевшие пальцы едва держали карандаш. Алексей писал:

«Так дальше продолжаться не может. Полк в боях участвует, но не так, как надо. Теперь от офицеров мало требовать лояльности, нам нужна активная лояльность. Парусов имеет опыт командования эскадроном, получил полк, а руководит им, как корпусом. Я согласен на Дындика, Ромашку. Люди за ними пойдут. У Петра достаточно горячее сердце и холодная голова… Ромашка несколько горяч. С фронтовым комприветом. Булат».

На конверте Алексей написал:

«Штаб дивизии. Товарищу Боровому».

Под Касторной разыгрался второй акт белогвардейской трагедии. Двадцать два полка конницы и восемь полков терской пехоты Деникина, сопровождаемые бронепоездами, с 6 по 15 ноября, страшась мысли о разгроме, оказывая красным отчаянное сопротивление, ценою большой крови отстаивали каждую пядь земли.

15 ноября кавалеристы Буденного, поддержанные горняками Донбасса и волжанами из Симбирской бригады – бойцами 42-й стрелковой дивизии на одном фланге и 8-й стрелковой – на другом, захватив танки белых, ворвались в Касторную. Далеко на западе, дезорганизованные сокрушительными рейдами Червонного казачества, добровольческие силы Май-Маевского, не выдержав натиска 14-й советской армии, отдали ей Курск.

Если с 10 по 30 октября под Орлом – Кромами войска Южного фронта развеяли ореол непобедимости деникинской армии, то под Касторной они ей нанесли смертельный удар.

Врезываясь клином в глубь расположения врага, красные войска изолировали Донскую армию Деникина от Добровольческой.

А теперь? Куда наносить удары теперь – через Донецкий бассейн или же через донские земли?

Прошлый опыт учил, что продвижение по бездорожным пустынным степям Донской области, помимо многих неудобств для наступающих, вызывало ярость и сопротивление белой казачни.

В то же время неохотно, как это и предвидела партия, донские казаки шли драться под Елец и Харьков.

Центральный Комитет Коммунистической партии потребовал от Верховного командования направить основную группировку сил через Харьков и Донецкий бассейн, где Красную Армию ждали уголь, металл и горячая поддержка революционных рабочих.

Белые отступали гигантскими шагами. Красные полки, не успевая их догонять, грузились на сани. И тогда бойцы, добившиеся неслыханным напряжением неслыханных побед, бросили клич: «Они нас – на танках, а мы их – на санках».

33

Кружила метель. Снег, подхватываемый восточными ветрами, белым призраком носился по полям. Сухая колючая крупка секла до острой боли, заставляя всадников двигаться с полузакрытыми глазами. Заиндевели ресницы. Длинная шерсть лошадей покрылась инеем.

Дорога шла по холмам, где лишь накануне разыгралась кровавая касторненская битва. Жестокий циклон, рвавшийся всю ночь из калмыцких степей, надул плотные сувои снега, перемешанного с грязным песком. Среди высоких сугробов торчали брошенные в паническом бегстве артиллерийские передки, пушки с развороченными стволами, зеленые фургоны, путешествовавшие со шкуровцами еще из кубанских станиц.

С сияющей брешью в правом борту, полузаметенное снегом, стояло на одном из склонов ромбовидное стальное чудовище «виккерс». Это был один из заморских танков, пущенный беляками против советской кавалерии.

Жуткое зрелище представляло поле, усеянное бесчисленным множеством осаждаемых крикливым вороньем конских трупов. Вытянув перебитые ноги, они валялись с окровавленными, изъеденными животами. Заметив колонну всадников, поджав хвост, с протяжным завыванием убегали в чагарник полевые хищники.

Тут и там в лощине и на склонах холмов виднелись тела порубленных деникинцев. Одни из них лежали скрючившись, словно находились в глубоком непробудном сне, другие – с широко раскинутыми руками – напоминали распятия. Напористый калмыцкий ветер, образовав вокруг человеческих трупов островерхие задулины, зло трепал красные хвосты казачьих башлыков. Эти не погребенные еще под сугробами остатки казачьей справы на фоне свежевыпавшего снега казались ручейками струящейся крови.

Никто не предал земле жуткие останки воинов, обманом и принуждением втянутых Деникиным в жестокую братоубийственную распрю. Слишком жарким и беспощадным было давешнее сражение, накануне слишком неистовствовал к вечеру буран.

Там, у Орла, под сокрушительными ударами красных стрелковых дивизий и украинской конницы, не щадивших ни своих сил, ни своей жизни ради спасения революции, лег костьми цвет белогвардейской пехоты – офицерский корпус Кутепова, а здесь, на касторненских полях, под саблями красных кубанцев рассыпалась в прах краса деникинской конницы – корпус Мамонтова и корпус Шкуро.

И тут же, на кровавых полях вокруг Касторной, кавалеристам Донецкого полка, остывшим уже после вчерашних рубок и жаждавшим мира, воочию представилась война во всем ее омерзительном лике.

Парусов, сменивший демисезонное пальто на синюю венгерку, в неизменной фуражке с наушниками, поднял хлыст, давая сигнал к наступлению. Полк двинулся мелкой рысцой.

– Душу на нитки разматывает и без никоторых данных, – жаловался Гайцев. – Ох, и не люблю я эту офицерскую езду!

Отозвался Дындик:

– А ты что – хотел гонять, как извозчик, коням нутро разрывать?

Ромашка на своем сером грузном жеребце, в невесть откуда раздобытой поддевке, подпоясанный красным кушаком, в мохнатой шапке есаула Арсланова, с коротко подстриженной бородкой и лихо подкрученными усиками, походил на атамана времен партизанщины. Экипировавшись таким образом, он словно старался внешним видом сгладить те изъяны в характере, которые мешали ему стать твердым, волевым командиром.

Сейчас, следуя во главе эскадрона, он, засунув озябшие пальцы в рукава, чуть сгорбившись, несмотря на свою грозную внешность, имел вид человека, придавленного судьбой.

Алексей подъехал к нему. Ромашка признался, что его сильно потрясла встреча с Натальей Ракитянской, поведавшей ему о страшной судьбе Виктории.

– Неужели, Юрий Львович, вы так и поверили ей? Я думаю, больше со злости она все наговорила. Сами знаете, в институте ее звали ябедой.

– Все может быть. – Ромашка поднял на комиссара полные печали серые, с заиндевевшими ресницами глаза. – Но откуда-то она знает, что сестра вышла замуж за военного комиссара?

– Ложь тем страшнее, чем она правдоподобней! – попробовал утешить командира Булат.

– И что, если деникинцы в самом деле убили мужа Виктории? Товарищ комиссар, – продолжал удрученно Ромашка, – лишился я лучшего друга. Он тоже из прапорщиков. Ах, бедная, бедная сестренка! В такие годы остаться вдовой с крошкой на руках…

– Ну, полно, полно, возьмите себя в руки, Юрий Львович. Смотрите, вам есть о ком подумать, – Булат указал пальцем на растянувшийся строй перезябших всадников.

Ветер не утихал. Зло звенели снежинки.

Небо, устланное пушистыми серыми тучами, казалось свинцовым. Ничто не меняло его однообразного колорита. Лишь на востоке из-за высокого бугра, предвещая злую непогоду, торчала, словно окованная ярко-серебристым ободком, бурая заплата.

Дорога то падала вниз, то шла на подъем. Кони, скользя и оставляя на ледяном покрове проселка глубокие царапины подковных шипов, передвигались с трудом. Бойцы, спешившись, вели лошадей в поводу. Далеко впереди, на заснеженных буграх, копошились, как муравьи, отдельные повозки, всадники, люди. То отступали деникинцы.

Сорвалась и понеслась к горизонту звонкая поземка, завьюжило на буграх. Тяжелое дыхание черного бурана душило, сбивало с ног все живое.

– Эхма, – покрутил головой Твердохлеб, – началось!

Епифан, следовавший сзади, напрягая голос, крикнул:

– Совершенно правильно показываете, товарищ Твердохлеб! Покрутит малость коням хвосты.

– Кабы головой думали, нешто гнали б народ в такую ялдовину? – заворчал Чмель.

– Ну, понес, Чмель, – ухмыльнулся Епифан, стуча зубами и согревая дыханием пальцы. – Твоей головой думать – вовек с печи не слезать. А еще партийный!

– Што – как партейный, у него шкура иная? – огрызнулся Чмель.

Кони, белые от инея, опустив в напряжении голову чуть ли не до самой земли, шипами подков цеплялись за каждый выступ земли.

Чтобы хоть немного согреться, люди спешились и шли пританцовывая. Поминутно то тут, то там, не устояв на ногах, падали всадники. Кони останавливались, обнюхивали распластанных на дороге седоков.

Впереди полка, словно совершая прогулку, в тонких сапогах, в синей венгерке следовал Парусов. Он двигался медленно, не торопясь. Время от времени снимал наушники, тер уши. За ним с двумя лошадьми плелся коновод.

С востока все наскакивал и наскакивал тугой циклон, на долгие минуты заволакивая снежной пеленой неимоверно растянувшуюся колонну.

И тогда Алексею казалось, что полка нет, что он куда-то исчез, оставив на этой страшной дороге лишь то, что смутно маячило перед глазами, – пол-эскадрона, орудия. Много ли с этими силами совершишь здесь, в глубоком неприятельском тылу, далеко от своих?

А как покажет себя командир? Захочет – часть добьется большого успеха. Не захочет – эскадроны вернутся ни с чем. Да вообще вернутся ли они? Не разобьют ли их тут, во вражьем тылу? Ведь в бойцах нет абсолютной веры в своего командира. Ведь он ни разу с обнаженным клином в руках не вел их в атаку. Ни разу не показал себя перед ними как командир и как воин.

Следуя за Парусовым, безостановочно двигалась захлестнутая пургой голова колонны. Она показывалась лишь на четверть секунды, чтобы сразу же снова пропасть. Кони пошли еще медленнее, а люди, прижимаясь к плечам лошадей и прикрываясь их телами от страшного бурана, на ощупь продвигались по скользкой земле.

Дорога круто пошла в гору. Помогая упряжкам, орудийные расчеты приданной полку батареи, спешившись, вросли плечами в щиты и колеса пушек. По команде Ромашки поспешили на помощь батарейцам люди головного эскадрона.

Медленно ползли вверх, подталкиваемые бойцами, тяжелые от обледеневших колес орудия.

Чмель уперся плечом в холодный щит пушки.

– Конь в борозду, баба в межу. Так и дыхало свободно может лопнуть.

– И что за погода? Небеса и те заодно с кадюками, – жаловался Фрол Кашкин.

– Скорей они заодно с нами, – ответил Твердохлеб.

– Как с нами?

– С нами, – нажимая на колесо, пояснил арсеналец. – Запорошит Деникину глаза, он нас и не заметит.

– А?.. Что?.. – наклонился к политкому туговатый на ухо Гайцев.

– Говорят, хорошо бы, товарищ командир, четвертинку в таку серьезную минуту, – кричал посиневший Фрол.

– Правильно, правильно говоришь, товарищ Кашкин, одну маленькую четвертиночку и без никоторых данных.

Подходили и хватались за орудийные щиты бойцы других эскадронов.

– Ну и погода серьезная, – сплюнул Дындик, – настоящий морской шторм на десять баллов.

– И погода сурьезная, товарищ командир, и морозец на так твою боженьку… – Слива, крепко выругавшись, поскользнулся, оторвался от пушки. Упав на спину, стал скользить вниз, к яру, в обрыв… – По-мо-ги-те… ради Христа!.. Ря-туй-те!..

Епифан рванулся вперед. Изо всей силы всадил клинок в мерзлую землю.

– Ай-ай-ай… У-у-ай! – завыл боец.

Клинок, проткнув полу шинели и задев ляжку бойца, задрожал как струна.

– Что ж ты, Слива, – укорял чудом спасшегося кавалериста Дындик, – на этом свете ты кроешь бога вовсю, а как того света чуть понюхал, решил с Христом помириться…

Буря неистовствовала где-то за обрывом. На миг стало светло. Кони, будто почуяв свободу, зашагали быстрей. И вдруг опять все погрузилось во мрак. Буран снова накрыл колонну густой, непроницаемой пеленой.

Упряжка резко остановилась. Орудие дернулось, перекосилось, поползло вниз. Кони, выбиваясь из сил, цеплялись за каждый выступ. Мерзлая почва под их копытами трещала, как битое стекло. Не в силах справиться с тяжелой нагрузкой, упряжка сдавала. Бешено храпя и дрожа всем телом, кони поползли вниз за орудием. Люди, разжав руки, попятились в сторону. В воздухе, словно, собираясь взлететь, замелькали гривы и ноги вздыбленных лошадей. Орудие бесшумно скользнуло в обрыв.

Налетел шквал. Все закружилось в белом мареве, заглушая пронзительный человеческий крик:

– Хрола унесло!.. Хро-о-ла!.. Про-пал Хро-ол!

Люди взялись за другое орудие.

Буря не утихала. Внезапно наступили густые сумерки, а за ними и ночь. Приблизились к колонне дозоры. Остановились эскадроны. Полк, сбившись с пути, решил дожидаться утра. Длинная походная колонна, подтянувшись, разбилась на кучки. Кто обнимал шею коня, кто упирался в плечо своего боевого друга, кто, закинув руки через седло, положил голову на его ленчик и дремал.

Спешенные всадники опускались на корточки, а потом, усталые, разбитые, оседали вниз, засыпая на голой мерзлой земле.

То тут, то там слышалось перешептывание.

– Деникин обратно разбил три дивизии.

– Брешут, будто на левом фланге две бригады целиком с командирами, с обозами, с музыкой передались.

– Гавкай, да осторожно!

– Правильно, собака гавка, гавка, та и здыха.

– Гляди, и он скоро сдохнет.

– А може, ему за это заплачено?

– Когда конец-край той войне?

– Хоть бы замирение вышло.

– Слыхать, будто Ленин дал приказ… Чтоб каждого второго красноармейца на два месяца в отпуск… домой, значит…

– Раздвигай, брат, шагалки. Чего захотел!

– Ленин пишет одно, а командиры скрывают.

– Известно.

В ушах Алексея все время звенел отчаянный крик кавалеристов: «Хрола унесло, пропал Хрол!» Он не мог представить себе, что больше не увидит этого никогда не унывавшего человека, так доверчиво вручившего свою судьбу «товарищам партейным», которые, по-человечески отнесшись к его малодушию тогда, в теплушке, приняли его в свой круг и помогли вновь стать на верную дорогу. «Да, – подумал с горечью Алексей, – не видать уж бывшему царскому кучеру ни четвертинки, ни своих китайских гусей, о которых он так горевал, беседуя часто со своим закадычным другом Селиверстом Чмелем…»

Булат собрал вокруг себя коммунистов и комсомольцев. Едва держась на ногах от усталости и бессонницы, он, стараясь быть бодрым и подтянутым, потребовал от них:

– Товарищи! Будьте все время с людьми, с разъездами, с дозорами. Занимайте бойцов. Разбивайте недовольство. Объясните положение. Не спать и не давать спать бойцам. Это самый тяжелый экзамен. Учтите – опять идет провокация об отпусках. Деникин старается. Мы не падали духом, когда откатывались к Москве. А теперь это был бы позор! Не мы бежим, бежит Деникин. Не он наступает, наступаем мы…

Алексей снова и снова вспоминал Марию Коваль. Она ему представлялась вся в белом, гладко причесанная, слегка пахнущая йодом. И лазарет, из которого она писала ему, казался в этот момент несбыточным раем, теплым, уютным, гостеприимным уголком.

Вихри снежного песка больно секли по лицу и рукам, разрушая мечты о Марии, лазарете и теплом уголке, о котором в этой обстановке грешно было думать. Кругом враги, буря, ночь, неизвестность и казавшаяся безвыходной тяжелая действительность. Алексею было больно за людей, застигнутых бураном в чистом поле. Чем их встретит завтрашний день?

Бойцы грелись, устроив «тесную бабу». Хватали один другого за пояски, боролись, стараясь разогнать застывшую кровь. Парусов, не уединяясь, как он это делал обычно, стоял тут же, наблюдая за шумной возней кавалеристов.

Мика Штольц, льнувший всегда к своему эскадронному, дуя в застывшие кулачки, сейчас смотрел на Парусова, словно ждал, что вот-вот отчим прижмет его к себе, пригреет…