Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"
Автор книги: Илья Дубинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)
Шаткое здание белогвардейщины, созданное англо-французским империализмом, классовой ненавистью российских заводчиков, купцов, попов и деникинского генералитета, шомполами карателей и нагайками головорезов Шкуро, трещало в своей основе.
Под мощными ударами Красной Армии не по дням, а по часам рассыпалась грабьармия генерала Деникина.
Не давая ему передохнуть, прийти в себя, оглянуться, гнали красные полки на юг, к морю, белогвардейское воинство.
Это была страдная пора для кавалерии. Разведка то и дело сообщала об отступавших батальонах, ротах, обозах, группах, штабах белых. Помогали разъездам и крестьяне, делегаты от мелких партизанских отрядов, перебежчики из белого лагеря.
Все пять армий Южного фронта грозным, неудержимым валом катились к Северному Кавказу, к Азовскому и Черному морям. На несколько переходов оторвались обозы частей. Теперь уже продовольствие и фураж, обмундирование и боеприпасы пополнялись со складов англо-деникинцев.
Больше месяца бойцы не меняли белья. Негде и некогда было ковать лошадей.
И все же ни раны, ни болезни не сокращали боевого состава. Пламенные призывы Ленина добить врага зажигали сердца людей. Никто не хотел быть в стороне от жарких схваток с отступающим врагом. Ряды обоих полков – Донецкого и Московского, несмотря на все трудности безостановочных маршей и постоянных баталий, не таяли, а росли. За счет добровольцев, за счет партизан, за счет перебежчиков. Рос и их арсенал оружия за счет богатых трофеев. Тяжелели интендантские повозки, впитывая в себя вражеское добро. Теперь люди с улыбкой вспоминали драматические схватки, сопровождавшие дележку мелистиновых шинелей.
Не раз после стремительных атак, сметавших с лица земли недавно еще грозные деникинские колонны, Булат, любуясь своим новым командиром полка Полтавчуком, в душе ликовал: «Нет, наш Донецкий кавалерийский полк не уступит теперь ни в чем даже великолепному полку Качана, который ошеломил тогда всех накануне жарких боев за Касторную».
Парусов и Медун просили командование об отдыхе. «Вся армия безостановочно гонит Деникина, Буденный и Примаков не останавливаются ночью и днем. Преследуйте неотступно врага», – категорически требовал ответ командарма.
Во время коротких привалов люди и кони едва успевали отдохнуть, восстановить свои силы.
На походе – это уже было на одной из торных дорог Донской области – Булат вызвал в голову колонны политкомов и активистов.
На крупном трофейном коне подъехал Слива.
– Ну, как съездил, Семен? – спросил его Чмель. – Повидал своих?
– А как же, Селиверст Каллистратович. Хоть и душа болит после такой свиданки, все же заглянул в свою хату.
– Эх! – вздохнул Чмель. – Когда же попаду я в свою Свистуновку?
– Вашей Свистуновке что? Беляк туда не дошел, вот у нас он похозяйничал!
– Располагаю! – ответил понимающе Чмель. – В прошлом годе страдала наша Льговщина без соли. Довелось пробираться на Украину с мешками. Была она в ту пору под немцами и гетманом. Долго их помнить будут ваши мужики…
– И этот гад Деника хорош! – заскрежетал зубами Слива. – Шахты, подлец, затопил. Понаехали французы, вывезли машины. Говорят – «долгов не платите, станки увезем». Наши не давали, так на каждом столбу повесили по шахтеру. Баб пороли, до того дошли, подлюки-золотопогонники. И моей всыпали. Месяц потом скрывалась. Хорошо, теща объявилась, за моей хатой присматривала.
– Нешто помирился с ней?
– Куды там, Селиверст! Как зашел в хату, она на коленках ползла – от образов до самого порога. Говорит: «Дала зарок, если вернется Сенька, встрену его на коленях. Какой ни есть, а опора деткам». Значит, поумнела старуха. И мозольные капли не в счет. Ну, я ее поставил на ноги, обнялись, поцеловались по-родственному, как следовает быть. А как пришло время уезжать, будто похороны дома: и плач и песни. Моя Агафья все меня наставляет: «Вертайся, Сенька, обратно. Тяжко быть шахтерской вдовой, хочу быть шахтерской бабой. И передай своим, фронтовым, значит – наши бабы белякам хлеб-соль не носили, болячки им в бок!»
– Товарищ Твердохлеб, веди собрание, – распорядился Алексей.
– Есть, товарищ комиссар. Шо за повестка?
– Вопросов собралось много. А пока на ходу решим один.
– Какой именно?
– Вопрос, стало быть, всем известен. Вон, – Булат показал рукой на лаковые козырьки и сытую пару под голубой сеткой, катившую позади колонны.
– Давно пора, – насупился Дындик. – Бойцы тычут нам этим в глаза, а мы, коммунисты, не знаем, чем крыть.
– Вот сегодня и определим нашу линию, – заявил председатель походного собрания.
– Одних холуев при штабе бригады, – высказался Слива, – как при старом режиме. Как посмотришь на все эти свыше находящиеся беззакония, так и пропадает полная охота стараться.
– А ради чего стараешься, Семен? – спросил Полтавчук.
– Я, товарищ командир, знаю, ради чего стараюсь. Видите, я не окопался в тылу, как пускали меня в отпуск. Еще с собой привел при полной боевой десяток шахтеров.
– Выход один, – внес свое предложение моряк. – Гнать ее из бригады драной метлой.
– Согласен с товарищем Дындиком, – вынул изо рта трубку Полтавчук. – Но не забывайте, товарищи, ее муж – наш командир.
– Правильно рассуждаете, – ответил Твердохлеб. – Нужно так ударить, шоб попало комбригше и не тронуло командира. А то скажут – занимаемся спецеедством.
– А бригадного политкома не затронет? – приложил ко рту руку, хитро улыбнувшись, командир эскадрона «драгун».
– Может, и затронет, – сказал Булат. – С товарищем Медуном мы поговорим на первом же партийном собрании бригады.
– Что Медун, что вы здесь о товарище Медуне рассуждаете?
К группе, насторожив уши, на широком шагу, неслышно подплыл Леонид.
– Можешь послушать, не вредно, – ответил Полтавчук, пуская изо рта густой дым.
– Голосуй, – предложил Булат председателю собрания.
– Поступило, товарищи, предложение, – отчеканил Твердохлеб. – Коммунисты Донецкого полка просят комиссара бригады отослать гражданку Парусову в тыловой обоз.
– Что, что? Что это значит! Это все Булат здесь баламутит.
– Не волнуйся, Медун, – спокойно остановил его Полтавчук. – Что ты – Булат да Булат! Потерпи, увидишь, голосование покажет.
– Что значит голосование? Не могут красноармейцы решать дела высшей политики!
– Это партийцы. Актив полка, – отрезал Алексей.
– Я голосую, – не обращая внимания на Медуна, густым басом произнес Твердохлеб и первым поднял руку.
– Это спецеедство, – насупился Медун, обнаружив единодушие собравшихся. – Такими делами мы бьем по нашему лучшему командирскому составу. От тебя, Полтавчук, я не ожидал.
– А то, что ты допускаешь, – ответил сердито Полтавчук, – полкоедство. Такие дела бьют по всей красноармейской массе.
– Что, что? Хотите разогнать наше командование?
– Может, и придется кое-кого разогнать, – ответил Булат. – Дождемся бригадного партсобрания.
– Правильно, – поддерживал Булата Твердохлеб.
– Золотые слова!
– Давно пора, – донеслось со всех сторон.
Твердохлеб, закрыв собрание, задержал коня и присоединился к своему эскадрону. Его примеру последовали и остальные партийцы. Лишь Медун, опустив поводья, нахмурившись, оставался в голове колонны полка.
Так они и следовали молчаливой тройкой. Медун и Булат по бокам, командир полка в середине. Первым нарушил молчание Полтавчук. Хитровато взглянув на Алексея, он спросил:
– Ты, товарищ Булат, не слышал анекдот про перыну, дытыну, латыну?
– Нет, не приходилось, – ответил Булат.
– Ну, крой, – отозвался Медун. – Что-что – анекдоты люблю.
– Так вот, слушайте. Рассказал нам его наш профессор Свечин в академии. Читал он историю войн. Спросили как-то Богдана Хмельницкого, не страшно ли ему, давать бой панскому войску. Он ответил: «Больше всего уповаю я на свое казачество. И чего мне страшиться того войска, если им командуют перына, дытына, латына». А дело вот в чем, объяснил нам Свечин. В королевской Польше постоянно боролись партии Вишневецких, Конецпольских, Радзивиллов. Одна партия боялась давать много власти другой. Вот и добились они от короля, чтоб к войску назначали не одного, а трех воевод. Одна из партий дала древнего деда Заславского, он знал одно: спать на перине. Другая послала безусого малолетку, самого важного в их роде, но дитя – Конецпольского. От третьей пошел ученый Остророг, он знал только книги и латынские рукописи, одним словом – латына…
– Вот это так анекдот, – хватаясь за бока, смеялся Медун. Стал подбирать поводья. – Ну и Полтавчук. Сейчас скачу к комбригу, расскажу ему.
– Постой, Медун, – сдвинул брови командир полка. – И не ради этого я вспомнил анекдот. Парусов его знает, думаю, и без тебя. Он не то что мы с тобой. С кадетского корпуса изучал всю эту премудрость. Я вот думаю про тебя, Медун. Под кого можно тебя подравнять? К перине – не подходишь, молод еще. К латыни – и вовсе. А вот хотя и перерос ты того малолетку княжеского, а настоящая дытына.
– Ты обратно на меня зуб точишь, Полтавчук? Не думай, что я уж такой патбол!
– Что это значит? – изумился Полтавчук.
– Патбол – патентованный болван. Вот что это значит, Захар Захарович.
– Не точу, Медун. Я хочу тебе сказать как партиец партийцу. Забрался ты в седло и носишься туда-сюда, как мальчуган. Послушал бы, что люди говорят.
– Ты мне, Полтавчук, не указывай. Ты хотя и с орденом Красного Знамени, а я по должности выше тебя.
– А указывать старшим, – вмешался Алексей, – это бурпредсозлюд.
– Что, что? – не поняв ничего, повернулся к Булату комполка.
– Это на языке нашего начальника, – ответил Алексей, – значит: буржуазный предрассудок в сознании людей. Медун любит сочинять этакие «р-р-революционные» словечки. Хромовые сапоги у него «хромсапы», кожаные перчатки «кожперы». Всего не перечтешь…
Медун, метнув злой взгляд на Алексея, ударил шенкелями коня, прошипел с седла:
– Мы с тобой поговорим в другом месте…
Вправо от дороги, с окраины казачьей станицы, затрещал ручной пулемет. Алексей сказал, обращаясь к командиру полка:
– Сейчас наш комбриг будет думать не о том, как лучше развернуть свои силы для боя, а как бы жену уберечь от огня.
44Осуществив одобренный Центральным Комитетом план наступления, Красная Армия разорвала надвое армию Деникина, или так называемые «Вооруженные силы юга России».
Донцы откатились к Ростову. Офицерские полки грабьармии, прикрывшись Турецким валом у Перекопа, окопались в Крыму.
Бригада Парусова, выйдя к Азовскому морю, у станицы Новониколаевской повернула на запад, следуя по освобожденным местам через Мариуполь, Бердянск, бывшее махновское царство – Гуляйпольщину, к Сивашу и Перекопу.
Этот переход превратился в триумфальное шествие. Местное население встречало красные полки со знаменами, музыкой. Праздничное настроение еще более усилилось под впечатлением объявленного на походе приказа армиям Южного фронта от 10 января 1920 года:
«Основная задача фронта – разгром Добровольческой армии противника, овладение Донецким бассейном и главным очагом южной контрреволюции Ростовом – выполнена. Наступая зимой по глубокому снегу и в непогоду, перенося лишения, доблестные войска фронта в два с половиной месяца прошли с упорными боями от линии Орла до берегов Азовского моря свыше семисот верст. Добровольческая армия противника, подкрепленная конницей Мамонтова, Шкуро, Улагая, разбита, и остатки ее бегут по разным направлениям… Реввоенсовет Южного фронта шлет… всем доблестным героям – красноармейцам, командирам, комиссарам – свой братский привет и поздравляет с блестящей победой над самым злейшим врагом рабочих и крестьян – армией царских генералов и помещиков. Да здравствует непобедимая Красная Армия!»
Вспоминая тяжесть осенних и зимних переходов, жестокие стычки и бои с белогвардейцами, жертвы, понесенные во имя торжества правого дела, бойцы Донецкого кавалерийского полка чувствовали, что и они внесли какую-то долю в усилия войск Южного фронта.
Бригада расположилась в Строгановке и Первоконстантиновке. Чуткие дозоры держали под постоянным наблюдением зловеще молчаливые берега Черного моря и Сиваша.
Наряжали в дозоры и Алексея, теперь уже не политкома полка, а рядового бойца в эскадроне Дындика. В тот день, когда по решению партийного собрания Медун вынужден был отослать Парусову в тыловой обоз, Булату вручили выписку из приказа по 3-й отдельной кавалерийской бригаде 13-й армии:
«Комиссара Донецкого полка товарища Булата А. снять с занимаемого поста. Впредь до расследования самочинных действий А. Булата в Ракитном оставить его в Донецком полку рядовым».
Вернувшись однажды после патрулирования побережья между Преображенкой и Хорлами, опальный боец, задав корм дончаку, ощутил невыносимую тяжесть в голове и жар во всем теле.
Упав почти без сознания на койку, почувствовал, что летит в пропасть. Померещилось темное ущелье под Яругой. В охваченной пожаром голове один за другим возникали мучительные кошмары. Ему казалось, что страшный огонь пожирает вселенную и шумное пламя пожара поднимается до самых небес. Вот острые угольки, как сорвавшиеся звезды, пробивают череп, обжигают мозг. В жилах закипает воспаленная кровь. Какие-то неодолимые силы отрывают руки, голову, ноги, а в пояснице словно застрял тупой нож.
В подсознании, как обрывки куда-то исчезнувших нитей, возникали мучительные видения… Воспаленный мозг воспроизводил все то, что Булату довелось видеть в эти последние дни, когда он в качестве рядового патрулировал вдоль черноморских берегов, на которые нацеливались врангелевские десанты…
Ему мерещились грозные очертания сторожевых судов… Бухта, куда ночью пристают вражеские лазутчики и крымские контрабандисты… Вспышки дальних прожекторов на неприятельских судах… Злобный и таинственный плеск морских волн… А кругом сквозная, голая степь. Звенящая, высушенная, как бетон, тропинка… Пьяное тепло одуряющей полыни и многолетнего ковыля… Шорох переползающих через тропинку скользких тарантулов и голодных змей… Зловещее шуршание степной побелевшей травы… И клекот хищных орлов, парящих над степью с добычей в когтях…
А потом снится тревожное лето… осень с ее безостановочным отступлением на север. Триумфальные марши зимы. Пути и дороги Орловщины. Собрания, митинги и беседы. Петя Дындик, Ромашка, трагический облик его сестры Виктории… Маруся Коваль и надменная осанка ранившего ее князя Алицина.
Алексей мучительно просыпается. И первая его мысль о Марии. Где она, где теперь этот добрый друг и товарищ? Знает ли она о том, что постигло его?
Веки то раскрывались, то снова опускались, словно налитые ртутью. Он вытащил руку из-под одеяла. Хотел стиснуть виски, но пальцы не слушались.
– Где я? Что со мной?
Он помнит, его везут в Асканию-Нова. Вносят в большой серый дом. На соломе, прямо на полу, в коридоре, укрытые шинелями тифозные с живыми черепами вместо голов. Шинели ворочаются, шуршит солома, костлявые руки хватают с пола кружки с водой.
Санитары покрывают кого-то шинелью и молча уносят, освобождая место для ожидающих. Выносят десятками, а ждут сотни и сотни.
– Назад! Назад! Тащите назад! – кричал он, теряя сознание.
– Как, полегшало? – слышится голос Семена. – На, глотни узвару.
У рядового Булата нет вестового. Но у него осталось много друзей, и самым преданным из них в эти тяжелые дни оказался гришинский шахтер Слива.
Алексей глотнул холодного соку, улыбнулся. Вот он опять в этой комнате у своей старой хозяйки. Бросается в глаза деревянная спинка кровати, в голубое выкрашенная печка, стол, покрытый красной скатертью. На нем давно не действующий, с фигурной трубой граммофон. На стенах вырезанные из цветной бумаги яркие помпоны и ноздреватые веера.
Его мучает краснощекий, расшитый позументами всадник, вросший в вороного коня. Мучительно больно смотреть на фотографию, на всадника, на бутафорскую лошадь.
Тяжелые видения вдруг обрываются. Приходят Дындик, Твердохлеб, а с ними врач с тощей бородкой. Он осторожно колет ногу шприцем. Больной погружается в небытие. Едва тлеют остатки сознания… Он чувствует себя двойным существом… Рядом, на одной и той же подушке его, Булата, голова и голова лошади…
Особенно остро ощущение голода… Пустой желудок ноет, сжимается… Кто-то подносит аппетитный кусок. Жадно раскрывается рот, но конская голова упорно не желает принимать пищу. А после лошадь изо всех сил подымает голову и с разинутым зевом ждет корма… Он же, Булат, человек, лежит спокойно, не ощущая ни малейшего желания есть.
– Еще выпьешь? – Семен поднес чашку холодного узвару.
– Сливуха, давно это со мной?
– Две недели с гаком.
– А наши уже в Симферополе?
– В Симферополе? Ишь чего захотел! Под Перекопом с Врангелем носами толкутся. Ни туды ни сюды. А когда этому фронту наконец концов будет победное решение – неизвестно. Говорят, Врангель здорово развился.
Алексей задумался.
– Сюда, Алеша, эта самая Каклета Ивановна все ходит, справляется: как твое здоровье, чи скоро на путь выздоровления повернешь. Ты сознайся, парень, у вас там какие-нибудь потайные обстоятельства водились насчет этого самого, ну, скажем, колки-пилки дров?..
– Гони ее к чертовой бабушке, – разозлился больной.
– В том-то и вопрос, что ее материк не берет. А вот легка на помине, – выпалил Слива, – печатает, и напрямки до нас…
– Кто?
– Кто же еще? Она самая – комбригша, Каклета Ивановна.
В дверь негромко постучали, и вслед за этим на пороге, в синем дорожном костюме и светлом шарфе, повязанном на голове чалмой, появилась Парусова. Плавно передвигаясь, она приблизилась к койке. Опустилась на стул.
– Ах, бедный, ах, бедный, как он осунулся! Как он побледнел! – начала причитать гостья.
Алексей, устремив неподвижный взгляд в один из ноздреватых вееров, висевших на стене, упрямо молчал.
– Как хорошо, как хорошо, что вы стали выздоравливать, – продолжала Парусова, поправляя чалму. – А мы думали, что, не дай господи, не справитесь вы с этой страшной болезнью.
Булат упорно не поворачивал головы.
– Алексей Иванович, вам сейчас нужно усиленно питаться. Вы больше всего что любите? Скажите, я приготовлю, принесу.
Не получая ответа, Грета Ивановна минуту сидела молча, рассматривая кончики своих розовых ногтей.
– А знаете ли, товарищ Булат, какие новости у нас? – Парусова, стрельнув глазами в сторону Сливы, нетерпеливо повела плечом.
– Это мой товарищ, – успокоил ее Алексей.
Добровольный санитар, победоносно посмотрев на женщину, сел в угол под образа чинить гимнастерку.
– Да, Алексей Иванович. В Московском полку новый командир полка, говорят, из кирасирских унтеров. Такой высокий, красивый, представительный мужчина. Только чудной, говорит как-то странно: «хотить», «ухи». А к нам в бригаду пригнали на пополнение эскадрон эстонцев.
Воспаленные глаза больного пристально следили за частыми передергиваниями лица нервничавшей посетительницы.
– Бригада переводится из Первоконстантиновки и Строгановки к Преображенскому хутору, – продолжала выкладывать комбригша. – Это, знаете, имение Фальцфейна, говорят, замечательный замок. Вообще, – понизила она голос до полушепота, – предстоит много нового и интересного. Я думаю, товарищ Булат, что у нас с вами больше не будет никаких недоразумений. Выздоравливайте, становитесь на ноги, и вы будете нашим другом. Мы заживем с вами чудесно. – Парусова бросила нетерпеливый взгляд на Сливу… – И есть основания предполагать, что вас скоро назначат комиссаром бригады.
Булат закрыл глаза. Он не понимал ничего. Ему казалось, что вновь возвращаются терзавшие его кошмары.
– Это длинная история. Если хотите, я вам расскажу. По секрету только, имейте в виду. Здесь, под Перекопом, как вам известно, стоит восьмая червонноказачья дивизия. Поймите, во всей той дивизии ни одного настоящего кавалериста. Говорят – имеется там у них один старый офицер, и тот коновод наштадива. Начальник штаба дивизии – еврейчик. Поймите, начальник штаба ка-ва-ле-рий-ской дивизии! Я понимаю: свобода, равноправие. Все хорошо. Но это?!
Булат, с напряженным вниманием вслушиваясь в слова Парусовой, понимал, что затевается нечто необычное.
– Командир дивизии, – продолжала Грета Ивановна, – двадцатидвухлетний недоучка. Все военные знания он получил в «шашнадцатой» роте какого-то пехотного военного времени полка.
– Но под его командой Червонное казачество разбило лучшие деникинские полки под Кромами, – не стерпев, заговорил Булат.
– Это одна из многих случайностей капризной судьбы, – авторитетно заявила женщина. – Так вечно продолжаться не может. В кавалерийской дивизии должен быть настоящий начальник. И вот я получила письмо от нашего друга – помощника начальника штаба армии – о том, что наша бригада вливается в Червонное казачество и кандидатура Аркадия Николаевича выдвинута на должность начдива. Товарищ Медун, естественно надо полагать, будет комиссаром дивизии, и для вас, товарищ Булат, открывается свободная вакансия…
– А за это? – Алексей приподнялся на локте.
– За это будем друзьями, – протянула она руку, но больной не шелохнулся.
– Значит, Парусов будет командиром червонноказачьей дивизии? – спросил он, чувствуя прилив жаркой крови в голове.
– Ясно. Он же старый, опытный кавалерист.
– А Медун комиссаром дивизии?
– Естественно. Ведь они так сработались с моим Аркадием.
– Не бывать этому, – едва ворочая языком в пересохшем рту, прохрипел Алексей.
– Я вижу, у вас жар, Алексей Иванович. Не стану вас больше беспокоить. Выздоравливайте, а тогда, надеюсь, еще поговорим. Авось вы поймете меня. Я желаю вам только пользы.
С замкнутым, высокомерным лицом Грета Ивановна поднялась со стула.
– Вот проклятущая! – выругался Слива, как только за Парусовой закрылась дверь. – Теперь и я в уверенности, что промежду вами никаких потайных взаимностей нет…
Алексей закрыл глаза… Опять мутнеет сознание… Он снова падает в какую-то бездну, на дне которой корчится в муках двуединое существо – конь-человек…
– Чую, что с недобрым направлением она манежит вокруг тебя. Послушай, товарищ Булат, – подсел Слива к больному, – давно уже говорили штабные коноводы, что у этой кошки, Каклеты Ивановны, какая-то сурьезная документальность против тебя имеется. Смотри, скрутит она тебе, товарищ, голову.
Алексей с трудом поднял веки. Всякий раз, как только он раскрывал глаза, к нему возвращалось сознание.
– Ничего. Пока она мне скрутит голову, я ей сверну шею. А помнишь, Сливуха, как ты с наганом пер на меня?
– Ну, это со всяким может стрястись, – сконфузился боец. – Уж больно тогда было горячее кипение в мозгах. Разволновался народ. Шутка, сколько было побито напрасно.
Алексей в изнеможении вновь закрыл глаза… Обеспокоенный Слива поднес чашку с питьем. Стуча зубами о края посуды, больной жадно глотал холодный напиток.
Перед затуманенным взором вновь зыбится побережье, по которому из ночи в ночь, наблюдая за морскими подступами к Хорлам и Скадовску, патрулировал рядовой второго эскадрона Донецкого полка Алексей Булат.
Возникая вдали и пенясь неспокойными белыми гривами, несется к берегу щедро залитая серебристым светом луны грозная лавина. Нельзя оторвать глаз от бурых накатов ультрамариновых стекловидных валов. Верхние, более быстрые слои водяной массы бегут неудержно и, перескакивая через вершину вала, обрушиваются вниз. Разбиваясь с оглушительным грохотом, образуют стремительно летящую к берегу ослепительно белую кипень.
Словно миллионы белоснежных зверьков, обгоняющих друг друга и перепрыгивающих через хребты отстающих, кипящая, пузырчатая пена, с глухим шумом перекатывая гальку, торопится заполнить побережье.
Алексей, вслушиваясь в тревожное, нетерпеливое дыхание моря и бесконечные удары валов о берег, с замирающим сердцем следит за великолепными фонтанами, возникающими у прибрежных высоких камней. Тысячепудовые валуны, принимая на себя удары гневного моря, дробят его грозные волны на микроскопически мелкие брызги. Словно наяву, жаждущий исцеления Булат ощущает освежающее прикосновение этой морской соленой пыли на своем разгоряченном, взволнованном лице.
