Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"
Автор книги: Илья Дубинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 45 страниц)
Пробившись сквозь лабиринт выходных стрелок, растягиваясь и сжимаясь, извивался, как уж, эшелон. Раненым зверем ревел паровоз. Густые гривы паровозного дыма, неторопливо уплывая на запад, застилали вечернее небо. До самого горизонта, блестя кованым серебром, растянулся величественный Днепр.
У двери теплушки, с расстегнутым воротом потертой солдатской гимнастерки, прямо на полу сидел Алексей Булат. Под стук колес нескончаемо повторялось в уме: «На Южный фронт, на Южный фронт, на Южный фронт».
А из вагона, сквозь его широко раскрытые двери, неслась наружу бодрая песнь:
Мы кузнецы, и дух наш молод,
Куем мы счастия ключи,
Вздымайся выше, наш тяжкий молот,
В стальную грудь сильней стучи.
В теплушке одна мелодия сменялась другой, но снова и снова молодежь возвращалась к любимым «Кузнецам». С этой же песней, направляясь к вокзалу, шли добровольцы-коммунары и по улицам насторожившегося Киева.
Вздымайся выше, наш тяжкий молот…
В дробном и монотонном перестукивании колес – «та-та-та-та-та» – повторялось: «На Южный фронт, на Южный фронт».
Под колесами дребезжали настилы моста. Из воды, заменяя взорванные быки-устои, торчали темные срубы шпал. В огромных пожарных бочках кисла зелено-желтая жидкость. Внизу, на пойме, изгибами от реки к полотну, вились окопы.
По мосту неразлучной парой ходили взад и вперед: один в красноармейской форме, другой в кепке и пиджачке.
Из окна теплушки, чуть не выпадая наружу, высунулся Петр Дындик. Во весь голос он приветствовал часовых:
– Э, касатики, привет от киевского суховодного флота-эскадры!
Ловко соскользнув с нар, Дындик очутился на полу теплушки. Заколыхались широкие клеши моряка.
– Люблю верхние полочки, – пройдясь рукой по своему русому ежику, продолжал он и покосился в тот угол вагона, где сидела Маруся Коваль. – Оттудова все как на ладошке.
Колеса по-прежнему отбивали «та-та-та-та, та-та-та-та»…
– Я и кажу – мы хоть и ликвидировали бунт, но все же получилась большая волынка, – говорил своему соседу, щупленькому Леве Иткинсу, бывшему канительщику – погонных дел мастеру с Подола, усатый арсеналец Твердохлеб. – Пошли в наступление – над одной частью двадцать начальников.
– Это неплохо, – шутливо заметил Булат. – Из двадцати всегда один подходящий найдется…
Речь шла о бунте одного из расположенных в Киеве запасных полков. Петлюровские агитаторы и люди атамана Зеленого проникли в казармы. Пользуясь продовольственными затруднениями гарнизона, они толкнули часть полка на восстание.
– Когда отряд коммунистов из депо нажал на сволочей, – вспоминал Дындик, – они драпанули на нашу арсенальскую заставу. Смотрю, один так стороной – и в калитку. Я за ним. Он вперед. Я сзади, как бы в кильватерной колонне. Он к забору, а я его за ботинок-штиблет. Говорю: «Легче, касатик-барин, можете ручки обцарапать». Слезает. Смотрю, офицер, натуральная контра.
– А дальше шо? – спросил Твердохлеб, любуясь могучей грудью моряка, обтянутой полосатой тельняшкой.
– Дальше повел его в штаб, а он, протоплазма, по дороге об кольтовскую пулю зацепился.
Еще раз бросив взгляд в сторону Маруси Коваль, Дындик хлопнул рукой по лакированной кобуре, из которой выпирал тяжелый морской кольт.
– Может, и лучше, что возник бунт, – устремив прощальный взгляд на затянутую голубой дымкой величественную панораму вечернего Киева, сказал Алексей.
– Ты что, в своем уме, товарищ Булат? – удивилась Мария.
– Порою достаточно ткнуть иглой нарыв, чтоб он лопнул, – повернувшись лицом к Марусе, продолжал Алексей. – Так бы тянулась без конца волынка в Бендерских казармах. А то сразу десяток минус, а три тысячи плюс. Эти люди сейчас будут драться, как сто тысяч чертей.
Женщина внимательно посмотрела на Булата, улыбнулась.
Дындик достал металлическую расческу, наложил на нее листочек папиросной бумаги и заиграл, подражая слепому Гурьянычу, под звуки своей бандуры проводившему на фронт старых друзей.
– Эх ты, – пренебрежительно сказал Медун, рассматривавший в бинокль днепровские дали, – Деникин в Харькове, Донбасс забрал, тут бы настоящую серьезность иметь, а ты цирк разводишь.
– За меня не хлопочись, касатик. Я и на Деникина под музыку-песню пойду. И перед самым чертом слезой не закапаю…
Эшелон остановился на станции Конотоп, на одном из тех узлов, где во время войны то и дело собирались десятки железнодорожных составов.
Как обычно, и здесь устроили митинг. Красноармейцы, только что толкавшиеся у ларьков с харчами, собрались большой толпой возле киевского эшелона.
Михаил Боровой – он явился накануне к эшелону добровольцев, как и все коммунисты, с ранцем на спине – выступил вперед:
– Товарищи! Деникин вырвал из наших рук кочегарку Советской республики. Белая офицерня вешает рабочих-железнодорожников на телеграфных столбах. Барчуки лезут сюда, чтобы снова хлестать нас по морде. Опять появятся всюду оскорбительные для человеческого достоинства надписи: «Вход нижним чинам и собакам воспрещен».
Двое пожилых солдат с тощими вещевыми мешками на плечах, дымя толстыми самокрутками, внимательно слушали оратора. Один из них, щуплый, с лохматой бородой, заметив в люке теплушки оживленное лицо Марии Коваль, широко разинул рот.
– Ну и богородица! – дернул он за рукав товарища. – Гляди, Хрол, каку-то бабу вместе с мужиками гонют на фронт. – Повысив голос, он с издевкой бросил коммунарке: – Эй ты, ударница, до фронта еще не доехала, а уж кто-то словчился тебе финарь к глазам подцепить.
Мария, ничего не ответив обидчику, отошла от люка.
– Стыд глаза колет, – усмехнулся бородач и продолжал, обращаясь к товарищу: – А этот оратор ловко загибат. Может, всамделе нехорошо, што мы с тобой, Хрол, деру дали?
– Шалоны все гонют и гонют. Знать, друг Селиверст, советская власть и Деникину каку-то гайку отливает.
– Их куча, а нас, может, пятьдесят тысяч, а может, и весь мильон, – авторитетно заявил щупленький бородач Селиверст.
– Это ты, браток, верно говоришь. – Дындик положил одну руку на плечо бородачу, а другой охватил его товарища Фрола. – Видишь – наш поезд. Он вышел из Киева первым. А за нами идут два эшелона комсомольцев да пять составов киевских рабочих. Понимаете, какая сила повалила на фронт! Зря вы, ребяты, раздумываете. По-товарищески вам говорю: повертайте оглобли! Поворачивайте – и айда с нами на фронт.
– Мы што? Нешто мы против… – чуть оробев, бойко заговорил щупленький бородач. – Советская власть шумнула, мы тут как тут. Сознательные! Полгода отвоевали по доброй совести. И в наряды, и в разведку, и в бой. А тут смекнули – кругом неустойка. Тянись не тянись, а его верх. Казачни той проклятущей што ни день, то все боле и боле. А нам подмоги ниоткель – дивизия на глазах сохнет. Вот и постановили мы с земляком Хролом податься к себе на Льговщину. А там, коль понадобится, встренем беляка вилами, топорами, зубами…
– Не подумай, морячок, – вступил в беседу и рослый Фрол, в душе чертыхая своего друга, не вовремя затеявшего разговор о фронтовых делах и тем привлекшего внимание матроса. – Мы не супротив советской власти, мы аккурат за нее, мы и за Ленина. Только вот нечистый попутал, все нашептывал: «Не устоять красным, то хоть свою шкуру уберегите!» А тут, в этом Конотопе, и слепой увидит – прет на фронт подмога. Идет.
Неверие сменилось верой. Готовая к действию, сжималась рука. Многие знали, где правда, но иные, даже сочувствуя этой народной правде, все еще колебались: «А сила на чьей стороне?»
Митинг закончился. Поезд тронулся. Дындик, обращаясь к оставшимся на перроне, без устали кричал «ура» и, непрерывно подбрасывая вверх бескозырку, ловил ее на лету. В теплушке снова зазвучала песня. Вместе с молодыми коммунарами пели и новые пассажиры вагона – щуплый бородач Селиверст Чмель и гвардейского сложения Фрол Кашкин.
Оба они без особых колебаний последовали за моряком в шумную, гудевшую молодыми голосами теплушку. Хорошо, что их разговор подслушал этот душевный, как они порешили меж собой, флотский товарищ, а не какой-нибудь черствый сухарь. Такой мог бы вполне свободно потащить их в штаб заградиловки. А там шуток не признают! И очень даже хорошо, что они попали в этот эшелон, чей паровоз стоял лицом к фронту…
На что этот дотошный моряк, который видит в земле на три аршина вглубь, и тот не вник в суть дела. Не спросил – почему они, куряне, бежавшие с фронта, очутились вдруг в Конотопе? А дело в том, что, забравшись в Касторной на платформу с балластом, беглецы, изнуренные страхом и долгой ходьбой вдали от накатанных дорог, сразу уснули. Уже на украинской земле, на подступах к этой большой узловой станции, очнулись они от грохота тяжелых составов, торопившихся на фронт, и от непрестанных гудков маневровых паровозов.
Теперь, думали новые пассажиры теплушки, с этим эшелоном они снова к вечеру или же к ночи, а это еще лучше, попадут в родные места, мимо которых пролетели с закрытыми глазами на рассвете. Будет время пораскинуть мозгами – возвращаться ли на фронт или же вовремя смыться…
Новые пассажиры, побывавшие уже в боях, попав в компанию молодежи, только лишь следовавшей на фронт, чувствовали себя на положении бывалых людей. Из всех коммунаров один лишь тридцатилетний Твердохлеб, «старик», мог им кое-как подойти в ровесники.
Получив хорошие места на нижних нарах, новички, стараясь завоевать внимание любопытной молодежи, рассказывали им много фронтовых историй, свидетелями и участниками которых они были сами. Особенно словоохотлив был бородач Чмель. Умалчивая о собственном малодушии, он доверительно шептал:
– Самое страшное, ребяты, это казак. Слыхать, тот Деника поднял всю Кубань и весь Дон. На что геройские хлопцы шахтеры, и тем неустойка вышла супротив казачни. Хотя в той шахтерской дивизии одни лишь добровольцы. Таких, как я и мой земляк Хрол, нобилизованных, там было негусто.
– Шо ж, по-твоему, браток, – спросил, подсев к новичкам, Твердохлеб, – шахтеры передумали стоять за советскую власть?
– Я того не говорю, – насупился Чмель. – Они бьются до последнего. Только тот казак, есть у них такой генерал по фамилии Шкура, все больше лезет на фланги и бьет с тыла. Кто тут устоит, коли своей кавалерии нетути.
– Ежели и есть какой-нибудь дивизиончик, – поддержал товарища Фрол Кашкин, – так то не настоящая, деревянная кавалерия.
– А вы, товарищи, про украинское Червонное казачество слыхали? – спросила дезертиров Коваль.
– Что-то нам про них на фронте объясняли, – ответил Кашкин. – Только самим видать не пришлось.
– Не видали, а теперь увидите. Крепко досталось от червонных казаков Петлюре. Сейчас они едут из-под Шепетовки сюда. Покажут они Деникину то, что показали гайдамакам.
– Вот тогда пойдет иной разговор, – оглаживая бороду, сказал Чмель. – Поймите, скушно нашей пешке без настоящей кавалерии.
– То правда, что говорит наш морячок? – спросил Кашкин, показывая на Дындика. – Будто скрозь во всем вашем эшелоне самые партейные?
– А ну, ребята! – обратилась к коммунарам Коваль, доставая из кармана гимнастерки партбилет.
Вмиг к новичкам со всех нар потянулись руки с зажатыми в них красными книжечками. Чмель, выпучив глаза, покачал головой.
– Вот это да! У нас-на весь полк было их десяток-два – не боле. И то после каждого боя все меньше да меньше. Потому што, где самая неустойка, они первые лезут.
– А як же? – потряс своим билетом Твердохлеб. – Нам, коммунистам, сам Ленин казав – або победа, або смерть!
– Вот как! – продолжал изумляться Чмель и обвел взглядом пассажиров теплушки. – Ясно, ежели все ваше население попадет на передовую, то кому выпадет смерть, а кому и победа. На то и планида!
Выслушав глубокомысленное замечание Чмеля, коммунары дружно засмеялись.
– Это ты, браток, не туда уже загнул, – смеясь, ответил бородачу Булат.
– Как так не туды? – переспросил поднятый на смех Чмель. – Я не такой темный, как вы обо мне понимаете. Сознательность сознательностью, а про планиду тоже забывать не след. Все сосредоточивается, как оно намечено судьбой, – продолжал глубокомысленно Чмель. – Вот послушайте. Пригнали нам некрутов. Случилось это на действительной. Был среди них один хлипенький, вроде вот вашего товарища, – указал он на Иткинса. – Известно, любит казенная порция помучить новеньких. Взяли «старички» того некрута, завязали глаза, растянули на деревянной кобыле. Один спросил: «Будем его резать?», а другой тут же тихонько провел по горлу селедкой. Что же вы думаете, ребяты? Начали стаскивать того некрута с кобылы, а у него, горемычного, с перепугу, значит душа и выпорхнула.
Кашкин, развязав свой тощий вещевой мешок, достал с его дна запыленную фронтовую краюху. Разделил ее на две равные части. Извлек из кармана штанов крохотный мешочек, бережно захватил из него щепотку соли, посыпал ею черствый хлеб. Взял обе порции в руки и спрятал их за спину. Торжественным голосом спросил:
– Какая твоя, Селиверст?
– Пусть будет правая! – не менее торжественно ответил Чмель и принял свой кусок из правой руки земляка. Посмотрев сосредоточенным взглядом на хлеб, произнес серьезно, поглядывая на товарища: – Со страхом божиим и верою приступите.
Коммунары из уважения отвернулись. Дындик, порывшись в изголовье своего места, извлек оттуда кусок розового сала, протянул его новичкам.
– Кушайте со страхом божиим, – улыбнулся моряк.
Следуя его примеру, Иткинс достал из своего ранца несколько яиц. Булат добавил к этому яблок. Фронтовики не отказались от угощения. Молчаливым взглядом благодарили молодежь. Чмель, посматривая с умилением на сало, извлек из кармана кривой садовничий нож.
Насытившись, куряне встали. Бережно замели с нар крошки на ладонь и тут же отправили их в рот.
– Хлеб – он святыня, – сказал при этом бородач, словно ожидая укоров в жадности. – А за вашу ласку низко кланяемся. Приезжайте до нас в Свистуновку, ублаготворю вас цветами. Я на них любитель. Водятся у меня и тюльпаны, и лилия разная, и георгины, и анютины глазки.
– Я этим не занимаюсь, – добавил Кашкин, – а китайского гусака зарежу. У меня их цельный загон, интересуюсь этим занятием. А кто тут у вас за старшего? – спросил он, обводя взглядом спутников.
– Я! – ответил Твердохлеб.
– Покорнейше будем просить, – продолжал Кашкин, – нельзя ли нам с другом маленечко вздремнуть?
– Будь ласка, лягайте, – ответил арсеналец, бросив на нары, где сидели новички, свою старенькую шинель.
Чмель, согнувшись, схватил правый сапог обеими руками, стянул его с ноги.
Мария Коваль, не спускавшая с него глаз, невольно вскрикнула:
– Вот это да!
– А што? – изумился Чмель.
– Не совестно тебе, папаша, за свои портянки? Глядите, ребята.
– Я через тех казаков уже с месяц как не разувался, – смутился Чмель. – Не смейтесь, онучи служат мне второй год. – И, распространяя по теплушке невыносимый запах, он потряс своими обертками.
Мария открыла ранец. Вынула из него длинное холщовое полотенце, растянула его в руках. Скомандовала Дындику:
– Петя, режь пополам.
– Что ты, девка? – схватился с места Чмель. – Такое добро переводить. Этакие рушники, да еще с петухами, на образах только и держать. – Бородач искоса поглядывал на Марию, опасаясь, что вот-вот она ему припомнит «финарь».
– Режь! – настаивала Коваль.
Дындик, глядя восхищенно на Марию, с готовностью переполовинил ножом белоснежный утиральник, а потом каждую половину разрезал на две части.
– Вот вам, носите. – Мария протянула новичкам свежие портянки. – Только условие: на первой же остановке вымойте ноги. В водокачках воды много!
Чмель, зажав ценный дар под мышкой, все еще разутый, из-под густых бровей глянул на Коваль.
– Это уж, товарищ женщина, обязательно ноги придется всполоснуть. Пожили и мы, кума, да набрались ума. А касаемо моих грязных онучей, извиняйте. Что захватил из дому, то и таскаю. Казна нынче, известно тебе, бедная. На всех нас не настачит. На Льговщине, в нашей Свистуновке значит, даже песенка такая была. – Бородач, словно исполняя акафист, молитвенно затянул:
У богатого на стенах карти-и-и-ны-ы-ы,
А у бедного под носом паути-и-и-ны-ы-ы…
Дындик, не дав дезертиру закончить, продолжал на тот же церковный напев:
Богатый жрет похлебку с говяди-и-ной,
А бедный гложет мосол краден-н-ный…
– Ты что, морячок, бывал в нашей Свистуновке? – удивленно спросил Чмель и тут же запел:
Мужик богатый гребет деньги лопато-ой,
А мужик худой ест хлеб с лебедо-ой.
– Нет, не бывал, папаша. Но эта молитва знакома всем, не одному тебе – курскому соловью. И у нас в Коленцах, на Тетереве, распевали ее бедняки.
6Кашкин забрался на нары. Со словами: «Теснота – не лихота» – вытянулся во весь свой гвардейский рост. Громко зевнул, и сразу же из его богатырской груди вырвался здоровый, густой храп. Чмель же засунул грязные портянки в один сапог, а чистые – в другой и, как это часто бывает с насытившимся солдатом, склонен был к теплой, дружеской беседе.
– А знаешь, товарищ морячок, зачем нашу деревню прозвали Свистуновкой?
– Верно, в ней много бездельников, свистунов? – отозвался Дындик.
Мария Коваль, слушая со вниманием бородача, подперла подбородок ладонями.
– Брось ты, Петя, эту гнилую теорию, – обратилась она к моряку. – Это буржуи говорили: «Мужик лодырь, потому и беден».
– Вот, видать, вы из сознательных, – благодарно посмотрел на Марию дезертир. – У нас в Свистуновке мужик старательный, работящий, но что поделаешь – на семь дворов одна лошадка. С дедов у нас было заведено, как приедет барский управитель, то ли пристав, то ли кто-либо иной из начальства, – а, звестно, они не являлись, чтоб сказать «на», а более всего «дай», – вся деревня давай свистеть. Свистели все – и мужики, и бабы, и детвора. Што ни спросит начальство, а мужик губы в дудочку – и пошел… Звестно, в законе нет той статьи, штоб за это судить.
– Это как итальянская забастовка? – заметил Иткинс.
– Зачем тальянская? – посмотрел на молодого коммунара Чмель. – Это чисто нашенская штука. Но за нее нашу Карповку и прозвали повек Свистуновкой…
– А вас свистунами? – спросил Булат.
– Это уж как водится, – осклабился, показывая здоровые белые зубы, Чмель.
– Вот ты бы, браток, тем свистом и на казака йшов, – сказал Твердохлеб. – Може, он и не забрал бы весь Донбасс.
– Кабы и все были свистуновские. А то только мы с Хролом. Да и казака этим шибко не попужаешь. Он и сам горазд свистеть, да ешо как. За версту свистанет в два пальца, а цельный взвод наутек. Я не шучу. Ладно ешо, ребяты, подсолнуха всюду пропасть. Вот кто нас выручал, и ешо как. Затаишься в нем, как мышь в соломе, и все… Ищи-свищи, ни за што не сыщешь.
– Да, видать, шибко та хворь разрослась, – задумчиво протянула Коваль.
– Какая же это хворь? – изумился Чмель.
– Какая, спрашиваешь? Казакобоязнь! Вот от нее, от этой хвори, надо лечить нашу армию.
– Средство одно, – авторитетно выпалил бородач, – воевать поблизости подсолнуха. Возле него казак не страшен.
Ответ бывшего дезертира вызвал дружный смех пассажиров теплушки.
– Чего, ребяты, смеетесь? Я верно говорю. Сам испытал и вам советую. Ну конечно, – продолжал Чмель, – я уже вам говорил: надо против казака и свою кавалерию завести… Может, то самое Червонное казачество, про которое вы тут толковали, и даст жару генералу Шкуре. А какой лекарь одюжит такую страшную хворь?
– Партия одюжит! – решительно отрезала Мария. – Мы вот, киевские большевики, – обвела она суровым взглядом соседей по нарам. – Нас тут целый эшелон. И такие эшелоны спешат сейчас на фронт из Екатеринослава, Москвы, Тулы, Петрограда.
– Супротив этого не спорю, – согласился Чмель. – Дудочка одна, а заставляет плясать цельную ватагу. А под такую крепкую артель, – продолжал он глубокомысленно, обведя серьезным взглядом спутников, – и вся армия в пляс ринется.
Чувствуя себя в центре внимания такой грамотной, как ему показалось, компании, Чмель ощущал потребность высказаться до конца.
– Вот я поворачиваю, ребяты, обратно до той же Свистуновки. Хочу вам рассказать, какая же это сила, та самая привычка, которая еще с предков заведенная.
– Валяй, валяй, мужичок, – раздался из темного угла нижних нар голосок Медуна. – Если что-нибудь захватывающее услышу, готов тебе услужить. На первой остановке поброю тебя и прическу сделаю а-ля капуль.
– Побрею, а не поброю, – поправила Медуна Мария.
– Может, тебя, парень, эта сказка не захватит, – ответил Чмель, – а меня она прохватила аж наскрозь. А твой а-ля капуль мне не нужон. Без него обходился и обойдусь.
– Что ж? Послушаем тебя, – раздались нетерпеливые голоса.
Чмель захватил пятерней бороду, разгладил ее, откашлялся.
– Так вот, ребяты, – начал он. – Призвали это нас, значит, запасных, и погнали в Киев. Наш батальон стоял на Деловой, недалече от Казачьего Двора. Гоняли нас, значит, караулить интендантские склады на Печерске, пошивочные мастерские за Собачкой. Бывало, што ходили мы и к Косому капониру, недалече от Лысой горы, там все больше сидели царевы преступники. Так нам объясняли. А потом поняли – то были революционеры. Туда нас стали посылать после того, как всех здоровых солдат погнали в окопы. На что в Расее нашей народу много, а под конец войны и его поубавилось. Значит, случилось это зимой шешнадцатого года. Мечтал я попасть в Лавру. Как нам объяснял наш военный батюшка, в Ерусалим русской земли. Мечтал спуститься в пещеры, поглядеть на те мощи, какие они из себя, поклониться святому Антонию и угоднику Феодосию, богоматери с ее предвечным младенцем и всему сонму серафимов.
– Стремление святое, богоугодное! – улыбаясь, перебила рассказчика Коваль.
– Грешно даже, – Твердохлеб с лукавинкой в голосе поддержал Марию, – быть в Киеве и не поклониться угодникам. Люди для этого топали месяцами. Зарок давали. В год почти двести тысяч странников гостевали в Лавре.
– За тысячу верст, говоришь, шли, а попадали в Лавру, а я с Деловой шел и не угодил, – продолжал Чмель. – И вот как оно обернулось. Иду это я по Большой Васильковской, никого не опасаюсь. В карманах увольнительная. С ней солдат кум королю, сват министру. Гуляю вовсю, купил на углу Жилянской за копейку стакашку семян. Щелкаю их и поглядываю по сторонам. Как увижу офицера, вытру губы, подтянусь. За десять шагов начинаю печатать ногами, за три шага отдаю честь. Только я это пропустил мимо себя древнего полковничка, а тут шагает сам генерал. И кто бы вы думали? Сам комендант Медер. Стал я во фрунт, руку подбросил к папахе, не дышу, а сам думаю: «Пресвятая дева, пронеси и помилуй!»
– И пронесло? – спросил Булат.
– Обошлось. Медер даже не взглянул на меня. Звестно, он больше досаждал офицерам, не солдатне. К тому же какая видимость у запасного? Ледащий кожушок, сыромятный ремень, опаленная у костров папаха самого последнего срока. Не хватало кокард, и заместо них нацепили нам ополченские кресты. На тех крестах значилось: «За веру, царя и отечество». Так вот пропустил я мимо себя тигра лютого и в мыслях благословляю святого Антония, и святого Феодосия, и чистую деву с предвечным младенцем. Только запустил я это лапу в карман за семенами, гляжу – в пяти шагах за Медером печатает гусарский офицер. Не офицер, а индюк расписной. Грудь колесом, шашка по земле волочится, на башке медная кастрюля с конским хвостищем, а в правой руке думаете што? Обнаковенные калоши! Подумал я: вот он какой важный чин, комендант Медер. Вышел на прогулку, а тот адъютант тащит евоные калоши на случай ненастья, конечно. Тут офицер поманил меня пальцем, а я, звестно, к нему на полусогнутых. Медер лют, а его адъютанты ешо лютее были. Шагаю… Душа в небесах. Очнулся – калоши уже в моих руках. Куды денешься? А офицер налево кругом – и шасть в заулочек. Я не отстаю от генерала. Думаю: чего не бывает, еще целковый отвалит за старание. Свернули мы на Жилянскую. Вот комендатура, а вот и аптвахта. Генерал стоп. Стал и я. Медер повернулся, посмотрел перво-наперво на мои руки, а потом как зарычит: «Ступайте на аптвахту! За калоши пять сут…» Но так и не закончил он своих слов. Как поднял глаза, заревел: «А ты, сиволапый черт, откель взялся? Где их благородие штаб-ротмистр?» Я только растулил рот, он сызнова: «Молчать, серая скотина!»
Вижу, аж кровь сошла с лица Медера. Начинаю тут выгораживать себя. «Ваше высокопревосх…» А он обратно: «Молчать, болван» – и как схватит из моих рук калоши и давай лупцевать. Тут я не стерпел, засвистел. Генерал меня лупцует, я свищу. Выбежал караульный начальник с нарядом. Схватили меня, швырнули в темную, загремели замками, заперли. Уткнулся я горячим налупцованным лицом в каменную стену и заголосил. Плачу и кричу на голос: «И ты, святой Феодосии, и ты, пречистая дева с предвечным младенцем, неужто и вы заодно с тем лютым тигром Медером? Не заступились за раба божия Селиверста!» Тут обратно загремели замками и в камеру влетели те самые калоши…
– Не засвистел бы – и обошлось бы все по-хорошему! – бросил реплику Иткинс.
– Пожалуй, што так. Ничего не попишешь – Свистуновка!
– Ну и номер, чтоб я помер! – выпалил восхищенный Медун и спросил: – И долго ты парился?
– Аж пять суток. Правда, захватил, когда вышел на волю, гусаровы калоши. На Бессарабке достал за них кварту самогону. Выпил и зарекся: как встрену того расписного индюка-золотопогонника, расковыряю его дворянскую сопатку.
– Чем же ты его, браток, отлупцуешь? – спросил Дындик. – Калоши-то пропиты.
– Чудак ты человек, – рассмеялся Чмель и полез в свой мешок. Достал пару старых резиновых подошв. – На киевской Бессарабке подобрал. Три года таскаю. Может, выпадет судьба, встрену того прощелыгу – защитника дома Романовых.
– Тю, тю! – воскликнул Булат. – А ты знаешь, папаша, сколько за эти годы воды утекло? Больше, чем за все триста лет господства дома Романовых.
– Пусть, – ответил Чмель. – Ты вот, молодняк, этого не знаешь, а мы, фронтовики, кое-што поняли.
– А что ты понял? – спросил Дындик.
– А вот што, – продолжал доверительно Чмель, чувствуя, что он находится среди людей, которые не пропадут. – Обратно старое начальство пошло в ход. Которые выбранные, значит, самим народом поставленные командиры, их по шапке. Заместо них посылают благородия да их превосходительства. А которые полки отказываются, то их силком заставляют брать. Вот что получается, ребяты. Обратно господа в гору пошли, как бы не сели на голову нашему брату.
– Не сядут, – категорически заявила Коваль. – Сам Ленин требует брать на службу военспецов. У нас пока мало своих командиров, а Красная Армия растет.
– Ну, а ежели они станут не туды поворачивать?
– Не станут. Это верно, водой можно напиться и в воде можно утопиться. Возле каждого военспеца ставится комиссар. Командир – хозяин полка, а душой его должен быть комиссар – большевик. Понял?
– Конечно, понял, – ответил Чмель. – Эти новые военспецы без комиссара все едино што ручка без пера. Попробуй напиши што-либо.
– А я полагаю так, – вмешался в разговор Твердохлеб. – Ты, браток, видал, конечно, жатку. Там, где болту большая нагрузка, его затягивают и гайкой и контргайкой. Она и болт крепко держит, и гайка никуда не сдвинется. Вот я и считаю: болт – военная часть, командир – гайка, а комиссар – контргайка. Значит, красноармейцы – его забота. И за командиром он обязан присматривать.
– Толково ты пояснил, – широко улыбнулся Чмель.
– Я вот что скажу, – заявила Мария, – по-моему, командир без комиссара – что лампа без фитиля.
– Верно. Какая же это лампа без фитиля? – быстро перестроился Чмель. – А потом я вот што скажу. Ну, выберут, допустим, меня или моего земляка Хрола. Какой из нас к лешему командир? Ни видимости, ни практики никоторой. А военспец, он с пеленок к этому идет. Через многие ступени и муки прошел, пока достукался до капитана, а до полковника и говорить нечего. А тут на тебе: не сеял, не жал – и вдруг генерал.
– Без военспецов, ясно, не обойтись, но народ уже выдвигает своих полководцев, – возразила бородачу Мария Коваль. – Возьмем Фрунзе, Ворошилова, Чапаева, Буденного, Якира, Примакова, Дубового. Не превосходительства, а лупят вовсю белых генералов!
Сквозь широко раскрытые двери теплушки виднелись озаренные закатным солнцем поля. На узких полосках, разделенных бесчисленными межами, склонив тяжелые колосья, задумчиво колыхались высокие стебли пшеницы. Коричневые лоскуты низкорослой гречихи, словно свежие заплаты, выделялись на ярком поле. Вдали, у самого горизонта, застыл густой строй золотого подсолнечника.
Чмель, взволнованный знакомой ему с детства картиной, шумно вздохнул:
– Эх, поля, поля! Хоть малость землицы, а и нам советская власть немного ее подкинула. Мечтали мы с Хролом попасть к косовице домой, а, видать, еще не пришла та пора. Как там моя Аграфена Евлампиевна нынче без мужика управляется?
Мария, любуясь дозревающими хлебами, думала о другом: успеет ли заботливая рука землепашца снять все это добро или же, не насытив никого, оно пропадет под копытами шкуровской казачни. Там, за Волгой, в прошлое лето, хотя война и велась вдоль железных дорог, Мария видела не одну ниву, потоптанную колчаковскими полчищами.
Услышав сетования бородача, Мария обратилась к нему:
– Вот и надо нам с тобой, дружок, заслонить дорогу белякам к твоей Аграфене Евлампиевне. Пусть она там спокойно управляется. Упаси боже, вернется помещик – не уберечь тебе ни спины, ни землицы.
– То-то и оно, – снова вздохнул Чмель. – И мы с Хролом сображаем. Я как раз рядом с помещичьей усадьбой и поставил свою ранжерею.
– А разобьем Деникина, – продолжала Мария, – мы такое развернем, что небу жарко станет. Не придется ни тебе, ни твоей хозяюшке гнуть спину от зари до зари. Забросаем деревню машинами. Они будут вам и пахать, и сеять, и жать, и молотить.
Чмель, расстроенный нахлынувшими воспоминаниями, посматривая вдаль, замурлыкал под нос:
Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья,
А завтра рано, чуть светочек,
Заплачет вся моя семья.
– Шо это вдруг, браток, затянул эту старорежимную? – улыбнулся Твердохлеб. – Будто тебя только забрили.
– Эх, браток, браток, – потряс бородой Чмель, – какую бы ты запел, ежели б мимо своей хаты плыл? Посмотри на двор, – протянул бородач руку к горизонту, – видишь на бугорке вербы? От тех верб аккурат до нашей Свистуновки пять верстов.
– С гаком? – спросил Дындик.
– Без никоторого гака, морячок. – Чмель обвел нетерпеливым взглядом пассажиров теплушки. – А кто из вас грамотный? Надо бы отписать письмецо моей хозяйке.
– Тут неграмотных нет, – ответил за всех Булат. – Хочешь, напишу я. – Алексей достал из кармана помятую открытку.
– Пиши, пиши, дорогой друг!
– Ну, диктуй, папаша!
– Пиши сам, без подсказа, как знаешь. Только не забудь вот што, – чуть смутившись, продолжал Чмель, – передай, значит, Аграфене Евлампиевне, што ее супруг Селиверст Каллистратович с дружком Хролом находились в командировке в Бахмаче, а заехать не было никоторой возможности, потому как серьезный оборот на фронте требует срочного поворота в часть. Про ранжерею не забудь прописать. Прошлым летом плохо шли в рост резеда и левкои. На подкормку пущай поднажмет.
