Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"
Автор книги: Илья Дубинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)
«Причинял беспокойство» уряднику и студент Семка, но его папаша щедрыми дарами откупался от полицейского чина. Харитон, зря добивавшийся, чтобы его наследник занимался коммерцией, а не «беспорядками», оберегал сына. То ведь родная кровь! А вот обнаружив приказчика Березовского, дальнего родича, за чтением книги «Психология», невежественный коммерсант выгнал его.
Чуб непритворно горевал, когда в 1910 году «доходный крамольник» студент Семен умер от холеры. И так не стало в Кобзарях крамольников, но осталась крамола. Она зрела на виду у «недремлющего ока» в юных восприимчивых сердцах.
СТЕКОЛЬЩИК-ФАНТАЗЕРВ сказочный мир красок и цветов ввел меня стекольщик Березовский, тот самый, который долгое время был известен в Кобзарях под прозвищем «Псы холодные».
Человек ладного телосложения и приличной силы, участник русско-японской войны, в одной из вылазок он вынес на себе раненого офицера. Японская пуля пробила ему бедро. Рана зажила, но память о ней осталась навсегда: защитник Порт-Артура припадал на правую ногу.
В начале осени Березовский надевал холщовый фартук, обувал порыжевшие солдатские сапоги с короткими голенищами в два шва по бокам, надвигал скрепленный проволокой треснувший козырек солдатской фуражки на самый нос. Ставил на плечо громоздкий ящик со стеклом. Прихрамывая, отправлялся на заработки. И палкой надежно служил ему деревянный аршин.
В тесной лачуге стекольщика было много голодных ртов. Но, закаленный нуждой и жизненными невзгодами, царский солдат не унывал. Мечтатель, которому воображаемое казалось осязаемым, он жил надеждами на хороший заработок, на удачу и, наконец, даже на божье чудо. Березовский, скажем прямо, был и большим фантазером.
– И что вы думаете, хлопцы, – хвалился, окруженный молодежью, бывалый солдат. – Это было в Порт-Артуре. Вызывает меня до себя сам ихнее высокопревосходительство генерал-лейтенант Кондратенко и говорит очень строго: «Господин Березовский! Нам срочно нужен «язык». И не какой-нибудь там паршивый макака. Ты мне выкради самого ихнего главного генерала Ойяму…»
Тут кто-то из слушателей подправил рассказчика. Сказал, что солдат не называли «господами».
– Слава богу, я это знаю без вас, хлопцы, – улыбнулся в рыжую бороду Березовский. – Я же вам не про Стесселя, бешеную собаку, а про генерала Кондратенко. Этот к каждому солдату был уважительный. И совсем неинтересно, как он меня назвал, интересно то, что он потребовал. Но и у солдата есть голова на плечах. Я ему говорю: «В заповедях сказано: «Не укради!» Я человек, слава богу, верующий. На ком будет грех?» Генерал Кондратенко отвечает: «Беру грех на себя». Я дал согласие. Ночью забрался в лагерь к макакам. Нашел палатку ихнего главного начальника. Нашел и его самого. Заткнул ему рот паклей. Взвалил на плечо. Япошка – он хоть и мелкий, а грузный. Одним словом, генерал! Сто сот болячек ему в бок! Тащу, пыхчу и вспоминаю свой ящик со стеклом. Тот был, слава богу, полегче. Только это начал лезть на сопку, там окопалось мое прикрытие, а тут тыц, оторвалась подошва, черт бы ее побрал вместе с японским генералом. Стоп! Ни туды ни сюды. Откуда ни возьмись – макаки. Слышу: «Банзай!» Что делать? Бросил я им паршивого Ойяму, сапоги в руки, вот эти самые, что вы видите на мне, и пошел шкварить к своим. Жаль, пропали унтер-офицерские лычки… Кондратенко обещал…
Стекольщик летом еще производил тщательную рекогносцировку. Вооружившись длинным прутом от злых собак, он обходил село, запоминал все побитые стекла, проемы, закрытые диктом, заткнутые подушками. И все, кто нуждался в его услугах, узнавали о приближении стекольщика по веселой песенке:
Каши мало, борщ пустой,
Барабан зовет нас в бой,
Ай да люли, ай люли,
Барабан зовет нас в бой.
Скатка давит, чебот трёть,
Солдат песенки поеть,
Ай да люли, ай люли,
Солдат песенки поеть…
Мажорные в начале сезона нотки этой бравой солдатской песни к концу страды становились все более минорными, а ящик все более легким: окна в Кобзарях и на ближайших хуторах застеклены. Закончены деловые рейсы, начиналось тяжелое зимнее безделье.
Но стекольщик не вешал носа – ведь он мечтатель! Воздвигавшиеся им воздушные замки не только приукрашивали невзрачную жизнь, но и приносили какую-то ощутимую радость людям.
Богачу незачем фантазировать. Его жизнь полна и разнообразна без вымыслов. Жизнь бедняка пуста и уныла. В те времена лишь тот бедняк, кто был способен мечтать, фантазировать, не так чувствовал бесконечные обиды и тяжкое жизненное бремя.
Березовский – фантазер-импровизатор. Свои причудливые басни сочинял на ходу. И люди с огромным удовольствием слушали его. Все его истории были вымышленными, несогласными с истиной, иначе говоря – ложными. Но есть ложь и ложь. Отличают ложь наглую от лжи невинной. Ложь вредную от безвредной. Ложь корыстную от бескорыстной. Есть ложь подлая и есть ложь благородная. Это та самая, большим мастером которой и был стекольщик Березовский. Потому-то его и нельзя было назвать лжецом, то есть человеком, заведомо говорящим неправду. Скорее всего, это был фантазер, мечтатель, строящий несбыточные планы. Неправда лжеца вызывает отвращение, вымыслы фантазера – улыбки. Фантазиями сыт не будешь. Но яркие фантазии, как и яркие цветы, украшают жизнь человека. И Березовский, сам того не сознавая, своими на ходу состряпанными историями не только облегчал собственную жизнь, но и вызывал улыбки у забитых нуждой, придавленных тяжелой жизнью людей. И в этом была его большая заслуга перед своими согражданами. В царские времена находилось больше таких, кто вызывал у людей слезы, чем тех, кто заставлял их улыбаться. И новое прозвище «Портартур» явилось результатом этой ценной особенности стекольщика-фантазера.
Однажды, окруженный толпой любопытных, стекольщик заливался соловьем:
– Мы, солдаты, держались здорово. Не хотели отдавать макакам Порт-Артур. А генералы нас продали вместе с крепостью. Продал Стессель за сто сот пудов золота. Попали мы в плен. Жили мы у япошек в бараках уже месяц. Тыц, после проверки ихний офицер и говорит: «Господин Березовский! Вас требует до себя во дворец сам император его величество микадо». Раз зовет, надо идти. Сто сот болячек ему в бок. Пошли. Приходим во дворец. А там вокруг микадо генералы разные, министры, лейб-гвардия и вся его гоп-компания. Микадо сразу: «Имею до вас такой разговор, господин Березовский! Ваша империя Россия, известно, стоит себе на земле, а земля та лежит на китах. А моя империя, тоже всем известно, стоит себе на островах. А те острова держатся не на китах, а на волках. А то такие агромадные волки, что зовутся они волканами. А те волканы дышат не воздухом, как простые звери, а огнем. Как вздохнут, так на наших островах и случается землетрясение. А опосля этого что? У меня свои собственные палацы в ста японских городах. В каждом палаце сто сот комнат. В каждой комнате сто сот окон. В каждом окне сто сот шибок. И после каждого землетрясения все шибки летят к чертовой бабушке. Не управляются с такой работой все стекольщики японской империи. У меня при дворе есть свой лейб-медик, есть лейб-гвардия, есть лейб-клоун, есть лейб-подлиза, есть лейб-брехун, есть лейб-цирюльник. Все как и у вашего императора. Но такого стекольщика, какой имеется в России, у меня нет. Беда, нет у меня лейб-стекольщика! Скоро мы всех пленных по договору отправим в Россию. А вас мы решили оставить. Будете при нашем дворе, господин Березовский, лейб-стекольщиком! Есть-пить будете завсегда с нашей лейб-братией. Кушайте себе на здоровье кисло-сладкое жаркое, фазанов, макайте, сколько вашей душе угодно, в чай кренделя. Жареных семечек – сколько хочете. Жалованья – все сто и все чистым золотом. Только предъявите мне такую милость, сделайтесь нашим верным, значит, подданным, господин Березовский!» А я ему говорю: «Никак нет, ваше японское императорское величество! Хотя я и дома редко-редко балуюсь фаршированной щукой, но за фазаны и за чайные кренделя дай бог вам полный живот здоровья. Мы привычные ко всякому харчу. В Порт-Артуре жрали конскую печенку. И ничего. Русские солдаты. Остаться у вас я не могу. Дело идет к осени. Значит, в наших Кобзарях, хотя и стоят они не на волканах, а на простых китах, а и там много повыбитых шибок. Мне требуется домой. Куды все пленные, туды и я. Березовский царский солдат и, слава богу, не забыл присяги». Вот так резал я тому японскому микадо правду, и, короче говоря, меня из дворца выперли. А я бегу, ног не слышу: надо порадовать ребят новостью – скоро домой… Прошел месяц, и нас отправили в Россию…
Про эту мифическую встречу с микадо, всякий раз варьируя подробности и вызывая дружный смех слушателей, неунывающий сочинитель рассказывал множество раз.
Но вот приходит в наши Кобзари весна. Сквозь талый снег тянется подснежник. Зацветает сирень, а с нею и одуванчики, белена, татарник, ромашка. Оживает отставной солдат Березовский. С утра до ночи хлопочет у своей расшатанной повозки. Затягивает проволокой треснувшие оглобли. Обильно смазывает оси и втулки колес. Тащит рваную сбрую к шорнику Глуховскому. Скребет до костей полуслепую, серую в гречку кобылу с поэтической кличкой Мальва.
Впереди, на все лето, до самой осени, – новые рейсы, но уже не с тяжелым ящиком на плече, а на повозке. Все та же забота о хлебе насущном. И не только о нем… Наконец наступает утро отъезда. Хлопочет вся семья. Кто тащит из лачуги скатку мешковины, кто несет жестяные банки с фуксином, кто – богатый набор кисточек. Повязанная черным платочком, преждевременно состарившаяся хозяйка сует под сено кошелку с провизией. Наблюдая за приготовлениями к отъезду, стоит в сторонке старшая дочь хозяина. Ей родители не дают ничего делать.
Высокая, стройная и тонкая – настоящий стебелек, с двумя тяжелыми косами до колен, с нежным, строгой красоты лицом, с чуть заметной горбинкой на точеном носу, она выглядела старше своих пятнадцати лет. Как раз газеты писали тогда о диком случае в Лувре и помещали на своих страницах фото портрета Джиоконды, а наша учительница Екатерина Адамовна сравнила удивительно красивую дочь стекольщика с неповторимым творением великого итальянца. Безусловно, Катя преувеличивала, но было что-то общее в одухотворенном лице девушки с прекрасным обликом Моны Лизы.
Однако на точеном лице красавицы пылал чересчур яркий румянец, и он-то говорил о многом…
С упряжкой покончено. Хозяин бросает на воз ящик с колесной мазью, торбу с овсом, старенькую, обтрепанную, видавшую виды шинель, цепляет на крючок под возом ведро. Нахлобучивает поглубже солдатский картуз с треснувшим козырьком. Прощаясь, отдает всем общий поклон, а к старшей дочери подходит, прижимает к себе, гладит ее по голове.
– Будь здорова, деточка. Все твои болезни на меня. На меня и на наших врагов!
Не без душевного волнения умащиваюсь на возу и я. Мне уже десять лет. Недавно умер отец, и в доме строгостей стало еще меньше. Березовский щелкает кнутом. Взмахнув хвостом, Мальва лениво топает к воротам. Мы тронулись в путь. Для меня это было первое путешествие за пределы села, на широкий таинственный простор. Березовский, теперь уже в новом амплуа, будет красить в деревнях коврики, а я – знакомиться с новыми для меня, неизведанными мирами.
Уже остались позади Кобзари, остался позади и нефтесклад фирмы Нобеля. Мы приближаемся к железнодорожной водокачке – это у прудов богатой хуторянки Наливайчихи. Справа железная дорога, а слева и впереди – покрытые густым зеленым ковром поля, поля и поля. Теперь мне уже было известно, что горизонт – это условная линия, и я по мере движения вперед ждал с нетерпением все новых и новых чудес. И они появлялись перед моим изумленным взором одно за другим.
Вот на пригорке раскинулся окаймленный стройными тополями одинокий хутор, а дальше – яркий от полевых цветов луг. За ним сверкает зеркальная поверхность пруда со свободно плавающими на нем плоскими листьями водяных лилий.
А ароматы! От них кружилась голова. Никакая дорогая парфюмерия, никакой пиксафон не могли идти с ними в сравнение. Это был чудесный, ошеломляющий натиск одуряющих запахов и ослепляющих красок – от белесоватого до пронзительно-синего цвета. Освещенный солнцем густой покров был в движении, в порыве, в веселом дыхании. Весь этот загадочный и прекрасный мир раскинулся вширь и вдаль, без конца и без края.
Широкие дали ни на миг не переставали трепетать и радоваться. Этот сказочный мир с его буйной растительностью, половодьем ароматов, с его пестрым населением, рожденным для того, чтобы в трепете бесконечной борьбы давить и пожирать друг друга, заполнял весь густой неспокойный покров гневной радостью жизни. Зеленая ширь сверкала мириадами блесток. Этот изумительный блеск говорил больше о расточительности природы, нежели о ее бережливости.
Я всей душой предавался сладкому созерцанию природы и до некоторой степени был рад, что обычно неунывающий, не любивший молчать, а нынче несколько грустноватый инвалид русско-японской войны не отвлекал меня знакомыми баснями, не мурлыкал свое неизменное: «Скатка давит, чебот трёть…»
В конечном счете он, мой долго молчавший спутник, все же заговорил:
– Ах, доченька, доченька! Мой дорогой, мой редкий цветочек. О боже мой, боже мой! Ты ей дал царскую красоту. Почему же ты ей пожалел немного здоровья? Этой ночью она дважды меняла белье. Потеет, будто таскает на элеватор пятипудовые лантухи. А кровь? Сколько она, бедная, потеряла ее! У нас в Порт-Артуре бывали дни, когда мы ходили по колена в крови. Привык. Но к этой привыкнуть ни за что не могу. На моих врагов такая хвороба. Хоть бы это была какая-нибудь панская хвороба, а то чахотка! Я уже не говорю про микстуры. Моя старуха забыла дорогу на базар. Деньги относит в аптеку. Ей-богу, это так. Чтоб я так был здоров, чтобы были здоровы мои дети! Я говорю правду. Крым! Очень умный этот медик Глуховский. А деньги? Пусть советует барону Ротшильду, нашему лавочнику Харитону. Крым? Где там! Собрать хотя бы немного денег на Сосновку. Это, говорят, возле Черкасс…
Тут же Березовский, по своему обыкновению, размечтался. А размечтавшись, начал фантазировать.
– У людей вдруг находится богатый дядя. Он там умирает себе в Америке, а тебе тыц – сто тысяч! Наследство! Так это же у людей, не у бедного господина Березовского. Эх, если бы два года назад…
– А что было два года назад, господин Березовский? – любопытствую я.
– Спрашиваешь, кавалер! Два года назад проезжал мимо нашей станции сам царь Николай. Шум, треск, суматоха! Крутом солдаты, охрана, а народ – к вокзалу. Кто увидит своими глазами царя, тот проживет лишних пять лет. Не веришь? Я это слыхал еще от своего дедушки. Пошел, конечно, и я. Остановился царский поезд, и вдруг шум: «Где господин Березовский? Где тут у вас господин Березовский?» Я вспомнил наш разговор с японским микадо. Раз ищут господина Березовского, значит, не иначе как что-то надо стеклить. Ага, какое-нибудь окно в царском вагоне. Хоть по всей линии солдаты, а бунтовщики, говорят, не один раз закидали царский поезд каменюками. Побежал домой, схватил весь припас. Нацепил награду. И на вокзал. Солдаты все как один расступаются. Офицера снимают с моего плеча ящик со стеклом, ведут под ручку. А царь: «Здравствуйте вам, господин Березовский!» Отвечаю: «Здраа-им желаем, ваше величество! Чем могу служить? Если хочете, могу вставить шибку. Ежели желаете, могу для вас намалевать ковер с Ерусланом Лазарем или с персидским львом!» А царь взялся за бородку: «Нет, господин Березовский… Шибки, слава богу, у нас все целые. Тут мои генералы поспорились. Говорят, войну проиграли не через них, а через солдат. А я не такого мнения. Врете, господа ваши превосходительства! – говорю я моим генералам. – На что такое маленькое село Кобзари, а и там есть храбрый русский солдат. И не только храбрый солдат, но и честный, не то что там генерал Стессель. Его переманывал к себе сам японский микадо, но он не изменил матушке-России. Вот и покажите им, господин Березовский, свою боевую личность. Эти господа не верят моим царским словам, пусть же убедятся своим генеральским глазом. А касательно коврика будьте спокойные, господин Березовский, наш флик-адъютант, обязательно пришлет вам заказ из Питербурга…» А я ему отвечаю: «Ваше императорское величество! Это все верно вы говорите. Но настоящий герой не я. Настоящий герой в Кобзарях – охотник Алексей Мартынович Кобзаренко. У него аж два «егория». Он из своей трехлинейки образца тысяча восемьсот девяносто первого года пол-армии япошек перестрелял…»
– Ну, получили вы этот заказ, господин Березовский? – спросил я, ничуть не сомневаясь в истинности слов собеседника.
– Сто сот болячек, а не заказ! – взмахнул он кнутовищем. – До бога высоко, а до царя далеко. Все через эту собаку Петра Мокиевича. Завидно стало. Не его, урядника Чуба, позвали к царю, а меня, рядового солдата. Вот он и припрятал царский заказ… Теперь бы я был умнее. Попросил бы у царя с полсотни доченьке на лечение. А может, он сам сказал бы своим флик-адъютантам: «Отвезите срочно дочку господина Березовского в Крым. И чтоб в мою собственную дачу – Ливадию…»
МИР ЦВЕТОВМы еще были в пути. И вдруг, оборвав свои мечтания, инвалид скомандовал: «Тпру, тпру, Мальвочка!» Сошел с воза, подтянул подпругу, посоветовал слезть и мне, немного пройтись, размяться. Мы пошли по обочине дороги. Следом тронулась Мальва.
Березовский, прихрамывая, подался в сторону. Нарвал цветов сначала в канаве, а затем рядом, в пшенице. Нагнал меня, стал вытягивать из охапки цветок за цветком.
– Вот это василек. Красивый цветок. Он, как видишь, синий. Но бывает и красный, и желтый. Для хлеба он вредный, человеку приносит пользу. Им лечат глаза, лихорадку. А вот этот, с фиолетовыми просветами, листок почти как у дуба, – вербена. Длинный стебель – аршин. Вербеной хорошо мариновать огурцы. А это кошачья мята. Лиловая. Дает дубильный сок. Вот этот желтый цветочек – вайда. Как будто пустяковый, а я из него варю синюю краску. Варю я краски и из других цветов. В лавке таких не купишь.
Меня удивили богатые познания Березовского. Раньше все полевые цветы казались мне созданными по одному шаблону. По мере того как мой спутник раскрывал свои знания, растительный мир все больше представал предо мной во всем своем многообразии и великолепии.
Обочины дороги густо заросли высокими травами и древовидным кустарником. Защитник Порт-Артура, то и дело склоняясь, срывал один цветок за другим и, словно читая невидимые для не посвященного в тайны природы строки, беспрерывно просвещал меня.
– Вот, возьми, – протянул он мне стебелек с бело-розовыми цветками и с листочками сердцевидной формы, – пастушья сумка. Этой травой лечат. Делают настойку. Она тормозит кровь. Пробовал я давать нашей девочке. Что-то не пособляет… А вот растение, похожее на колос. Подорожник. Его кладут на порезанное место. Действует. А вот это бредина, или ракита еще прозывается. Из нее я получаю очень даже замечательную краску. Хорошая и крепкая черная краска. А вот этот, желтый-желтый, – чистотел. – Березовский переломил стебель. Показался ярко-оранжевый сок. – Это яд, а пособляет от кожных болячек. – За чистотелом шли золототысячник, кошачья мята, череда. – А вот это тоже яд! – Березовский указал пальцем на куст почти в сажень высотой. Верхушка его гнулась под тяжестью мохнатых султанов. – Паскуда растение! – категорически заявил инвалид. – Одним словом, яд! Не зря его так окрестили – болиголов…
Я с увлечением слушал пояснения моего интересного попутчика. До того я думал, что это очень недалекий человек, который, кроме своего алмаза и замазки да еще солдатских басен о Порт-Артуре, ничего не знает. Но я в нем ошибся. Вот тут-то я вспомнил слова учительницы Кати: «Каждый человек – это книга. Только надо уметь ее прочесть».
– И среди людей попадается настоящий болиголов, – продолжал стекольщик. – Паскуда! Он себе красивый, здоровый, а для других – яд и больше ничего! Хотя бы взять этого кабана Исая Костырю – главного нашего свинаря. Два каменных дома, не дома, а дворцы, как у японского микадо. Забор аж до неба. Сто сот собак. Как говорят, сами кобели, да еще собак завели. Не собаки, а звери. Кто-кто, а мои штаны это знают. Сам жрет-пьет в три горла, здоровый, как кабан, а его наймиты – скелеты скелетами. У него собаки живут как люди, а люди – как собаки… Одним словом, паскуда болиголов!.. Да! Вместе призывались. Господину воинскому начальнику двух жирных кабанов в зубы, а Исаю – белый билет. Чтоб я так был здоров и были здоровы мои детки! Мы, злыдни, я и мой друг Алеша Кобзаренко, могли дать тому воинскому начальнику, тому господину хабарнику, только сто сот болячек в бок. Нас и погнали, как баранов, на Дальний Восток, но не кабана Исая! У него полные загоны свиней. А у Березовского другой коленкор – полная хата горя. Недавно была за линией горячая перепалка. Толкли друг друга свинари. Что-то не поделили. Настоящая русско-японская война. Конечно, повыбивали до черта шибок. Схватил я свой ящик со стеклом, алмаз-стеклорез – и туда. И что ты думаешь, кавалер? Эта паскуда болиголов Исай до того вознахальничал, что натравил на меня собак и еще кричал мне в спину: «Без злыдней обойдемся!» А его наследнички гнались за мной аж до элеватора с криком: «Черт конопатый, салом напхатый, гвоздиком прибитый, чтоб не был сердитый!» За что? – спрашиваю я. За то, что в порт-артурских траншеях знал только одну конячью печенку, а Исай тут валялся на мягких перинах. И с кем?.. Эх, не буду говорить. Ты еще маленький, чтоб слушать такую пакость. Нет, что ни говори, а бог таки знает, что делает. Он не урядник Петро Мокиевич, не господин воинский начальник. Ему кабанов в зубы не ткнешь! Никто, кроме бога, справедливее не рассудит…
Отойдя в сторонку, Березовский нагнулся над зарослями травы. Ее белые зонтички напоминали цветущую калину. Нарвал этого растения целую охапку. Содрал с одного стебелька тонкую шкурку. Протянул мне обнаженный хрящевидный стержень, блестевший на солнце изумрудными искрами.
– Грызи! – посоветовал он. – Вкусная штука. И приятно, и пользительно. Очищает кровь от поганых осадков. Не знаю, как по-ученому, а мы зовем его лопуцк. Но не тот, про который говорят – лопух, от него живот распух. Это лопуцк – совсем другой коленкор!
Но вот мы снова уселись на воз, и Березовский вернулся к своей теме. Очевидно, мысли о больной дочери ни на минуту не оставляли его.
– Что царь? Один человек предлагает мне то, чего ни один царь, ни один богач мне не предложит. И знаешь кто? Эфенди Сабит!
– Сосед, Сабит Хасан Фарик-оглы? – удивился я.
Год назад появился в Кобзарях предприимчивый турок с двумя рабочими-земляками. Заарендовал помещение. Оборудовал в нем по собственному чертежу огромную печь и затеял бешеную конкуренцию с нашим коренным булочником – средним Стокозом.
– Так вот этот самый эфенди Сабит, – продолжал стекольщик, – не раз мне говорил: «Господин Березовский, отдайте мне вашу дочку. Я ее повезу к себе ни родину, в Турцию, на райский остров Алтын-куш. Какие там персики, виноград. А воздух! От одного воздуха ваша девочка враз поправится. Алтын-куш, по-нашему, золотая птица. Она у меня будет жить как принцесса, захочет птичьего молока – и этого ей будет…» А я ему говорю: «Вы ей годитесь в отцы, и у вас, эфенди Сабит, есть, кажется, хозяйка. И не одна». А он хоть бы что. «Наш закон позволяет. Она будет по счету третья, а во всем остальном – первая». Так разве родной отец пойдет на это? Третья жена. Да еще у старого турка.
Мы подъезжали к какой-то деревушке – первому поселению на нашем пути. Березовский подтянул вожжи, подхлестнул Мальву, оживился.
– Слава богу, приехали. Тут, в Пеньках, сделаем наш первый привал. Вот сейчас увидишь, Никодимчик, как здесь уважают меня. Все начнут упрашивать: «Господин Березовский, пожалуйте до нас. До нас, господин Березовский!» Бог даст, и заказы посыплются. А недавно что было? Когда кругом беспорядки, забастовки, у кого в голове мое малярство?
Мы въехали в Пеньки. Но еще на дальних подступах к ним, извещая о своем появлении, красильщик ковриков запел во весь голос: «Скатка давит, чебот трёть, солдат песенки поеть…»
Первыми откликнулись пеньковские собаки. Из ближайшего двора, вдоль низкого тына которого выстроилась шеренга красочных мальв, с громким лаем выбежал огромный мохнатый пес и сразу бросился наперерез Мальве. Бесясь, он норовил ухватить кобылу за ее старческую, отвисшую губу.
– Здоров, солдат! – перекрывая хриплый лай собаки, приветствовала Березовского облокотившаяся на тын конопатая немолодая женщина. – А я думала – долго чего-то не едет до нас маляр с Кобзарей. Так смотри же, не забывай и про нас, человече!
– Здоровеньки булы, паниматка! Приходите до криницы, до Саливонихи, – радостно отвечал инвалид, хотя вместо «господина Березовского» услышал иное.
Злобно залаяли собаки. Под ликующий крик нагрянувшей детворы: «Портартур приехал, приехал Березовский!» – мы, минуя бесконечную линию тынов и празднично сияющих мальв, очутились у деревенского колодца.
Мальва, хорошо знавшая маршруты хозяина, свернула на лужайку, в тень раскидистого древнего осокоря. Вытоптанная кругом трава свидетельствовала о том, что под тем деревом и было место всех сходок жителей Пеньков.
Березовский распряг Мальву. Снял с воза привезенное с собой добро, сложил на нем сбрую. Захватил путы, снабженные секретным замком, повел Мальву к выпасу. Он был рядом, слева от дороги, и тянулся далеко, до отмеченной высокими камышами речушки.
Тем временем меня окружила плотная стена любопытной детворы. С сугубо деловым видом я начал перекладывать с места на место баночки и скляночки, кисти и старые-престарые трафареты.
Но вот вернулся Березовский. Снял пиджак. Легко орудуя журавлем, достал из колодца полное ведро воды. Помыл руки. Прошептав молитву, расстелил под деревом шинель, а потом раскрыл кошелку с провизией.
– В дороге первый обед должен быть свой, – поучал меня инвалид. – А там бог даст день, бог даст пищу. Здесь кругом очень даже хорошие люди. Куды лучше, чем у нас в Кобзарях.
Мы приступили к обеду. На воздухе, да еще после долгой дороги, любая еда кажется вкусной. Но тут мы услышали певучий женский голос:
– Хлеб-соль!
К нам приближалась высокая, статная женщина, в плахте, в ярком очипке на голове, лицо в густых морщинках. Нос картошкой. В руках она держала крынку.
– Тут немного молочка. Угощайтесь с вашим хлопчиком, солдат! – сказала женщина, передавая Березовскому вместительную посудину.
«Ничего себе немного!» – подумал я. В крынке было добрых две кварты молока.
– Спасибо, паниматка, – поблагодарил крестьянку маляр. – Спасибо, госпожа Саливониха!
– Какая я тебе, солдат, госпожа? Госпожи там, в ваших Кобзарях. Тут одна деревенщина. Вот что я тебе скажу, добрый человек. На покрову выдаем дочку. Так с пару ковричков надо ей. Приданое…
– Это что, старшенькую свою выдаете?
– Эге! Трошечки она у нас засиделась в девках. Сватается тут до нее один вдовец… тоже из солдат. И то добре. Знаешь, солдат, нашу присказку? Свята покривонько, покрый голивоньку, хоть тряпицею, абы буть молодицею…
– Вдовцы, те берегут своих молодых женок, – заметил Березовский.
– Э! – махнула рукой Саливониха и шмыгнула куцым носом. – А как оно молодой жить со стариком? Будет потом спивать: «Ой ты, старый дидуга…» Годи балакать, Портартур. Значит, коврики будут?
– Ну что ж? С полным нашим удовольствием, паниматка. Для вас и душа с нас, – галантерейно рассыпался мастер. – Как вам будет угодно, паниматка? По трафарету – Еруслана Лазаря или там персидского льва? Можно по усмотрению…
– А ты, человече, сделай так, чтоб было по совести. По совести и расплатимся с тобой. Две штуки сделай. Два. – Саливониха, растопырив их, подняла вверх два пальца. – А как твоя хворенькая, поправляется?
– Где там!
Но вот наступило время работы. Вслед за Саливонихой пришли и другие заказчицы. Кому что? Коврики с Ерусланом Лазарем и персидским львом Березовский пек, как блины. Закрепив на фанере мешковину, он накладывал трафарет. Затем, ловко орудуя кистью, наполнял вырезы шаблона разными красками.
Трудился Березовский азартно, не отдыхая и минуты и даже не закуривая. Работал напряженно сам, не давал покоя и мне. Требовал подать то фуксин, то индиго, то «розалию», то кисть, то молоток с гвоздями, то воду, то мешковину. Вскоре руки, лицо и борода мастера горели всеми цветами радуги.
Меня жгло любопытство. Жаждал поскорее увидеть то, что выходило из-под проворных рук красильщика, и в то же время рвался на луг, который манил меня игрой ярких красок и одуряющими запахами трав. Их приносили сильные порывы ветра.
Кое-кто скажет: «Халтура! Мазня! Тоже мне великое искусство!» Но Березовский не был халтурщиком. Отшлепав Еруслана Лазаря и персидского льва, он брался за отделку ковриков, кистью набрасывал виньетку вокруг основного рисунка. И вся ценность изделия была в нем, в этом привлекательно-красочном бордюре. То, что Березовский делал с помощью трафарета, было, конечно, ремеслом. Но то, что он создавал кистью, являлось искусством. Преображая ловкими и смелыми мазками незамысловатый этюд, мастер на виду у людей преображался сам. Его глаза загорались живым огоньком, высоко взлетали мохнатые, густо зафуксиненные брови, прояснялось хмурое лицо. В нем, как в зеркале, отображались и веселый праздник красок, и дыхание цветов, которые появлялись на грубой мешковине. Как настоящий труженик, Березовский сознавал, что он своими руками не только зарабатывает на пропитание, но и создает полезные и украшающие жизнь вещи.
Особенно это сказывалось, когда он делал коврики «по усмотрению». Тут уже не было места трафаретам. В те часы, далекий от жизненных забот, от всех горечей и обид, витая в мире красок, склоненный над подрамником, мастер рисовал чудесные пейзажи. Его плакучие ивы с распущенными до земли косами-ветвями, как живые существа, шептались с прибрежными камышами. А его акации! Зубчатая ткань их коры, словно страница увлекательной книги, повествовала о том, как ствол, из года в год все больше разбухая, распирал грубый покров, не помещаясь в своем жестком, но податливом чехле. Мастер не сознавал силу своей кисти, но несомненно было то, что красота созданного им увлекала его самого. Но нет-нет и вздохнет, возвращаясь к действительности, старый солдат.
– Да! – зажав рукой ярко раскрашенную бороду и оценив прищуренным оком сделанное, вздохнул он. – Люди купляют своим дочкам приданое, мы нашей – микстуру…
Вокруг красильщика всегда толпился народ, особенно вечерами, после дневной работы. Изделия изделиями, а людей привлекал и сам процесс работы. Я смотрел на бородатые сосредоточенные лица. Молчание селян подчеркивало их уважение к труду инвалида. По сути говоря, та красота, которая привлекала их и выходила из-под рук Березовского, была раскинута повсюду: на усадьбах с их мальвами, подсолнухами, цветущим маком, на их полях, на красочных лугах. Но красота – органическая потребность человека. Ему хочется, чтобы она постоянно радовала его. Не только вдали – в поле и на лугу, но и вблизи – дома, не только днем, но и ночью, не только летом, но и зимой.
