Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"
Автор книги: Илья Дубинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 45 страниц)
Вдруг песня оборвалась. Не снимая напряженных рук с клавиатуры, Ромашка, повернув голову, обратился к командиру полка:
– Аркадий Николаевич, как по-вашему, попадем мы в Ростов?
– Странный вопрос задаете, Юрий Львович. При нынешней ситуации… столько привходящих обстоятельств… трудно быть пророком… Нацеливаемся на Ростов, а может, очутимся под Курском.
Командиры переглянулись. Дындик многозначительно закашлял.
– Что вы на меня так смотрите, господа, виноват, товарищи? – продолжал Парусов, шагая по огромному залу. – Был момент, когда я думал – вот-вот все рассыплется…
– Аркадий Мыколаевич, Аркадий Мыколаевич, – раздался укоряющий голос Твердохлеба. – Вот вы производили полковое учение. Честно скажу, мы все любовались вами. А сейчас тошно мне слухать вас, командир…
– Можете меня не слушать, не заставляю… Я ответил на вопрос Юрия Львовича. Не привык я финтить, что думаю, то говорю…
– Вы и грамотней-то всех нас, – продолжал арсеналец, – и службу кавалерийскую постигли, дай бог каждому. И знаю: не позволите себе то, шо сделал Ракита-Ракитянский. А вот чует моя душа, нема у вас веры в победу, в нашу победу!
– Почему? Вижу, мы сейчас побеждаем.
– А я это видел еще тогда, когда мы отступали, – вмешался в разговор Дындик.
– Не только вы, Аркадий Мыколаевич, были свидетелем летней рахубы, – напирал Твердохлеб. – И я и многие это видели. Но я понимал, шо об этом знает и Ленин и все наши вожди. А раз они это знали, я верил, шо они шо-то готовлят. И хвакт – приготовили. Сколько новых дивизий! А снаряды! А патроны! А наша красная кавалерия!
– Конечно, Красная Армия сейчас пойдет и пойдет, – уверенно заявил Гайцев, – и в Ростове она будет.
– Мы все так думаем, – сказал Ромашка, повернувшись спиной к роялю. – Спросил я не потому, что сомневался в этом. Я думал, что Аркадий Николаевич, как хороший тактик, может заранее сказать, попадет ли наш полк в Ростов.
– А кто у вас в Ростове? – спросил Булат, стремясь переменить разговор, вызвавший какую-то натянутость между командирами.
– Нет никого, Алексей Иванович. Меня интересует, есть ли в Ростове консерватория. После войны демобилизуюсь. Решил сменить профессию. К дьяволу всю юриспруденцию. Хочу стать певцом.
– Славно! – мечтательно улыбнулся Булат. – Будем рекомендовать всей нашей командой, – Алексей обвел глазами присутствующих, – вас в консерваторию, а Петю в рабочий университет.
– Он мне и ночью снится, – вздохнул моряк. – И буду я учиться на оратора. Другие политкомы брали массу словом, а мне в штабном эскадроне довелось своим горбом подымать коня. Вот как я поначалу завоевывал массу…
– А вы, вы, Алексей Иванович, – спросил Ромашка, – что вы думаете делать после победы?
– Если партия позволит, пойду в военную школу. У Аркадия Николаевича, как у военного специалиста, есть чему поучиться. Скажу, как наш Чмель: пожила кума, набралась ума. А там в школе добавят.
– Ишь какие умники! – воскликнул Твердохлеб. – Все за книжку. А кто же будет подымать заводы, фабрики? Я твердо решил – вернусь до станка. И годы не те, шоб стать школяром. Ну, а Леву, – указал он на Иткинса, – мы с его сестрой Евой решили учить. Наш тихоня мечтает стать ученым-марксистом.
– Другого не придумаешь, – улыбнулся Дындик, – раз его профессию прихлопнули. Кому теперь нужны всякие бразументы и иная позолота!
– Ну, а мне остается одно, – тяжело вздохнул Гайцев, – пойду в объездчики. Тот же товарищ Булат, как произойдет все военные науки, даст мне по шапке. Какой из меня командир эскадрона без грамоты? И знаю я: самый лучший фитфебель – самый худой хлебороб. Значит, нет мне дороги и к крестьянству. Нет, – попрошу свою рысачку Галку и заберусь в лес. Подамся в объездчики.
– А вы, Аркадий Николаевич, – спросил Алексей, – что думаете делать вы?
– Пойду учиться!
– И вы учиться? – воскликнули все хором.
– Да, – спокойно ответил Парусов. – Мечтаю о спокойной должности бухгалтера.
– Авось передумаете, товарищ комполка, – приветливо улыбнулся Булат. – Если б после войны меня спросили, сказал бы – пусть товарищ Парусов учит молодняк. Послать его начальником школы краскомов…
Вдруг широко распахнулась дверь. На пороге, в огромном тулупе, румяная от мороза, появилась Грета Ивановна. В столовой все умолкло.
– Voilà! Вот-вот! Развлекаетесь? Недурно! А я мерзла семьдесят верст. Чуть не пропала, – грозно начала она, скинула с плеч прямо у порога тяжелый тулуп. Растирая щеки, Грета Ивановна подступила к командиру полка. – Здравствуйте, Аркадий Николаевич. Это ваша квартира?
Кнафт кинулся к Парусовой, чтоб снять с нее пальто.
– Нет, Гретушка, – в каком-то смущении залепетал командир, – я здесь живу вот со… штабом… с товарищами.
– Так это вы, Аркадий Николаевич, командир кавалерийского полка, в казарме живете, – оттолкнув плечом услужливого адъютанта, полушутя-полусерьезно заметила женщина.
Все переглянулись. Кое-кто даже встал, собираясь уходить.
– Грета Ивановна, послушайте… – Парусов беспомощно протянул к жене руки.
– У меня по приказу комиссара, – она гневно посмотрела на Булата, – забрали в обозе фаэтон. Не могу же я на мужичьих санях изводиться. Я предпочитаю быть здесь, с вами.
– Фаэтон понадобился под тяжелораненых, – спокойно ответил Булат.
– Какая же я жена командира полка? – возмущалась Парусова. – Никакого уважения, никаких привилегий, никаких удобств.
– Мы вас уважаем, – ответил Алексей. – В обозе вас никто не тревожит. А особых привилегий нет ни для кого. Извините.
– Вы знаете такую игру «флирт богов» или «флирт цветов»? – спросила Грета Ивановна.
– Кое-что слышал, – удивился вопросу Булат. – При чем здесь они?
– А там есть одна карта: «Люблю тебя, моя комета, но не люблю твой длинный хвост».
– К чему эти стишки, не пойму?
– Я вам скажу. Если вы любите военспецов, то любите и их ближних. Вот что. Москва, призывая офицеров, не принуждала их отказываться от семьи!
– Скажу вам одно, Грета Ивановна, – ответил Алексей, – Москва звала на службу военспецов, а не их жен.
В это время влетел отлучившийся куда-то Кнафт. Доложил, что в доме имеется свободная комната.
Заметив сына, прильнувшего плечом к Дындику, Грета Ивановна, сверкнув глазами, скомандовала:
– Мики! Venez ici! Ко мне!
Коля Штольц, стараясь казаться взрослым, при появлении матери не бросился к ней, как это сделал бы всякий любящий сын. И даже по грозной команде Парусовой он неохотно расстался со своим командиром эскадрона.
Парусовы ушли.
– Вот накормит его сейчас дамочка кашей-крупой, – подмигнул Дындик.
– Ну ее к дьяволу под седьмое ребро! – прошептал Твердохлеб. – Юрий Львович, будь ласка, продолжай.
Ромашка, окинув всех победоносным взглядом, ударил по клавишам.
Жило двенадцать разбойников,
Жил Кудеяр-атаман…
При первых звуках новой песни Алексей почувствовал себя как тогда, в бурю, когда холодные пригоршни снега, врываясь через воротник, морозили спину.
Открылись двери. В гостиную, удивленные, ввалились телефонисты, писаря, ординарцы.
Мощные звуки свободно рвались из широкой груди Ромашки. Заиграли на его голове кудри, зажглись глаза, раскраснелось лицо. Казалось, что за инструментом сидел и пел разбойничьи песни сам Кудеяр.
Много они крови пролили,
Крови честных христиан-н-н…
За телефонистом вырос ошпаренный морозом, искрящийся штык.
– Что? Донесение?
– Да нет. На песню потянуло… Больно хорошо они играют…
Ромашка встал.
– Куда?
– Куда ты?
– Не могу, товарищи. Давно не пел. Всю душу выжал.
Сел на диван. Оглянувшись, искоса посмотрел на буфет, где стоял приветливый графинчик.
– Товарищ политком, – обратился певец к Булату, – садитесь за инструмент вы. Теперь ваша очередь.
– Да, да, видать, вы по этим делам спец, – поддержал Ромашку Гайцев. – Вдарьте по струнам и без никоторых данных…
– Нет, товарищи, – покачал головой Алексей, – я спец только чинить клавишные инструменты, но не играть на них.
К роялю подошел Дындик. Тряхнув рыжими кудрями, забарабанил одним пальцем.
– Давай, Леша, вспомним нашего Гурьяныча. Исполним его любимую.
Зазвенел чистый тенор моряка:
Хазбулат удалой,
Бедна сакля твоя…
Алексей, а за ним Твердохлеб, Гайцев, Иткинс затянули знакомую всем мелодию. Не остались в стороне и телефонисты, ординарцы, писаря. Вскоре стены столовой задрожали от звуков мощного хора.
– Эх, – вздохнул глубоко Алексей, когда «Хазбулата» допели до конца, – как там живет наш дорогой Гурьяныч?
– Сидит где-нибудь со своей лирой под рундучком на Сенном или Житном базаре, а то и на Бессарабке, – ответил Дындик. – Думается, что сначала он вправлял своими частушками мозги мобилизованным деникинцам, а потом встречал наших «Интернационалом».
– Да, – ответил Алексей, – богунцы и таращанцы уже в Киеве. На Правобережье они разбили не только Деникина, но и его союзничков, петлюровцев и галицийских «сечевиков».
– До чего ж потянуло в Киев, – вздохнул Дындик, обняв Иткинса. – Первым делом пошел бы в биоскоп. Помнишь, Лева, какие переживательные картины шли у нас? «Роковой талант», «Дама под черной вуалью», «Чертово болото», «Спите, орлы боевые»…
– А еще, – мечтательно добавил тихоня Иткинс, – на Крещатике у Шанцера – «Лунная красавица» с Верой Холодной, «Душа старого дома». И ты помнишь, Петя, приезжал в Киев одесский зверинец «Ямбо».
– С его знаменитыми слонами? Конечно, помню, Лева!
– Давайте я вам исполню нашу одну вещицу, гимназическую, – предложил Ромашка, вернувшись к инструменту. Под звуки довольно игривой, очевидно, им самим сымпровизированной мелодии, командир эскадрона запел:
Он был гусар: ботфорты, шпоры,
Блестящий кивер и султан.
И ум, сверкающий во взоре…
Ведь ум не всем гусарам дан.
Все, затаив дыхание, внимательно слушали мастерскую игру и задушевное пение Ромашки. Дындик, хлопнув по плечу исполнителя, с восхищением воскликнул:
– Ну и молодчина, Юрий Львович!
– Здорово! – сказал Алексей. – «Ведь ум не всем гусарам дан». Как будто о господине ротмистре Раките-Ракитянском…
– Знаете, товарищи, кто писал этот стишок? – выпрямился во весь рост и, одергивая байковую красную рубашку, прошептал при общей тишине Ромашка.
– Ясно кто, – ответил Дындик, – Александр Сергеевич Пушкин. Кто же еще мог такое отчебучить?
– А вот и не Пушкин, – загадочно усмехнулся Ромашка. – Написал его тот самый вольнопер, которого мы захватили на хуторах вместе с марковцами. Написал и вылетел за это из гимназии. Последняя строка эпиграммы, все это знали, метила в бесшабашного сынка киевского губернатора. И только лишь в семнадцатом году столбовому дворянину из Белой Церкви удалось поступить в университет.
– Не пойму, – вмешался Иткинс, – как же он попал к белым? Да еще к каким – к марковцам?
– Как? – живо повернулся к нему Ромашка. – Отвечу. Знаете вот, когда летит поезд, он подхватывает с собой песок с полотна железной дороги. Песчинки не поезд, а некоторое время летят вместе с ним.
– И вовсе, Лева, он не марковец, – добавил Булат. – Потом уже все выяснилось. При Керенском этого несчастного поэта посылали в военную школу – он отвертелся. А Деникин, как известно, мобилизовал студентов. Белоподкладочников, маменькиных сынков сунул в юнкерские училища. Прочих поделал вольноперами. А этот захваченный нами служил не в Марковском, а в Апшеронском, обыкновенном пехотном полку. И от своей части он отбился. Говорит, что хотел дезертировать. Оказывается, в чем-то заподозрив вольнопера, марковцы арестовали его на какой-то станции и везли в контрразведку.
– И это случается со многими, – вздохнул Ромашка, – кто сидит меж двух стульев…
Кнафта, переносившего чемоданы Греты Ивановны в комнату Парусовых, остановила в полуосвещенном коридоре женщина. Кутаясь в шаль и прижимая к груди ребенка, она спросила адъютанта:
– Скажите, ради бога, товарищ, кто это там поет в гостиной?
– Да там командиришка один, – махнул свободной рукой Кнафт и пошел дальше.
Но женщина, уцепившись в плечо адъютанта, продолжала расспросы:
– А не встречали ли вы военного комиссара Алексина… он отступал с частями девятой-дивизии…
– Ну, какая вы чудная, – задержался на минуту Кнафт, – я вам сегодня уже дважды изволил ответить, что не видел такого Алексина, не встречал… Знаете, сколько их драпало в Москву, этих самых военных комиссаров. Всех не заметишь…
Когда Кнафту после троекратного стука позволили войти в комнату Парусовых, Грета Ивановна, теперь уже красная не от мороза, а от объяснения с мужем, накинулась на адъютанта:
– Премногоуважаемый Карл Павлович, я вам, кажется, приказывала не отпускать от себя Мику. Я ему запрещаю якшаться с этим матросом. Чему он его научит…
– Товарищ Дындик меня учит рубить, ездить на коне, вязать морские, монгольские и чумацкие узлы… – хвалился Коля Штольц. – И вообще командир эскадрона прелесть.
– Quelle horreur! Какой ужас! И он научил тебя не замечать твою маман, скверный мальчишка, – незлобиво журила сына Парусова.
37Зал опустел. Уснула огромная слобода. Лишь жалобно хрустел снег под сапогами патрульных. В гостиной оставались лишь Алексей с Юрием Львовичем. Ромашка неуверенно подошел к буфету.
– Можно?
– Валяйте.
Ромашка выпил. Снова загорелись его глаза. Взмахи рук стали чаще и смелее.
– Спеть?
– Нет, садитесь возле меня, товарищ Ромашка, – начал осторожно Алексей. – Почему вы обычно бываете такой… такой, как бы это сказать, не совсем решительный или когда решаетесь на что-нибудь, то словно бросаетесь с обрыва в воду?
– Пустяки, товарищ комиссар! Пустяки, говорю, товарищ комиссар. Характером не совсем вышел. С малых лет рос я на женских руках. Отца – капитана русской армии – убили в японскую войну под Мукденом. Кругом все тетушки. На все у них приметы. Тут не сядь, там не стой. С той ноги не вставай. Вырос я, попал в гимназию. Как неимущего, соученики, спесивые дворянчики, третировали, презирали. Везде зависимое положение. Ну где тут у чертовой матери характеру взяться?
– А человек без воли, стало быть, как прозрачная бутылка. Каким цветом нальешь, таким отражать будет.
– Совершенно правильно, товарищ комиссар. Бутылка бесцветная. Бутылка – и кто хочет, тот в нее льет.
– Вы все это сознаете, понимаете. Почему же вам не взять себя в руки?
– Вот когда я делаю очень интересное дело или когда я выпью, хотя должен сказать, не люблю я водки, или когда я пою, я делаюсь другим человеком. Да и здесь, в полку, я себя чувствую значительно лучше.
– Ничего, Юрий Львович, не падайте духом. Еще повоюем немного, тогда совсем выздоровеешь.
Ромашка подошел к роялю. Почувствовав в себе приток свежих сил после объяснения с комиссаром, тонкими и послушными пальцами начал перебирать клавиши.
После робкого стука приоткрылась дверь.
– Можно? – послышался тихий, просящий голос.
На пороге стояла желтолицая, с серыми, будто навечно испуганными глазами женщина. Кутаясь в шаль, она дымила самодельной папиросой. Ромашка, заметив вошедшую, поднялся, оправил сзади рубашку, пятерней взбил падавшие на лоб волосы.
– Милости просим, мадам. Войдите.
– Юра-а-а! – Отбросив далеко от себя папиросу, женщина раскинула руки и, теряя на ходу шаль, устремилась к Ромашке.
– Милая, родная моя, – растерялся Ромашка, прижимая к себе женщину. – Вот где нам довелось с тобой встретиться, наконец-то я тебя нашел, дорогая…
Алексей, поднявшись с дивана, недоумевающе смотрел на тугой узел свернутой на затылке косы и на трясущиеся худенькие плечи женщины. Подошел к буфету, налил в стакан воды, поднес ее неожиданной гостье. Булат, волнуясь, наблюдал, как она, стуча зубами о стекло, жадно глотнула воды.
– Я слышала нынче как будто знакомый голос и знакомую песню. Вот и решила зайти, – сказала гостья.
– Моя сестренка, Виктория, – сияя глазами, начал первый Ромашка. – А это наш комиссар полка Алексей Булат. Знакомься, Вика.
– Алексей Булат? Лицо… очень знакомо… Постой, постой, Юра, ты говоришь – Алексей, – прошептала она, вытирая платочком слезы, катившиеся по ее щекам. Выражение испуга, сковавшее ее глаза, сменилось нескрываемым любопытством. – Где же я видела вас? И имя ваше – Алексей – я тоже смутно помню. Но где?
Ошеломленный неожиданной встречей, Алексей не спускал глаз с полузабытого, сильно изменившегося лица Виктории.
– Киев. Институт благородных девиц. Это ведь вы поручали мне опустить письмо для Юрия Львовича. Вот только сейчас узнал, что и вы Ромашка. Мне было известно лишь ваше имя.
– Значит, вы… тот фортепьянный мастер… приносили в институт газеты… – посветлели глаза Виктории.
– И томик Белинского, – добавил Алексей.
– А сейчас вы комиссар полка?
– Как видите!
На лице Ромашки появилась озабоченность. Он прижал к себе сестру.
– А что стряслось с тобой? Как ты попала сюда?
Лицо Виктории посуровело. Она встала, взяла из рук Алексея шаль, накинула ее на плечи.
– У тебя есть папироса? – обратилась она к брату.
Ромашка, пошарив в карманах, поднес гостье кисет с табаком.
Закурив, Виктория глубоко заглянула в глаза Булату, болезненно вздохнула.
– Я думаю, – начала она, – Алексей человек большой души. Таким я его запомнила с нашего первого знакомства в Киеве. Он меня поймет и не осудит. Стряслось со мной, Юра, страшное. И как я еще живу, не понимаю. Очевидно, ребенок держит меня на этом свете, заставляет цепляться за жизнь.
Ромашка, нежно погладив сестру, участливо заглянул ей в глаза.
– Говори, говори, Вика, мы слушаем.
– Попрощались мы с Павлом в Мармыжах. Усадил он нас с малышом в теплушку эшелона, который уходил в Тамбов. Там у нас не было ни друзей, ни знакомых. Сняла я угол на окраине у одной старушки. Дошла до нас весть, что на станцию Мармыжи залетел деникинский бронепоезд. Но я думаю почему-то, что Павлу удалось уйти на север с частями девятой дивизии. Затем белые ворвались в Тамбов. Три дня я никуда носа не показывала. В городе творилось что-то страшное. Грабили, резали, безобразничали. Потом пошла я на станцию и там столкнулась с Натали Ракитянской. Она была в окружении шкуровцев. Меня повели в контрразведку. Сижу, а сердце разрывается на части. Малыш дома остался с хозяйкой. Вечером вызвали меня, и знаешь, Юра, куда? Прямо к генералу Мамонтову. Он огромный, жирный, с усами до плеч. Как сейчас помню – на указательном пальце два обручальных кольца. «Вы дворянка и стали женой красного, – говорит он. – Мы вас можем расстрелять, а я вас осчастливлю своим вниманием, мне нравятся такие бутоны». Я ответила, что лучше пойду на расстрел. А он: «Это, уважаемая, мы успеем всегда». Ах, боже мой! – Глаза ее вновь стали безумными. – Почему я не попала под пулю, под снаряд! Я страдаю оттого, что не могу встретиться с этой мерзавкой – Натали. Я бы ее задушила своими руками… – Виктория вновь зарыдала.
– Эта тварь свое получила, – сказал Алексей, потрясенный рассказом несчастной женщины. – Жаль только, что она с такой легкостью отправилась к праотцам…
– Что вы? Как, когда, где? – Виктория схватила Алексея за руку.
– В один и тот же день были ее свадьба и похороны, – ответил Булат и вкратце рассказал о том, что произошло в Ракитном.
– Потом я покинула Тамбов, – продолжала Виктория. – Как добралась сюда, в слободу, не помню даже. Нашелся здесь сердобольный лесничий, приютил. Семья его в Курске, а дом пустует…
Алексей, присев к столу, что-то набросал на бумажке. Протянул ее Виктории.
– Дня через два-три за нами проследует штаб дивизии, а потом, возможно, и штаб армии. Передадите эту записочку товарищу Боровому или Марии Коваль. Они что-нибудь придумают для вас.
– Спасибо, спасибо, товарищ Алексей… Помнится, вы мне говорили: «Я не господин Алексей, а просто Алексей».
Зябко кутаясь в шаль, Виктория вышла из столовой.
Ромашка встал, налил себе еще, выпил. Шатаясь, подошел к дивану и, уткнув голову в подушку, затрясся в рыданиях.
Тусклый свет коптилки освещал огромное, заставленное мебелью помещение. Черным пятном выделялась на подушке голова Ромашки. На пол свисал его тяжелый сапог. В углу, на сдвинутых стульях, устроился полковой адъютант. Алексей лег на кушетку.
За окнами стонал мороз. Покрытые серебристым инеем, ходили взад и вперед часовые.
…Кнафт тихо поднял голову. Осмотрелся. Опустив ноги на пол, выпрямился. Тихо скрипнула дверь, Кнафт вышел. Постояв с минуту у двери, решительно направился вглубь коридора. Приоткрыв дверь кухни, шепнул:
– Оленка!
– А?
– Слышь, Оленка, выйди на минутку ко мне.
– Не пойду.
– Пойдем!
– Не пойду, говорю. Ясла до коней не ходют…
38Утром Булат пошел искать командира полка.
Он решил заявить Парусову сейчас же, не затягивая вопроса, что Грета Ивановна должна немедленно выехать из расположения части. Если командирша застрянет в полку, думал Алексей, найдутся и другие женщины, которые пожелают следовать ее примеру. И тогда в какой-то степени воскреснет то, что являлось лихом Чертова полка.
А в это время Грета Ивановна, не волнуясь, настойчиво внушала своему мужу:
– Понимаешь, Аркадий, близятся решающие дни. Ростов будет для большевиков тем же, чем был Орел для добровольцев. Ты это пойми, mon ami. Не надо быть дальновидным политиком, чтоб…
Алексей постучал. Ему разрешили войти.
Парусов стоял у окна. Грета Ивановна сидела в кресле и, положив ногу на ногу, похлопывала ладонь левой руки столовым ножом. Алексей на миг поколебался, затем, овладев собой, потребовал ее выезда.
– Не поеду! – вскочила со стула Грета Ивановна, выслушав требование комиссара полка. Ее пышная грудь высоко поднималась. – Я вам не игрушка!
– Видите ли, Грета Ивановна, – остановил ее вежливо Булат. – Я не могу вами распоряжаться. Вы мне не подчинены. А поэтому я обращаюсь не к вам, а к командиру полка.
– Ладно. Но командир полка не сделает того, что вы хотите. Он тоже не ваш подчиненный.
– Совершенно правильно. Командир полка не мой подчиненный, но он будет делать то, чего требуют интересы дела, полка.
– Товарищ комиссар, я сегодня уеду на три дня… У меня есть разрешение… – твердо заявил Парусов. – Я отвезу Грету Ивановну в обоз. Думаю, что это вас устроит вполне. А Ромашку прошу вас послать ко мне, я ему вручу боевой приказ.
– Вот как! – тяжело, в изумлении опустилась на стул женщина.
Алексей повернулся к двери.
– Послушайте, – остановила его Грета Ивановна, в руках она держала сложенный вчетверо помятый документ. – Это акт по делу… Ракитянской, помещицы, и… о коллекции. Таковая взята в слободе Мантуровской. – Лицо Греты Ивановны перекосилось злостной усмешкой. Быстрым движением она впихнула за пазуху документ. – Вы только умеете воевать с беззащитными женщинами. Бедную старушку Ракиту-Ракитянскую расстреляли…
Выпалив все это, Грета Ивановна, сорвавшись с места, выскочила из комнаты, шумно хлопнув дверью. Собрался уходить и Алексей.
– Постойте, – остановил его Парусов. – Можно Ромашку не посылать. Вы сами, насколько я понял, метите в командиры. Вот вам приказ, передайте его Ромашке, моему заместителю. И смотрите сюда, – комполка развернул карту. – По неточным данным, первый Марковский полк намеревается нанести удар нашей Симбирской бригаде. Она занимает северную половину Яруги, полковник Докукин с марковцами – южную. Нам приказано перейти в Яругу, связаться с пехотой, вести поиски разведчиками и в случае наступления белых обеспечить фланги симбирцев. Ясно? – Парусов, вспомнив давешние похвалы Алексея, уже мягче добавил: – Не выскакивайте вперед. Будьте возле вридкомполка Ромашки. Ваши советы могут ему пригодиться.
Алексей взял приказ. Спрятал его за обшлаг шинели. Пожелав Парусову счастливого пути, вышел. На улице навстречу ему попался Гайцев.
– Вы ездили в Ракитное к обозам? Что там за шум с помещицей? Парусова о чем-то на всех углах брякает…
– Пошли ее, комиссар, к чертовой маме и без никоторых данных. А насчет помещицы, то правильно. Какие-то там приезжали, раскопали их. Всякие разговоры идут. Говорят, помещицу разменяли, а сундучок с коллекцией куда-то пропал.
Алексей повел Гайцева к часовому у знамени. Показал опечатанный сундучок с ценностями, отобранными у грабителя – деникинского полковника.
Он никак не ожидал, чтобы эта невзрачная, обвязанная веревками и опечатанная сургучом шкатулка могла стать предметом всеобщего внимания и причиной многих предположений, басен и досужих легенд.
Полк шел рысцой. Роняя сгустки мыла, рвались вперед отдохнувшие кони. Всадники перебрасывались шутками, пели, смеялись.
Нещедрое зимнее солнце пригревало колонну. У всех было радостно и легко на душе.
Впереди колонны двигался Ромашка, вступивший во временное командование полком. Кнафт приблизился к нему.
– Товарищ командир, тут много сведений надо отправить в дивизию. Разрешите остаться.
– Валяйте, – согласился Ромашка.
– Товарищ командир, я гляжу на вас и думаю: вот это у нас настоящий кавалерист. У вас, если мне позволено будет сказать, внешность выигрышная. Один ваш вид чего стоит…
Ромашка пренебрежительно взглянул на адъютанта. Глубоко вздохнув, продекламировал:
Уж сколько раз твердили миру,
Что лесть гнусна, вредна…
Пересекая дорогу, рослый крестьянин на неоседланной пегой лошадке сравнялся с головой колонны. Сняв шапку, поздоровался с Булатом. Не останавливаясь, прямо полем подался к опушке видневшегося вдали леса.
– Это, сдается, тот, что встречал нас с красным знаменем? – спросил Ромашка.
– Он самый, – ответил Алексей, – Атаман зеленого отряда.
– А я так и не пойму, товарищ политком, чего они хотят, эти зеленые?
– Местные мужики. Деникин стал звать их в армию, они ушли в лес. Нарыли землянок. Сунулись туда каратели, их отбили. А потом Деникин плюнул на них. И так хлопот по горло. Он не трогал зеленых, они не трогали его. Рассказывал мне этот вожак – появились среди них махновцы. Стали клонить людей к анархии. Выбросили лозунг: «Бей белых, пока не покраснеют, бей красных, пока не побелеют». Но за ними зеленые не пошли. Отсиживались в своих землянках. Резались в дурачка, дули самогон. А сейчас у них переполох – не знают, как на них посмотрит советская власть. Я сказал: «Бейте белых, пока сами не покраснеете, а там видно будет». Вот он и повез зеленым эти слова…
Село Яруга, куда двигался полк, глубоким оврагом делилось на две половины. Северную, как это объяснил Парусов Алексею, занимала красная пехота. В южной стоял офицерский Марковский полк.
Кавалеристы остановились. Над колонной заструился, подымаясь вверх, голубой пар.
Красноармейцы Симбирской бригады 42-й дивизии, обрадовавшись появлению конницы, сгрудились у дороги и приветствовали кавалеристов, бросая в воздух свои барсучьи, с длинными хвостами, малахаи.
Деникинцы, заметив оживление среди симбирцев, да и появление длинной колонны кавалерии на участке пехоты не могло остаться незамеченным, – оставив окопчики, беглым шагом начали отходить в глубь Яруги.
Ромашка, обманутый маневром беляков, едва узнав обстановку у старшего пехотного начальника, полный решимости разгромить марковцев, с запальчивостью обратился к Булату:
– Товарищ политком! Воспользуемся случаем, атакнем с ходу.
Алексею вспомнилось удачное дело под Мантуровской. Загоревшись пылом Ромашки, дал согласие на атаку.
«И наконец-то, – подумал он, – пусть и молодой, не такой опытный, как Парусов, командир полка лично поведет людей в бой. Ведь и это должно зажечь массу».
Ромашка, весь сияя, обнажил клинок, взмахнул им над головой и скомандовал:
– В атаку, марш-марш! Ура-а-а!
Тяжелая серая лошадь Ромашки сорвалась с места и понеслась.
Шедший в голове эскадрон Гайцева подхватил «ура» и бросился вслед за командиром полка.
За «генштабистами» двинулись люди первого эскадрона.
– Ура, ура, ура! – заголосила пехота и, полная боевого пыла, еще выше начала метать вверх хвостатые малахаи.
Загудела мерзлая земля. Комья снега летели из-под копыт, били в лицо. По сторонам мелькали разрытые глыбы вспаханного, покрытого снегом поля. Голова конницы спустилась в низину. На склонах оврага, как миллионы штыков, торчали острые обнаженные ветки кустарника.
Забилось сердце Алексея. Вот еще одна короткая и вместе с тем такая тягостная минута, и спины белых начнут оседать под ударами звонких красноармейских клинков.
Кони сползали вниз. Скользя, цеплялись за малейший выступ. Уже исчезли из глаз фигуры бегущих деникинцев. Впереди стелилась уходившая вверх дорога.
Всадники, в боевом пылу, тяжело дыша, приближались к кромке склона. Кони, рванув, сильными прыжками взбирались на подъем. Еще несколько усилий, и впереди показалась широкая улица Яруги.
Но что это? Мираж? По улице, наклонившись влево вниз, прыжками неслись к оврагу штыки. Одна линия, а там еще и еще, рота, две, может, батальон или полк. Видны уже кровью налитые лица, черные погоны на подпрыгивающих плечах.
Встреченный залпом, остановился головной взвод. Задние, спускавшиеся в яр эскадроны, не зная, что делается там, наверху, остановились. Кони, выбиваясь из сил, едва удерживались на скользкой поверхности склона. Обрываясь, они ползли вниз, на самое дно яра.
Иткинс с револьвером в руках повернулся в седле:
– Зачем стали, товарищи? Вперед!
– Вперед, вперед, хлопцы! – орал изо всех сил Гайцев.
– За мной! – надрывался Ромашка.
Люди, ошеломленные внезапным ударом, не двигаясь с места, кричали «ура». Конь Иткинса, пораженный пулей в грудь, метнулся к обрыву. Не выдержав напряжения, повалился на спину. Всадник, охватив шею коня, катился вместе с ним на дно яра.
Рослый марковец с глазами, налитыми кровью, саданув прикладом в грудь гайцевской Галки, приложил винтовку к плечу, целясь в голову комэска. Василий Пузырь, не зная еще, что творится наверху, выбравшись из оврага, ринулся с обнаженным клинком на марковца. Сильным ударом повалил его наземь.
– Спасибо, Васька, – услышал Пузырь голос «фитфебеля». – Вот политкома своего потерял. Что я скажу Гавриле?
Давя друг друга, головные всадники устремились назад.
«Ура» ударило сверху и ворвалось в яр. Еще быстрее покатилась на дно ущелья охваченная смятением масса.
В яру бренчало железо, звенели клинки, трещали винтовки. Шуршала мерзлая земля под ногами бегущих. Кто пешком, а кто еще на лошадях устремился в кусты.
Ромашка, словно окаменевший, пренебрегая свистевшими вокруг пулями, замер на склоне обрыва.
– Назад! – крикнул ему Алексей.
Повинуясь команде, командир полка медленно спустился в лощину, посмотрел вокруг.
Не выдержав страшного зрелища, закрыл перекошенное ужасом лицо. Размахнулся и со злостью отшвырнул от себя клинок.
На кромке оврага появилась марковская пехота. Ее солдаты – офицеры с черными погонами, заглянув на дно яра, замерли. Оборвалось «ура». На полминуты и они оцепенели. Затем двое из них кинулись вниз и подобрали распростертого на склоне оврага Иткинса.
С запада, из-за кустарника, надвинулась темная туча. Как выступившая из берегов река, заливала все небо.
Подошедшие симбирцы, выручая кавалерию, открыли по марковцам дружный огонь.
