Текст книги "Контрудар (Роман, повести, рассказы)"
Автор книги: Илья Дубинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 45 страниц)
Прошло две недели. Впереди боевого обоза, в каком-нибудь километре от хвоста кавалерийской колонны, серые в яблоках кони мчали низенькие лакированные сани. Сытая пара, заломив головы, рвала вожжи из рук. Комья снега, вырываясь из-под копыт, глухо били барабанной дробью о передок.
Голубая нарядная сетка облегала крупы лошадей. Опытный кучер в суконном шлеме умело сдерживал бойкую рысь сытой пары. В санях, разрумяненная, отвалившись назад, хмурилась Грета Ивановна.
Окружая колонну со всех сторон, там, где снег становился иссиня-дымчатым, ныряли в сугробах разъезды.
Двигался Донецкий кавполк. Впереди его следовал штаб бригады. Парусов, молчаливый, задумчивый, мерно раскачивался в офицерском седле. За ним, весело переговариваясь, шли в паре Кнафт – теперь адъютант командира бригады – и красноармеец Штольц, неизвестно для каких надобностей причисленный к штабу.
Медун не находил себе определенного места. То он следовал рядом с Парусовым, авторитетно рассуждая о планах предстоящей атаки, то пристраивался к Полтавчуку, то скакал назад и не отставал от лакированных саней, то возвращался снова в голову полка, предлагая Булату пойти наперегонки.
Обгоняя эскадроны, приблизился к штабу Слива.
– Так как же, товарищ политком? По случаю неясности семейных обстоятельств. Помните, мы с вами говорили?
– Я сказал, спрашивайте командира полка. Согласится он, я возражать не буду.
Отдельные счастливцы, особенно из бывшего штабного эскадрона, сейчас попали в родные места – Донецкий полк шел через их села и рабочие поселки. У Сливы было сложнее – маршрут полка лежал в стороне от его Гришина.
– А мне неловко его просить, товарищ комиссар, скажут – лезет к нему по старому знакомству.
– Иди, раз посылают, – улыбнулся Булат.
Слива послушался Алексея. Подкатился к Полтавчуку:
– Так вот, товарищ командир, по случаю семейных обстоятельств…
Подскочил Медун:
– Полтавчук, а товарищ Полтавчук, что там за кавалерия на горизонте?.. Что тут у тебя делается? У тебя разъезды в этой стороне есть?.. Не подстригут ли нас белые с фланга?..
– Не подстригут, не подстригут, не волнуйся. То червонные казаки атакуют Гришино. Поставили бы нас чуть левее, и пришлось бы мне освобождать родной уголок…
– В самый раз, Захар Захарович, – продолжал Слива. – Как отдали Гришино Деникину, с той поры не знаю, что с семьей, с детьми. Об этом прошу, товарищ командир. И к твоим загляну…
– Нельзя, товарищ Слива, – сухо отрезал Полтавчук.
– Как нельзя?.. – растерялся боец, не ожидая такого решения от земляка.
– Кто же будет добивать Деникина? Хочешь, чтобы он опять пришел топить наши шахты?
– Как-же так при полной сознательности вы говорите такое, товарищ командир? Разве гришинские проходчики могут быть врагами советской власти?
– Нельзя. Добьем белых, потом пойдем по отпускам, товарищ Слива, – не смягчался командир полка.
– Мимо дому идти и не заехать! Тогда по собственному отпуску ударюсь в дезертиры. А может, там и моей семьи и вот столько семени не осталось. Хорошо вон командиру бригады, – мотнул он головой в сторону Парусова, – им и жена тут, и сани под нее, и кучер с треском. Одним словом, вся тебе гайка. Качай и посвистывай. Я прошу на один день. Слово шахтера.
Трубка командира неспокойно ерзала в углу плотно сжатого рта. Булат опустил глаза. Надо было как-то унять разволновавшегося бойца.
– Ты что тут агитацию разводишь? – набросился на Сливу Медун. – Ты пришел на место – и спать, а командиру бригады надо думать о полках, о заставах, о задаче. Ты знаешь, сколько у него красноармейцев? Ты-ся-ча че-ло-век… Прошу такую агитацию прекратить, аре-сту-ю.
Алексей поморщился. Ему хотелось немедленно, назло не столь грозному, как шумливому начальству, отпустить шахтера домой. Словно предугадав его желание, Полтавчук вынул изо рта трубку и обратился к Сливе:
– Езжай. На день, под честное шахтерское слово. Как ты, товарищ комиссар?
– Согласен, и никакая гайка, – радостно выпалил Булат.
Медун пожал плечами:
– Распускаете полк. С кем воевать будете?
– С генеральшей, – усмехнулся Булат.
Далеко впереди ныряли в снежных сугробах разъезды.
Вправо, километрах в четырех-пяти, шли «москвичи» – второй полк бригады. Претворяя в жизнь лозунг партии: «Пролетарий, на коня!» – эту войсковую часть недавно сформировали в Рязани, сведя воедино взводы всадников, высланных каждым уездом Московской и Рязанской губерний. Эскадроны «москвичей», показавшись своими смутными очертаниями на сером полотне неба, вдруг исчезли в лощине. Влево от бугра к бугру скакали дозоры Донецкого полка. Они то шли свободно по ровному полю, вглядываясь, в простор, где далеко за туманом передвигались колонны деникинцев, то тяжело барахтались в низинах, где снег доходил коням по брюхо. Плелись на юг жалкие остатки белогвардейских корпусов, дивизий, полков.
Этот вооруженный сброд, состоявший из самых оголтелых наемников сэра Уинстона Черчилля, не имея уже что терять, разочаровавшись в своих «кумирах», без веры в будущее, брел, разбитый, потрепанный советскими воинами.
Покинутые, всеми забытые на враждебной земле белогвардейцы думали лишь о том, как бы спасти себе жизнь. Неугасимый гнев народа гнал их к неведомым и неприветливым берегам Азовского и Черного морей.
Заметив вдали какую-то отступавшую группу, взметая вихри пушистого снега, от полка отделился полуэскадрон во главе с Ромашкой. Спустя полчаса у бригадной колонны, окруженный всадниками, ныряя по кочкам вспаханного поля, появился обоз. За обывательскими санями плелась сотня пленных солдат из 2-й Черноморской пехотной дивизии. Деникинцы, обвязанные бабьими платками, тощие и посиневшие, стучали зубами от холода и страха.
– Никак гробы везут? – удивился Прохор, заметив странную поклажу на санях, пригнанных кавалеристами Ромашки.
– Больно велики, – недоумевал Чмель.
– Может, то взводные или отделенные гроба?
– Пожалуй, пузатых генералов в них таскают.
– Все допустимо. Много израсходовано ихнего брата.
– Товарищи, а может, то вовсе адские машины?
– Дядя, откеда столько адских машин? – обратился Прохор к крестьянину-подводчику.
– Откеда, откеда? Звестно, казаки начисто все села вымели. Мужицкие сундуки везем енералу Деникину.
Чмель, рассвирепев, мотнулся с конем на пленного казака-деникинца.
– Генеральская сука, в гроб твою так!
Подводчик, взметнув кнутовищем, оставил на лице казака сине-красную полосу.
– Живоглот, на́ получай: третий сноп помещику, а скрыню казаку.
Наступая на Москву, Деникин мобилизовал крестьян Украины. Отступая к Черному морю, деникинцы мобилизовали сундуки крестьян.
С розвальней, помятые, в зеленых английских шинелях, вставали пленные музыканты.
– А ну, сучьи архангелы, крой «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», – скомандовал Дындик.
Старший деникинец, заметив моряка, вовсе опешил. Особенно упал духом, когда бойцы, боязливо посматривая на командиров, стали проверять содержимое туго набитых солдатских сумок беляков.
Дважды просить пленную капеллу не пришлось.
Когда кончался один куплет и начинался другой, трубачи отрывались от инструментов и дружно пищали: «Цыпленок жареный, цыпленок вареный, цыпленок тоже хочет жить…»
Грета Ивановна, воспользовавшись длительной остановкой, появилась в голове колонны. Она блаженно улыбалась.
– Чудесно! Восхитительно! Очень интересно! Вот если б Владимир Александрович увидел оркестр. У них в штабе армии такого нет…
Медун, в позе победителя, смотрел то на хор трубачей, то на Парусову.
– Кто это Владимир Александрович?
– Ничего себе благодарность! Забыли, кто в Ливнах хлопотал за вас, за Аркадия?
– Ах, это Истомин, помнаштарма Истомин, – вспомнил Медун.
Вдали остановились дозоры, ожидая, пока вновь двинется с места колонна.
– Кабы в наш полк таких басистов, – покачал головой Прохор.
– Подумаешь, счастье. Попу – панихида, благородиям – смех. Тут без басистов мозги в пляс идут, – пренебрежительно скривил губы Чмель.
– Всю войну без порядочной музыки отбыли, – жаловался Епифан. – А еще кавалерия называется!
– Какая там кавалерия, сборная команда была, – отрубил Медун. – Вот теперь это будет кавалерия! – самодовольно потрепал он шею коня.
– Как бы там ни было, товарищ бригадный политком, – возразил Епифан, – а советской власти служили, не Денике.
Полтавчук, взяв под козырек, спросил Парусова:
– Товарищ комбриг, разрешите двигаться?
С захваченных саней встал жирный солдат. За его поясом торчал огромный плоский нож. Положив ладонь на его рукоятку, пленный приблизился к Парусову.
– Господин полковник, что прикажете на обед – суп фриденси или борщ родомель?
– Обратись, браток, к адъютанту, – усмехнулся комбриг и указал на Кнафта.
Парусов опустил поднятый стек, подав немой знак к движению.
Кучер Парусовой, пропуская мимо себя кавалеристов, едва сдерживал лошадей – он готовился занять свое место в колонне обоза.
Медун выхватил шашку.
– Вон под бугром белогвардеец. Сейчас будет наш. Я его немножко намылю, а брить… то есть рубать, можно потом…
Пригнувшись к шее коня, распустив по ветру бурку, он поскакал к дальнему бугру.
– Балуется наш политком. Кровь играет, – усмехнулся Твердохлеб.
– Зайцев пугает, – ответил Дындик.
– Лошадей от казны загоняет, – вставил Чмель.
У бугра, расправив косые плечи, торчало безногое чучело. Когда Медун, нахлестывая коня, приблизился к пугалу, с его плеч сорвались, плавно размахивая крыльями, черные птицы.
Полк разразился дружным хохотом. Усмехнулся, скривив губы, и Парусов, Епифан Кузьмич, подавляя смех, тихо запел:
Комиссар был просто Душка,
Только ростом невелик…
Положив шашку в ножны, широким галопом скакал к колонне Медун. Как ни в чем не бывало, пригнувшись к шее коня, стал болтать с Гретой Ивановной.
Возвращались в свой эскадрон посыльные и ординарцы. Огибая штаб бригады, присоединялись к полку.
– Барахтаешься по брюхо в снегу. А кого, спрашивается, охраняешь? Командиршу! Курам на смех, и только!
– Загородила дорогу, а ты изволь-ка объезжай ее по сугробам.
– А скажешь, так комиссары еще рот затуляют.
– За Каракутой много бабцов ездило, так все больше в хвосте.
– Много правов опять дали офицерью.
Говорили громко, не стесняясь, нарочито повышая голос, чтобы слышно было командиру и комиссару полка.
– Небось у нас товарищ Булат так всех баб с полка вымел. А тут у него на нужное протяжение кишки недостало.
– Вдрызгался, видать, сам. Комбригша – дамочка ничего, со всеми аллюрами…
Колонна шла своим маршрутом. Скрытое за редким туманом солнце незаметно катилось вниз, к горизонту. Снег потемнел. Растаяли контуры дальних дозоров. Впереди возникли очертания убогих, приземистых халуп. Занесенные снегом, вдали показались подъемные краны, тощие кучки заброшенной руды.
– Да, да, не дело, – обратился к Дындику Твердохлеб. – Раз у него поведение неправильно идет по маршруту указанной жизни, то мы имеем право не молчать.
– Как ты смотришь, товарищ командир, если мы созовем партсобрание? – обратился к Полтавчуку Алексей.
– Правильно. Надо решить этот вопрос по-нашему, по-большевистски, и чем скорей, тем лучше, товарищ Булат.
42Рядышком, как сторожевые будки, застыли лачуги – жилища шахтеров. Булат открыл законопаченную паклей и обитую тряпками единственную дверь халупы. С узенькой дощатой койки навстречу Алексею поднялась худая, изможденная женщина.
– Вы до нас?. Входите, входите смелее, товарищ. Табуреточек нет, а вы сюда пожалуйте, на коечку…
Женщина забрала у Булата пояс, сумку.
– Нет, милая, я устроюсь здесь, на лавке.
– Как же так можно? Такие гости и на лавке! Там где-то и мой вояка идет. Уж Гришутка мой спрашивает: «Когда это наш батя придут?» Вот хорошо, стало немножко теплее. Всю зиму мерзли, как собаки. Пойдешь к управляющему, а он, скалыга, смеется тебе в глаза и так говорит: «Кто не работает, тот да не ест».
Шахтерка раздула потухший было казанок.
– Значит, нашим законом и по нас, – усмехнулся Булат. – Видать, змей ваш управляющий.
– В натуре буржуйский пес! – всхлипнула женщина. – Как стала Деникину неустойка: «Может, тебе, Андреиха, антрациту? Приходи». По гордости не хотелось бы идти к этой собаке, так опять-таки та детвора. Эх, хоть для них вы добудете лучшую жизнь…
С улицы донеслись громкие голоса, ругань, топот ног. Возня происходила где-то вблизи.
Булат вышел наружу. Возле соседней хибарки шумели какие-то люди. Всмотревшись в темноту, Алексей узнал Кнафта. Возле него на дороге топталась Грета Ивановна.
– Так вы что хотите, идолы? – гремел голос Кнафта. – Чтобы весь штаб бригады заразился? Не знаете, что ли, – деникинцы пооставляли кругом своих тифозных.
– Мы ничего такого не хотим. Мы хотим, чтобы вы дали людям полный покой, и никакие мы тебе, штабная крыса, не идолы.
– Мы тоже люди, – отвечал Чмель, расположившийся в соседней лачужке. – Давай затуляй дверь. Живее! Хату остуживаешь!
– А я вам говорю – освобождайте! В штабном доме тифозные. Я вам, кажется, говорю русским языком.
– Иди, где нет тифозных, я тоже лопочу не по-турецки.
– Ну, ну, мотайте отсюда и поживей!
Бойцы знали настойчивость бригадного адъютанта. Сгибаясь под косяком, они оставляли помещение.
– Хуже собак гонют.
– Как для баб – все можно, а красным бойцам никакой привилегии.
Чмель, с седлом в руках протискиваясь сквозь узкий вход мазанки, нарочито задел Кнафта переметными сумами. Бросил ему в лицо:
– Из осиного дышла тридцать три холуя вышло, а тридцать четвертого сделали из копыта чертова!
Алексей приблизился к кавалеристам.
– Товарищи, назад!
– Как так?! – возмущался Кнафт. – Я буду жаловаться командиру бригады.
– Товарищи, обратно и ни шагу отсюда! – приказал Булат.
Адъютант, вспомнив, видать, давнюю схватку с Алексеем на мукомольне в Казачке, захватив под мышки корзинку, саквояж, развязанные подушки и одеяло, зашагал к следующей хате.
Парусова сдержанно заметила:
– Какая грубость!
Вдали, у Гришина, на участке червонных казаков, глухо гудели пушки. Розовыми вспышками загорался горизонт. С южной окраины рудника доносились голоса. Там располагался на отдых Московский конный полк.
Кривой линией ветхих конурок уходил вдаль шахтерский поселок. Эскадроны отдыхали. Нигде на всей этой убогой улице, где люди жили по-нищенски, впроголодь, не было слышно даже лая собак.
Перед самым рассветом, гремя каблуками обледеневших сапог, в хибару ворвался Дындик. Запыхавшись, стал тормошить крепко уснувшего Алексея.
– Что случилось, Петр? – продирая глаза, спросил Булат.
– Поехали, поехали со мной. Важное дело!
– У тебя, Петя, всегда важные дела. Хоть раз дали бы толком выспаться.
– Мы с тобой, Леша, выспимся как следует на берегу Черного моря. Полюбился мне там один куточек. Еще когда на «Отважном» плавал, высмотрел. По правде сказать, Алексей, не думал тебя застать на квартире. Я считал, что организуешь в поселке советскую власть.
– Она, Петя, без нас уже существует. Тут, в Щербиновке, и при Деникине действовал подпольный ревком. Он и взял власть в свои руки. Ну, говори, в чем дело.
Загадочно ухмыляясь, моряк продолжал:
– Как тебе известно, Полтавчук приказал нам с Ромашкой занять станцию. Мы свое сделали. Обошлось все тихо-мирно. Захватили деникинского коменданта станции при исполнении служебных обязанностей. Команду бронеплощадки «За Русь святую» накрыли сонными. На путях со «щукой» под парами задержали состав. В теплушках – одна буржуазия. Выставили к ним часовых. А что дальше делать – не знаем. Ждем твоей команды.
Алексей стал торопливо одеваться. Накинув шинель, застегнул снаряжение, нацепил револьвер, шашку и направился к дверям.
– Куда вы, миленький? – засуетилась хозяйка. – А чай? Я враз нагрею казанок.
– Потом придем чаевать, – оскалив белые зубы, моряк ущипнул хозяйку.
– Ну тебя, курносый, к дьяволу, – застеснялась шахтерка. – Такого, как ты, и ночевать не оставила б…
Всадники по сонным улицам неказистого поселка, мимо тускло освещенного рудоуправления, занятого под штаб полка, направились к станции. Оттуда то и дело доносились хриплые гудки паровозов.
На путях, забитых длинными составами, суетились кавалеристы. Кучки разношерстно одетых людей столпились у раскрытых теплушек. Попадались здесь офицерские шинели, купеческие поддевки, чиновничьи шубы. Дородные женщины в каракулевых шубках, котиковых пальто прямо на путях кипятили в котелках воду.
Жуткая картина предстала перед изумленными глазами Алексея. Несколько открытых платформ, затесавшихся среди товарных вагонов состава, доверху были заполнены трупами. В солдатских шинелях, гражданских пальто, а многие просто в одном белье, они, охваченные морозом, имели вид окостеневших колод. Обильную жатву собрал беспощадный мор. Пассажиры эшелона, не имея ни времени, ни инструментов рыть могилы в жесткой, скованной морозом земле, по пути от Киева до Щербиновки добавляли к этому страшному грузу все новые и новые жертвы разгулявшегося сыпняка.
Всадники, миновав переезд, приблизились к эшелону. У одного из вагонов Дындик осадил коня. Спешился. Слез со своего дончака Алексей. Из полуоткрытых дверей теплушек доносились слова горячей речи:
– Пойми, товарищ красноармеец, это имущество казенное, не мое. Я обыкновенный рабочий. Никакой я не буржуй. Я с малых лет вот этими руками добывал себе краюху.
– Тоже скажешь, рабочий, – услышал Алексей голос Чмеля. – А откедова у тебя такая шуба, чисто буржуйская? Што-то не видал я у рабочих такой справы.
– Смотря у кого, – продолжал первый голос, показавшийся Алексею тоже знакомым. – Иной свой заработок топит на дне чарки. Я не пьющий. Что зарабатывал, то на себя и в себя. Давай лучше, товарищ, сходим в поселок. Может, пивка поищем. Отогреемся…
– Нет уж, пиво пойдем искать, как отпустит тебя начальство. А пока што, чудной ты человек, отстранись подальше. Отойди со своей шубой на три шага. В ней, я вижу, цельный зверинец. Ишь расплодил этой твари!
– Что поделаешь, товарищ? Дорога! Скоро месяц, как не видел бани.
– Господская шуба на теле, а рубаху вши съели. Съели они тебя живьем и без заупокойной бросят вон на те платформы. Небось видал?
– Видал, почему не видать, товарищ. Мне бы только доказать свою правоту.
– Ежли прав, то докажешь. Знаешь, правда со дна моря выносит.
Булат с Дындиком двинулись к вагону. Уцепившись за ручку дверей, вскочили в теплушку. В глаза Алексею бросилась растрепанная фигура и заспанное, усталое лицо Чмеля, сидевшего на опрокинутом ящике. Против него, спиной к выходу, стоял человек в длинной шубе с бобровым воротником.
Как только Чмель, заметив командиров, рванулся с места и стал навытяжку, повернулся лицом к дверям и человек в шубе. Узнав вошедших, он вмиг побледнел, дрожащей рукой снял с головы бобровую шапку.
– Вот, Леша, – ухмыльнулся Дындик, – я специально тебя позвал. Ты, наверно, помирал от скуки по старому знакомому…
– Ну что ж, с приездом вас, Корней Иванович! – нахмурился Алексей.
– Хмы-ы, как сказать, Лешенька, – приехал, конечно, но не совсем, – залепетал, теребя в руках шапку, Сотник.
– Накройте голову, простудитесь. Рассказывайте, как вы попали сюда, – строго сказал Булат, окинув взглядом теплушку и ее необычный груз.
– Да, да, накрой голову, – вставил свое слово Чмель. – Накрой, а то весь зверинец расползется…
– Послали меня, Леша, в Ростов. Я человек подчиненный, маленький, куда скажут, туда еду, – ответил Сотник и, словно стараясь закрыться от проницательного взора своего ученика, нахлобучил дорогого бобра на самый нос.
– А эти инструменты? – Алексей указал пальцем на пианино и рояли, установленные впритирку друг к другу. – Допотопная рухлядь…
Старший мастер киевской конторы «Юлий Генрих Циммерман» насупился.
– И вот я вижу «Стенвея», – продолжал Булат. – Из партшколы вывез, Корней Иванович? Хотя он без ножек и стоит на борту, а я его сразу узнал.
– Нет, это другой, купленный, Леша!
Комиссар подошел к Чмелю, снял с его драгунской винтовки штык. Действуя его острием, как отверткой, стал вывинчивать болты клавишной рейки.
– Брось, Леш… виноват, бросьте, тов… гражданин Булат, – занервничал Сотник, удерживая Алексея, – зачем разбирать. Ну, сознаюсь, это оттуда, из института благородных девиц.
Отвернув два болтика и сняв клавишную рейку, Булат поднес ее к глазам Дындика, а потом и Чмеля. На ее изнанке карандашом было выведено латинскими буквами – «Айк Робинзон, Нью-Йорк, 1916 год» и русскими – «Ал. Булат, Киев, декабрь, 1916 год».
– Што написано пером, не вырубишь топором, – по-философски изрек Чмель, не сводивший злобного взгляда со своего подкараульного.
– Ну что скажешь теперь, земляк? – отчеканил Дындик.
– Что я скажу? – ответил вспотевший Сотник. – Вещь не любит быть без присмотра, вот и сыскался ей хозяин. А все-таки, Петр Мефодьевич, не следовало бы так поступать с земляком, – мучительно улыбнулся Корней. – Мог бы и добром заплатить за добро. Пристроил я тебя на хорошее местечко. И ради моих стариков. Как-никак по соседству живут.
– Ради стариков, говоришь? – озлился моряк. – А ты ради своего батька что сделал? Знаю, попросил он у тебя в войну четвертной билет на корову. Ты отказал. Много у нашего Тетерева выросло всякой болотной погани, а такая, как ты, Корней, появилась раз в сто лет…
– Постой, постой, а это что? – с изумлением крикнул Булат, ставивший на место клавишную рейку. Зажав в руке штык, зацепил его острием торчавший из-под клавишной рамы кончик какой-то бумаги.
Сотник, вытирая шапкой обильно лившийся с лица пот, в изнеможении опустился на ящик, на котором раньше сидел Чмель. Булат, вытащив на свет божий чистый конверт, извлек из него бумажку, развернул, начал читать:
– «Податель сиво сдаст вам пять «Бехштейн», три «Ибах», пять «Зейлер», два «Стенвей». Ифан Ифанович погрузить струмент Таканрог на американски парахот, франко Стампул. Денка подател сиво получить сполна. Помогайт подател сиво остаться Ростоф. Это полезны шелофек. Ваш Гамильтон Мак-Пирлс, полковник. Киев, 10 декабря 1919 г.».
– Ишь куда хватил Корней из Коленцев! – воскликнул в негодовании Дындик. – Вот почему, Алексей, он противился, не хотел, чтобы ты снимал рейку. Сразу признал, что рояль из партшколы. Ну, скажи-ка, гадина, сколько тебе дадено? – надвинулся на земляка моряк.
– Он врет, – залепетал Корней. – Я еще ничего не получил. Обещали со мной рассчитаться в Таганроге.
– Ничего, не волнуйся, спекулянт, – сжал кулаки моряк, – с тобой рассчитаются раньше, не в Таганроге, а здесь, в Щербиновке.
– Вот что получилось, Корней Иванович, – вздохнул Алексей, передавая штык Чмелю. – Опутала вас буржуазия. Я вам говорил, что еду отбирать у Деникина Харьков, а вы мне что сказали? «Ой ли!»
Корней, посчитав, что Алексей готов над ним сжалиться, залепетал:
– Ребята, имейте сострадание к человеку… к вашему благодетелю… Кто вывел вас в люди?
– Ну и благодетель! – покачал головой Дындик. – Жил нашим потом и кровью… И я вас предупреждал в Киеве, чтоб больше не попадались на дороге с вашими подлостями. А теперь мы вас сдадим в Чека вместе с письмом этого Гамильтона Мак-Пирлса. Кто он?
– Кто? Один из моих могильщиков, родственничек самого фабриканта Стенвея, – махнул в отчаянии рукой Сотник. – Явился на мою голову из Ростова в Киев…
Чмель, запустив руку за воротник, извлек оттуда насекомое, положил его на полированную крышку пианино.
– Брось, Чмель, – строго сказал Булат. – Люди потрудились над вещью, полировали ее…
– Я считаю, нет лучше места для казни. И к тому же это не наше…
– Нет, наше, товарищ Чмель. Сегодня же передадим все это добро щербиновским шахтерам.
– Позвольте мне, товарищ Булат, – шмыгая приплюснутым носом, вскочил с места, с искорками надежды в потухших было глазах, Сотник. – Хочу загладить свою вину. У вас свои дела, а я все доставлю, куда скажете, только дайте мне парочку ваших людей.
– Ладно, – согласился Алексей. – Но после перевозки инструментов – в Чека.
Булат, приблизившись к пианино, снял с него краюху хлеба и передал ее Чмелю. Наклонив голову, внимательно всматривался в темное нутро инструмента. Затем, опустив в него руку, снял с барашка, на котором обычно вешают мешочки с нафталином – надежную страховку от моли, любительницы молоточного фильца, – довольно увесистый замшевый мешочек.
Пока Булат, Дындик и Чмель собирались познакомиться с его содержимым, Сотник, сбросив с себя тяжелую шубу, кинулся к двери. Дындик, опомнившись первым, выхватил кольт.
– Стой, стрелять буду!
Комбинатор, взявшийся уже было за кромку дверей, как побитая собака, шарахнулся назад. Опустился на ящик.
– Золотые десятки! – с загоревшимися глазами, восхищенно крикнул Чмель. – На много тыщ, пожалуй, в этой торбе наберется.
– Зарезали, совсем зарезали рабочего человека! – заголосил по-бабьи Сотник. – Что вы делаете, ребята, я же рабочий, с малолетства рабочий…
– Будь ты пять раз рабочий и сто раз бедняк, – заскрипел зубами Дындик, – а раз ты пошел заодно с паскудами, то ты и сам паскуда. А такую гидру, такую жадобу, как ты, Корней, надо давить без оглядки… Собирайся… Бери свой тулуп…
Сотник, ополоумев, вяло поднялся с ящика.
