Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц)

– Мы евреев не били, – сказал Виктор. – Било хулиганье, закупленное полицией. А меня, брат, не купишь. И тебя тоже.

13

Юности свойственна романтика. Романтику не затравишь. Не выкорчуешь ее. Если преградить ей рост в высоту, она станет извиваться в узлы и петли. И вот, лишенные науки и искусства, отрезанные от военной, морской, железнодорожной и других профессий, еврейские юноши, не желавшие корпеть над заплатами и нюхать аптекарские капли, увидели романтику в уголовщине. Так родились знаменитые одесские налетчики – Мотька Малхамовес, Беня Крик, Филька-анархист, – великолепное уродство царской национальной политики. Они создали свой мир, со своей этикой, со своими железными обычаями, со своей «блатной музыкой».

Октябрь сдул с России все рогатки, барьеры, проволочные заграждения. Россия ста народов хлынула в революцию.

Откуда у Симы матросская бескозырка с громогласным названием черноморского дредноута «Воля» – дело его. Но это влекущее слово как бы нашло в молодом комиссаре свое воплощение. Этот парень не только делил с бойцом последнюю пулю, но мог толково объяснить простому человеку его естественное право на счастье.

* * *

– Ну вот, ушел, – разочарованно протянул Леська.– А мне приказано идти в разведку. Кто же меня теперь поведет?

– Со мной пойдешь, – сказал Груббе. – А эти ребята, антихристы, или как их там, поедут у меня в тылу. Я ваше начальство.

– Слушай, Груббе, – сказал «антихрист». – Пошто ты здесь? Твоя статья быть в Евпатории. Ты ведь там продкомиссар.

– Пеламида! Как я могу усидеть, когда тут такое делается?

– Стало быть, ты тут временно?

– Ага. На гастроль прибыл. Вот и Сенька Немич тоже. – И вдруг обратился к Леське: – Ну, давай садись. Вон моя карусель стоит.

Леська увидел знакомых вороных. На облучке сидел

Петриченко и сворачивал цигарку из розовой промокательной бумаги без табаку.

– Ты что мастеришь, чудила? – окликнул его Виктор.

– А это, браток, великая вещь – промокашка. Ничего в ней нет, а курится.

– Сам ты курица, – сказал Виктор и вынул кисет.– На! Кури! Не позорь Евпаторию.

Тачанка была с пулеметом.

– Умеешь стрелять, гимназер? – спросил Петриченко.

– Нет еще,

– Тут самое важное не сробеть, когда на тебя несутся конники. А в общем, вот гашетка. Нажмешь ее – и поливай влево и вправо.

Петриченко, свертывая цигарку и не беря вожжей, чмокнул на вороных и спокойно сказал: «Вперед». Лошади дернули и сразу пошли рысью. Когда проезжали перешейком, Леська с интересом наблюдал справа красноватые заливы Сиваша, слева – синюю рябь Черного моря. Густую синеву Черного он знал хорошо, а вот бледную воду Азовского видел впервые.

– Почему красная? – спросил он Виктора.

– А кто ее знает? Красная – ну и красная.

– От водорослей это, сказал Петриченко. – «Солонцы» называются. От них и червячки, что здесь живут, тоже наливаются краской.

За спиной раздалось чмяканье копыт: это шла тачанка анархистов – буланый и чалый.

Показались соляные промыслы. В высоких резиновых сапогах шлепали по воде рабочие.

– Э! Пролетариат! – закричал Устин Яковлевич, – Пошто это вы сегодня не на работе? Немец придет – вас заберет. В Красную гвардию пора, класс вы эдакий рабочий!

– Успеется! – крикнул кто-то вдогонку. – Без нас не обойдется.

У выхода из Крыма блистал на рельсах бронепоезд. Он состоял из трех частей: одетый в броневые заплаты локомотив, за ним платформа со стальным кубом, из которого высовывалось дуло шестидюймового орудия, и, наконец, другая платформа, тоже забранная сталью, но со спущенными до поры до времени бортами. На ней при четырех «максимах» сидели и стояли черные силуэты моряков, похожие на орлиную стаю. С точки зрения архитектуры бронепоезд не представлял собой произведения искусства. Откровенно говоря, ничего более аляповатого война не создавала. Но в эпоху гражданской войны это уродище было самым грозным оружием.

– Привет сухопутным крысам! – крикнул Груббе и высоко поднял бескозырку.

Только теперь Леська прочитал на ней название: «Судак».

– Почему ты «Судак»?

– А почему Самсошка – «Воля»?

– Ну, воля все-таки что-то такое значит – большое, всеобщее.

– Да, да. А зато судак вкуснее.

От бронепоезда отделился Гринбах и поскакал к ним на красном коне, отчаянно махая локтями.

– Наша задача, сказал он, подъезжая, – обследовать степь до станции Ново-Алексеевка. За мной!

Вскоре из-за горизонта всплыли очертания водокачки, вокзала, а затем и самого села. Комиссар придержал красного. Подошли тачанки.

– Как думаете, немец там?

– А кто его знает? Подъедем – узнаем.

– Нет. Так нельзя-а, – рассудительно протянул Устин Яковлевич. – К медведю в берлогу головой не лезут. Следов надобно искать! На всякий случай поедем шагом.

Вдалеке показалась точка. Комиссар вскинул бинокль.

– Девчонка гонит корову, сказал он. – Вперед!

Корова была костлявая, и хотя черно-пегая, но далеко не голландка. Она удивленно уставилась на красного коня, который приседал перед ней, не находя себе места. Что же до девочки лет двенадцати, то была она до того конопата, что невозможно было определить черты ее лица. Две косички, смазанные деревянным маслом, торчали, как рогалики, одна над правым ухом вверх, другая над левым – вниз.

– Как тебя зовут, девочка? – спросил Гринбах.

– Клавдя.

– А фамилия?

– Гребенко.

– А сколько тебе лет?

Девочка лукаво стрельнула в комиссара глазенками:

– Фатает!

Все рассмеялись. Девочка тоже, хотя и не понимала почему.

– А скажи, дорогая, где сейчас немцы?

– А я почем знаю?

– Не знаешь, а бежишь?

– Это я от гайдамаков бежу.

– А где они, гайдамаки?

– У Ново-Алексеевке.

– Откуда ж там гайдамаки? Ты что-то путаешь.

– Зачем путаю? Неужели ж я гайдамаков не узнаю? Жупаны синие, шапки черные та ще с красным нутром.

– Что ж они там делают?

– Беженцев граблють... «Что!..»

– И много их?

– Кого? Беженцев? Тьма! Поездов дожидаются – кому куды.

– А гайдамаков сколько, как ты думаешь?

– Штук пятнадцать наберется.

– А ты считать умеешь? – спросил Петриченко.

– А як же ж! До десяти! – ответил за девочку Виктор.

Снова смех. День начинался весело.

– Все-таки неясно, – сказал комиссар. – Откуда тут гайдамаки? Месяца два назад, а именно двадцать пятого января, наши разгромили Петлюру. Недобитки бежали на Житомир и Винницу. Было их полторы тысячи. И все разбиты в пух!

– А может, и не в пух? – раздумчиво промолвил Устин Яковлевич.

– Но у меня же информация!

– А девочка – не информация?

– Девочка могла ошибиться.

– В красках ребенок не ошибется, – вставил Леська.

Гринбах его не слушал.

– Дельное замечание! – одобрил Комаров. – Ну да ладно! Гайдамаки, не гайдамаки – будь хоть сами черти рогатые, – ехать нужно. Айда?

– Айда!

Сразу взяли предельный аллюр. Влетели на вокзальную улицу и тут же увидели, как в пестрой толпе вертелись на лошадях хлопцы в синих жупанах и черных с красным шлыках. Нагайками хлестали они по лицам беженцев и орали во всю мочь:

– Рразойди-и-ись! Без вещей!

Люди шарахались в стороны и, побросав чемоданы, пытались скрыться в переулках.

Комиссар вытащил наган. Взмахивая им, проскакал до второго переулка:

– Пулеметы!

К нему прогромыхала первая тачанка. Виктор предоставил Леське первому стрелять из «максима»: он великодушно угощал друга чем мог. Леська прильнул к пулемету и нажал ручку. Первая же трель скосила четырех.

– Высоко берешь! – крикнул Груббе.

Леська нажал снова и на том же уровне. Он видел, как падают с коней заломленные папахи с красным верхом, и уже не мог остановиться. Но это было не азартом бойца: Леське казалось, будто стреляет не он, а кто-то другой, ибо то, что он делал, совершенно ему несвойственно.

Леськин пулемет сразу же охладил бандитов, хотя они еще не понимали, что происходит. Но вот подкатила вторая тачанка. Тут уж затараторил «максим» Устина Яковлевича.

– Хлопцы! Це ж красные!

Гринбах тем временем домчался до «перукарни» с огромной вывеской, изображавшей цирюльника, явно вознамерившегося зарезать бритвой перепуганного толстяка, закутанного в простыню, как в саван.

– В переулок! скомандовал комиссар, остановив коня и револьвером указывая путь.

Первая тачанка собиралась уже свернуть в переулок, но оттуда выскочили кавалеристы с обнаженными, высоко поднятыми палашами. Бойцы увидели жесткие лица настоящих немцев в настоящих касках. Леська видел только рыжие усы пожилого вахмистра, который несся прямо на него. Гринбах пустил в усача три пули. Он был в гимназии первым учеником и все, что делал, делал отлично. Падая, вахмистр секанул Леську по запястью, но сабля уже была на излете и только до кости рассекла кожу. Сгоряча Леська ничего не почувствовал.

Встреча с немцами определила дальнейший путь красногвардейцев: у них был единственный выход – стремиться на север, только бы выйти в степь. Но это значило – все дальше отходить от Крыма. Справа шли домики, за которыми железная дорога. Сзади гнались гайдамаки. Комаров задерживал их пулеметом, но тачанка № 1 безмолвствовала, чтобы не задеть своих.

Все же из городка вышли благополучно. Но тут с запада кинулась на них та же кавалькада: оказывается, гренадеры свернули и поскакали в обход. Положение стало угрожающим: и немцы и гайдамаки верхами двигались быстрее, чем красные на тачанках. Скачка убыстрялась. Сейчас их окружат и изрубят. Леська, озираясь, ждал чуда.

И вот в пару и в дыме величаво и медлительно, точно пассажирский состав, на станцию вошел бронепоезд. Пальба прямой наводкой сразу же отбросила гайдамаков, скакавших в тылу разведки. Второй залп разорвал кавалькаду в дым. Синежупанники отступили в глубину села. Теперь бронепоезд огневым навесом перекрыл улицу, по которой тачанки рванулись обратно в Крым. Когда Ново-Алексеевка осталась позади, бронепоезд нагнал красногвардейцев.

Все совершилось невероятно быстро. Ничего такого Леська никогда не переживал. Только сейчас он заметил кровь: кожа разошлась и рана на запястье раскрылась, как губы. Он вынул носовой платок и с помощью Виктора туго перевязал руку.

– Стрелял ты хорошо. Для первого раза даже очень хорошо. Но брал чересчур высоко, – сказал Груббе.

– Знаю. Но я боялся попасть в лошадей.

– Чудила! Как ты мог в такой момент думать за лошадей.

– А я и не думал. Это как-то помимо меня.

– Вот это да-а, з-зубы болят. Я про тебя частушку сочиню. Подлец я буду – сочиню. Не обидишься?

– Если талантливо – не обижусь.

Комиссар подъехал к тачанке вплотную. Красный конь пошел рядом.

– Авелла! Как настроение?

– Превосходное.

Леська говорил правду. Страха он не успел почувствовать, потому что стрелял и находился в горячке. Подобно тому, как морскую болезнь во время шторма испытывает только тот, кто ничего не делает, – страх овладевает людьми лишь тогда, когда они бездействуют. Зато сейчас, когда опасность миновала, Елисей ощущал приятную истому, похожую на сладкую слабость выздоровления.

– Оказывается, – сказал Гринбах, – матросы с бронепоезда решили на всякий случай съездить за нами и поглядеть, что будет.

Леська молчал. Гринбаху, конечно, невдомек, что у Леськи свои отношения с чудом. И еще было радостно, что Самсон окликнул его словом «Авелла!», которое в ходу только в Евпатории. От этого пахнуло далекой милой дружбой в чудесном городе, где он жил так счастливо в своей хате рядом с виллой Гульнары...

Ночью из всего пережитого Леське приснилась цирюльня с вывеской, на которой парикмахер готовился резать толстого буржуя[4]4
  Когда, много лет спустя, Бредихин ехал из Москвы в какой-то крымский санаторий, он воспользовался остановкой поезда в Ново-Алексеевке и, взволнованный воспоминаниями, сбегал к цирюльне поглядеть вывеску: с удивлением увидел он, что это была самая обыкновенная вывеска, изображавшая парикмахера и его клиента.


[Закрыть].

14

Елисей пошел на медицинский пункт. Рану его надо бы зашить, но не было кетгута, и ее чем-то засыпали и просто перевязали – пусть заживает сама. Леська очень гордился тем, что с ним не возились.

– Ну, гимназер! С боевым крещением тебя!

– Спасибо, Алексей Иваныч.

– Ты теперь настоящий боец и имеешь право все знать. Самсон! Объясни своему дружку обстановку.

Обстановка была сложной. Боевой штаб обороны Крыма находился в Джанкое. Перешеек и Чонгарский мост прикрывает бронепоезд и 1-й Черноморский полк Федько. Турецкий вал – в руках отряда черноморцев Басенко и конно-пулеметного полка латыша Вагула. Тут же кавалерийский полк, который временно находится на Юшуньских позициях. Два батальона пехоты, а также красногвардейцы Евпатории, Бахчисарая, Старого Крыма и Ялты располагаются между Турецким валом и Юшунью. Всего наших – три с половиной тысячи человек. Достаточно ли всего этого для Крыма – пока неизвестно. Возможно, однако, что вообще воевать не придется. Дело в том, что двадцать второго марта полуостров объявил себя республикой Таврида, входящей в состав Советской России. Поэтому, согласно Брестскому миру, германцы не имеют права наступать на Крым. Этой надеждой и жило все крымское население.

Информировав обо всем этом Леську, Гринбах отправился в синематограф для очередного доклада. Леська отважился выпросить у него красного коня, чтобы объехать позиции и поближе ознакомиться с фронтом. И вот гимназист верхом на лошади. И вот снова – крымская степь, теперь уже окончательно оттаявшая от изморози и лишь изредка поблескивающая солью.

Леська не был наездником. Взобравшись на коня, он сначала здорово трусил и ехал шагом. Но конь, несмотря на свою молодость, оказался на редкость послушным. Это была интеллигентная лошадь, к тому же прекрасно выезженная. Хотя она понимала, что Леська никудышный кавалерист, любой его посыл и даже только намерение воспринимались быстро и выполнялись точно. Леська голосом переводил коня в рысь, голосом же приостанавливал. Все шло замечательно, и это быстро Леське надоело. Леська решил поскакать на полном галопе. Для этого он пригнулся, гикнул и хлестнул красного коня нагайкой. Но вместо того, чтобы перейти на аллюр, Красный остановился и тихонько заржал: «Экой ты, братец... Я тебя слушаюсь, а ты меня бьешь?»

Это было сказано так внятно, что Леська покраснел до ушей и оглянулся: не слышал ли кто, как его пристыдила лошадь? Он припал к переднему арчаку седла, стал похлопывать коня по шее и приговаривал голосом, полным дрожи:

– Ах ты, милый... Хороший... Прости, ради бога... Хороший...

Вы улыбаетесь, читатель? Спросите, однако, любого конника: возможно ли такое? Мы очень плохо знаем животных, проводящих с нами всю свою жизнь.

Поток беженцев к этому времени прекратился. Теперь по дорогам двигались только бойцы, орудия, обозы. Турецкий вал, к которому подъехал Елисей, был весь изрыт «лисьими норами». Женщины поработали на славу. Но самих женщин не было. Лишь кое-где на стенах окопа остались вырезанные имена: «Маша», «Лиза», «Ольга». И, конечно, сердце, пронзенное стрелой.

Леське стало грустно, как бывает осенью в парке, где стоят голые деревья, напоминающие о недавнем цветении, о птичьих криках, о шепоте любви.

Но что это? В одной из траншей он увидел отряд вооруженных китайцев – человек триста. Откуда они?

– Товалища Леся!

На бруствере стоял Ван Ли и подавал ликующие знаки. Одетый в гимнастерку с чужого плеча, он казался еще меньше, чем был. Особенно поражали своей толщиной ноги в черных обмотках.

Ван Ли побежал к Елисею, Елисей поскакал навстречу. Когда они сошлись, Леська спрыгнул с копя и крепко обнял китайца.

– Не пропал, Ван Ли, а?

– Паропала нету! – весело закивал китаец.

Они держались за руки, глядели друг на друга сияющими глазами, как собаки, которые все понимают, только не умеют говорить.

«Человек не пропадает! – думал между тем Леська. – Китаец, потерявший единственную опору жизни на чужбине – медведя, вдруг почему-то должен был встретить целый батальон земляков. Что это? Чудо? Китайцы в Крыму! Не потому ли, что в них так нуждался Ван Ли? Или это все та же «закономерная случайность», неожиданность которой так украшает человеческое житье-бытье?»

О чем думал в это время китаец, трудно сказать. Но выглядел он сытым и бодрым.

Дальше Елисей ехал уже совершенно озаренным. Счастье Ван Ли сдуло с него печаль, навеянную оголенным парком. Он душевно радовался удаче бедного китайца, а еще больше – тому, что человек на свете не пропадет, ну вот просто не пропадет! Не может пропасть!

– Лесик!

– Здравствуй, Тина...

– Зачем сутулишься? На коне сидеть надо стройно.

– Я стройно.

– Ну, это ты сейчас поправился, а то сидел, как мешок ячменя. Ты куда едешь?

– Сам не знаю.

– Значит, туда, куда хочет лошадь?

– Осматриваю вот.

– Осматриваешь? Тогда возьми меня в седло.

– Неудобно, Тина. Здесь все-таки фронт.

Вот именно, что фронт. Не могу же я тут крикнуть извозчика!

– Нет, нет. Извините, но не могу.

– А если я устала как собака?

– Тогда садитесь на коня, а я пойду пешком.

– С ума сошел? Пешком. Да ты не думай, я не поперек седла, как барышня какая-нибудь. Я сзади, верхом на крупе.

Она подошла к стремени и подняла вверх руки.

– Сдаюсь! – сказала она и засмеялась.

Елисей низко-низко наклонился к ней, а Тина, сцепив пальцы на его шее, рывком подтянулась и ловко закинула ногу за седло.

– Поехали!

Немного повозившись за Леськиной спиной, она крепко обняла его сзади. Леська увидел ее руки на своей груди и подумал: «Эти руки зарубили топором человека». Но черт возьми этих женщин! Ему приятно, что она сидит за спиной и обнимает его. От ощущения этой приятности он стал сам себе противен.

«Где же моя совесть? – думал он. – Ведь она – убийца...»

А Тина, навалившись на него всем телом и опершись подбородком о его плечо, страстно заговорила низким голосом с хрипотцой:

– Милый! Родной ты мой! Зачем сторонишься? Чураешься? Я понимаю: не можешь простить мне, что я непотребная, да? Но что ты знаешь про мою страшную жизнь? Что? А если б знал, может, руки бы мне целовал. Ты ведь хороший. Я знаю. А я-то тебя как нежила бы... Как ласкала... Из рук бы кормила... Как голубя...

Никто не говорил Леське ничего похожего. Как она его любит! Пожалуй, это первая женщина, которая так...

А Тина говорила, точно пела.

«Нет... Гульнара так меня не любит, – думал Леська. – Да и любит ли меня Гульнара вообще? Что она сделала для меня? Ну, хоть слово ласковое... Ах, нет, что я! Ведь она еще совсем ребенок! Только и умеет, что любить маму и папу. Какие к ней требования?»

Красный конь шел по безлюдной степи, но когда показалась дорога, Типа сама отстранилась от Леськи и сидела, держась только за его пояс.

По дороге шла большая колонна матросов с винтовками и в полной боевой выкладке.

– Вы кто такие, мальчики? – звонко крикнула Тика.

– Холостые! – ответил чей-то задорный голос. – Айда с нами!

– Айда-то айда, да куда?

– В Мариуполь.

– Нет, правда?

– Правда, в Мариуполь.

– Да кто же вы?

– Мокроусовцы! Только это военная тайна! – кричал матрос на всю степь.

– Ну, а мы-то как же без вас, мальчики?

– А у вас тут и войны не будет!

В строю захохотали так, точно но адресу этой бабенки было сказано что-то очень соленое.

Леська, который уже ревновал Тину к матросам, остановил коня и пропустил мимо себя всю колонну.

– Может, и нам придется в Мариуполь? – спросила Тина Елисея.

– Возможно. Поедем домой, расскажем Махоткину.

Он свернул коня в сторону Армянска. Тина сидела спокойно и рассуждала как бы сама с собой:

– Все равно мой будешь. Уж если я что задумала... А почему бы ему и не быть? Чем плохо? Сам комиссар бы за счастье считал... Гринбах этот. А я почему-то, бог его знает зачем... Еще и не мужчина вовсе. А я влюбилась...

Леську покоробило. «Не мужчина». Если скосить глаза, можно увидеть позади своей ноги ее круглое колено из-под задранной юбки. Но он старался не глядеть... А чего это ему стоило? «Не мужчина». А Гульнара на что? Никого ему не нужно, кроме этой татарочки...

«Дома» их выслушали внимательно.

– Неужели Мокроусова бросили на Мариуполь? Сведение ценное, но надо проверить. Немцы сейчас уже прочно укрепились в Ново-Алексеевке. Но Северная Таврия – не республика Таврида. Может, и в самом деле Вильгельм на Крым не пойдет?

Но Вильгельм пошел.

Утром 16 апреля Леська услышал канонаду. Он вскочил с койки и вбежал в кабинет к Махоткину. Тот спешно одевался, держа в зубах пустую трубку. Пришел Гринбах.

– Что это, Иваныч?

– Пожалуй, началось. Елисей! Организуй транспорт, живо!

Махоткин, Гринбах и Бредихин неслись в автомобиле к Турецкому валу. За ними пулеметная тачанка на паре вороных с красным конем в заводе. Не доезжая, увидели батарею из четырех орудий. Она была покрыта рыбацкой сетью. Подле нее стоял автомобиль «бенц». Махоткин выскочил из своего «фиата» и побежал к человеку в кожаной безрукавке.

– Что это такое, товарищ Приклонский?

Приклонский усмехнулся:

– Брестский мир.

– Кто это? – тихо спросил Гринбаха Леська.

– Начальник штаба обороны Приклонский.

– Об открытии немцами военных действий мы сообщим по радио в Москву, Вену, Париж, Лондон, Вашингтон. Пусть весь мир узнает, как немцы держат слово.

– А много их, товарищ Приклонский?

– На нас с тобой хватит. Генерал Кош подвел три дивизии с тяжелой артиллерией, кавалерией, авиацией и броневиками. Говорят, даже танки подойдут.

– Гм, да.

– Вот то-то.

Однако Приклонский не упомянул еще об одной части германской армии: тайной организации крымских немцев-колонистов. На следующий же день начальник штаба обороны был убит диверсантской пулей.

Махоткин отвел свою машину под рыбацкий невод, сел вместе с Леськой в тачанку и поехал вдоль вала. Гринбах, пересевший на своего Красного, пошел рядом.

Германцы обрабатывали перешеек, Чонгарский мост и Турецкий вал. Летали немецкие бипланы и корректировали стрельбу. Стрелял неприятель плохо, но снарядов было много, и по закону больших чисел попадания становились все чаще и чаще. Красные не отвечали: тяжелых орудий у них не было, а немцы били издалека. Может быть, из самой Ново-Алексеевки.

Махоткин, Гринбах и Леська разыскали евпаторийцев и, распределив коней по канонирам, ушли в «лисьи норы». Позавтракать они не успели, и теперь их кормили красногвардейцы. Но Леська есть не мог. Страха он не испытывал, но ощущал под ложечкой камень.

«Зачем они на нас идут? – наивно думал Леська. – Что мы им сделали?»

Через час канонада прекратилась.

– Так! – сказал Махоткин. – Давай вылезай, ребята. Сейчас начнется атака.

Весь гребень вала усеяли стрелки, выползшие из нор.

Откуда-то подскакала казачья сотня. Черные черкески с красными башлыками, низкие папахи. Кубанцы.

– С коне-е-ей!

Казаки спешились, дали лошадей коноводам, вручили на хранение свои заветные шашки и быстро взбежали на гребень занимать оборону. Коноводы остались внизу, увешанные пятью-шестью саблями каждый.

И вот началась атака.

Сначала степь казалась совершенно безлюдной, и вдруг, словно из-под земли, возникла целая цепь касок. Недосягаемая для прицельной стрельбы, она двигалась ровным строем, затем распалась, превратилась в живой зигзаг. Степь, голая как стол, не давала укрытия: ни овражка, ни холмика. Вскоре выяснилась тактика: передовые, очевидно саперы, пробежав несколько шагов, ложились и тут же лопатками выкапывали ямки. Потом вскакивали, снова бежали и снова залегали, а задние пользовались ямками саперов.

Леська взял у Махоткина морской бинокль и увидел, как вместе с землей из-под лопаток вылетали суслики.

По красногвардейской обороне отдан приказ: не стрелять до особой команды. Немецкая перебежка продвигалась все ближе. Казалось, немцами заполнена вся степь. Кто-то толкнул Леську под локоть.

– Девлетка, ты?

– Я, дорогой, я.

– Красногвардеец?

– Да, да...

В огненных глазах Девлета пылал страх. Леська почувствовал себя героем:

– Не робей, старик! Наша возьмет.

Девлет попытался улыбнуться. А Леська припал к брустверу. О смерти он не думал. Его сжигало любопытство: как это бывает – атака?

Передовая линия остановилась. Сквозь нее, точно вода в открытые шлюзы, хлынула вторая шеренга и, пригибаясь, покатилась вперед. Это было уже страшно, потому что неожиданно. Китайцы не выдержали, открыли огонь. Шеренга тут же залегла. К ней из задних рядов, пригибаясь, бежали офицеры, размахивая револьверами. Офицеры бранились, но цепь не вставала.

– Ничего, встанут, – спокойно сказал Махоткин, и от его спокойствия всем стало не по себе.

– Встанут, встанут! – подхватил Гринбах. – Один француз, угрожая немцу, сказал: «Мы – народ воинственный!» – «А мы – народ военный», – ответил немец. Так что встанут. Еще как!

Какой-то китаец выскочил на гребень и уселся на камень, ритуально положив руки на колени. Его тут же скосило пулей. Тогда выскочил другой китаец и уселся на то же место и в той же позе. Скосило и его. Тогда поднялся третий китаец...

– Что они? С ума посходили?

Махоткин бросился к траншее китайцев.

– Эй, старшинка! – закричал Махоткин.

Из окопа выглянул человек. На большой верхней губе два длинных волоса: один справа, другой слева. Махоткин спрыгнул к нему в окоп.

– Леся! А Леся! – хрипло заговорил Девлет.

– Чего тебе?

– Это я... тогда... спалил твою хату. Алим-бей велел, а я спалил.

– Зачем ты мне это говоришь?

– Так... Не знаю... Может, убьют!

Немцы все еще прижимались к земле. Офицеры орали на солдат, стоя уже в полный рост. Цепь наконец поднялась. Впереди бежали офицеры. За ними первая линия. Можно их рассмотреть: это синежупанники. Немцы гнали первыми гайдамаков.

По всему Турецкому валу полетела команда: «Паль-ба-а!» С двух концов прямой наводкой ударили батареи.

Пулеметы зачастили так, как будто на огромном заводе тянули железное полотно в рубцах и прорехах. Ружейного огня уже не слышали сами бойцы, но весь Турецкий вал курился, как вулкан перед извержением.

Первая линия повалилась. За ней рухнула вторая– эта уже состояла из железных касок. Третья смешалась и побежала назад. Атака захлебнулась.

– Прекратить стрельбу!

– Отста-а-авить...

Турецкий вал умолк, все еще продолжая дымиться. В этом молчании таилась гроза. Но уже конно-пулеметный отряд Вагула вылетел на тачанках в степь и, развернувшись, осыпал убегавших горячими струями. Кубанская сотня, перемахнув на коней, с гиком и свистом помчалась вслед. Вот она обогнала вогульцев. Те замолчали. Конники налетели на пятки немецкой пехоты, и началась рубка. Елисей видел только взблески шашек, точно шел сосульчатый снег.

– Зарвутся! сказал Махоткин. – Ох и зарвутся. В такую минуту очень трудно опомниться.

Но тут с правого фланга запела труба. Голос был счастливый, золотой, кудрявый, но приказывал он отступление. И казаки вернулись. Вернулся и конно-пулеметный отряд. На одной из тачанок, разметав руки, умирал товарищ Вагул.

В этот день до самой звезды немцы не наступали.

В красногвардейских окопах смеялись, хохотали, гоготали, тиликали на гармошках, пели «Яблочко» и первую пролетарскую песню, родившуюся тут же, на фронте:

 
Винтовка, серп и молот,
Военная тревога.
Я все пройду! Я молод:
Передо мной дорога.
 
 
Мне солнце улыбнется,
Я радость караулю.
А пулю съесть придется —
Переварю и пулю.
 

Особенно нравилась последняя строчка.

К вечеру подошли волки. Сутулые, мелкие, как собаки. Иногда очень близко вспыхивали их глаза. Были слышны грызня и вой. А под утро сначала донесся запах аммиака, который на рассвете превратился в аромат жареного мяса и, наконец, в откровенную трупную вонь. Живые спали в траншеях менее удобно, чем мертвые в степи: те лежали, свободно раскинувшись на просторе.

Леська спросонья раздул ноздри. Сначала ему показалось, будто он у моря: после шторма, когда волны выбрасывают на берег целые заросли придонных трав, их гниение издает что-то вроде этого запаха. Но потом он открыл глаза и все вспомнил.

– Так как же, Девлет-бей? – спросил он полусонно. – Значит, это ты сжег нашу избушку?

– Нет, зачем же, товарищ Леся? Не я.

– А кто же?

– А я знаю?

– Да ведь ты только вчера сказал, что ты.

– Не говорил я это, товарищ Леся.

– Ты, верно, дурачком меня считаешь?

– Не считаю, товарищ Леся.

– Но ведь ты! вчера! сказал! мне!

– Ничего я не сказал.

На фронте установилось затишье. По ничьей земле между немцами и красногвардейцами спокойно гуляло стадо белых гусей, точно спустившиеся с неба облака. Их не обстреливали: ждали, в какую сторону свернут.

К полудню далеко в степи показались три танка. Шли они, четко соблюдая линию. Шума моторов не было слышно, но машины казались уже довольно большими. За танками мельтешила пехота. Неизвестно по чьей команде на танки полетела кубанская конница.

– Эх, зря! – сказал Махоткин. – Конь танка не ест.

– Думаю, их задача умнее, – сказал Гринбах, – обойти танки и ударить по пехоте.

– Это не удастся.

Но это удалось.

Вообще говоря, на передовой бойцы плохо понимают, что происходит. Они видят перед собой пятачок, на котором возникают события, грозящие им смертью. Все внимание их сосредоточено на пятачке. Но что разворачивается на всем плацдарме, видят только штабы, сидящие на телефонах у карты. Однако бой 18 апреля стал понятен всем и каждому, потому что плацдарм был невелик и охватывал абсолютно ровную местность, по наглядности напоминающую военно-полевую пятиверстку.

Сначала танки двигались безмолвно, стремясь взобраться на Турецкий вал, обстрелять сверху все оперативное пространство, это значило бы взять Крым одним ударом. Но кавалерия отвлекла внимание танков.

Зрелище казачьей орды, дико свистящей и блистающей шашками, испугало немецких стрелков. Железные каски хлынули вспять – и танки с тыла остались без прикрытия. К тому же меткий снаряд, пущенный со стороны Сиваша, сорвал гусеницу с крайнего правого танка, и тот завертелся вокруг себя. Тогда два других, бросив товарища, стремительно помчались назад. Когда слонами овладевает паника, они скачут, растаптывая на своем пути все и вся. Бегство танков было таким паническим, что они врезались в хвост своей же пехоты и только тогда опомнились.

Казаки рассеянно скакали по ничейной земле, остерегаясь приблизиться к раненому танку. Склонясь набок, он был грозен и безмолвен. Германская дивизия тоже молчала: по-видимому, в штабе обсуждали положение и пока не предпринимали никаких мер. На войне не угадаешь. Три танка, которые должны были одним своим видом до смерти устрашить готтентотов, сами устрашились их.

Не слыша канонады, красногвардейцы постепенно выползали в степь, чтобы убрать раненых. Вышел в степь и Леська. Заря догорала. Поднялся туман. Людей видно было только на близком расстоянии. Все же Леська далеко обошел подбитый танк. Он бежал почему-то все вперед и вперед и вдруг увидел такое странное, что даже не понял, что это такое.

В детстве Леська вырезал, бывало, из темного картона человечков с головой без лица, с ножками, ручками и только с двумя измерениями: длиной и шириной. Толщина отсутствовала. И вдруг он увидел этих человечков на земле: было их пять или шесть, с безликой головой, ручками, ножками, длиной и шириной, но отличала их гигантская величина. Леська тупо глядел на «человечков» в полторы сажени и вдруг понял: это люди, разутюженные танками, как белье.

Очнулся Елисей от мелких и сильных толчков. Не то утро, не то день. Он лежал на телеге, которая мчалась рысью. Белые подушки, роскошное шелковое одеяло василькового цвета с кружевным пододеяльником, сверху гимназическая шинель. Рядом сидела какая-то женщина и держала его за руку.