Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Илья Сельвинский
О, юность моя!

Часть I

1

В каждом городе свои утренние шумы. В Евпатории с шести часов начинался прибой. Он заменял городские часы. Первая же волна поправляла стрелки циферблата. Город окутывался шелковистым шелестом, если было лето, или зубовным скрежетом, если зима. Через сорок минут жителей будил ворчливый окрик пароходика «Чехов», совершавшего рейсы Одесса – Керчь. Еще через час по 1-й Продольной, 2-й Продольной, 3-й Продольной и прочим лишенным фантазии Продольным разносились бодрые голоса:

– Картошка! Картошка! Картошка!

– Точить ножи-ножницы!

– Молоко-о-о!...

Иногда по-татарски:

– Сучи-и-и!...

Иногда по-турецки. Почти песенка, воспевающая овощи:

– А джан чек бакла ким ер! Патлажан улаары... Бам йола... бам йо!

Два рослых гимназиста шли у самой пены прибоя.

По утрам гнилостные водоросли ранне-осеннего моря пахли винными яблоками, и этот чуть опьяняющий запах возбуждал ощущение беспричинного счастья. Но гимназисты были настроены очень серьезно.

– Как ты думаешь? – спросил товарища Сима Гринбах.– Эта песенка действительно принадлежит продавцу овощей?

– А кому же еще? – удивился Володя Шокарев.

– Кто их знает. Может быть, ее поет подполковник турецкой разведки? Время такое.

Юноши рассмеялись.

Из окон гимназии уже гремели рявкающие громы геликона, мягкие рулады трубы № 2, птичьи переливы флейты.

Гринбах шел, энергично раскачиваясь как на палубе. Брюки «колокол» и матросская тельняшка под расстегнутой гимназической тужуркой выдавали его тайные мечты. Шокарев же вяло плелся, согнув руку в локте и безвольно распустив все пять пальцев.

У Евпатории два лица: весенне-летнее и осенне-зимнее. Летом курорт наводняли приезжие из Петербурга, Москвы, Киева, даже из Севастополя и Ялты, потому что нигде в Крыму нет такого свободного выхода к морю и такого золотого пляжа. Курортники сорили деньгами, жадно набрасывались на все, что продавалось, взвинчивая цены и загоняя испуганных туземцев в зимние норы. Приезжие большей частью элегантные мужчины и нарядные женщины – самим стилем своим необычайно подходили ко всему облику крымского лета хотя бы уж тем, что освобожденные от своих контор, банков, университетов и отданные всем стихиям, они становились чувственными, как сам пейзаж. А город был чувственным: много солнца, много моря, много дюн. Чувственными были дельфины, фыркающие от наслаждения, рыбы, выскакивающие из воды; чувственным был азиатский базар: его дыни с таким нежным ароматом, что спорить с ним могли только лилии; его груши дюшес, истекающие медовым соком; его помидоры, иногда холодные, маленькие и острые, как детские язычки, иногда горячие, пышные, раздобревшие, в красных и оранжевых сарафанах. Чувственным был пляж, на котором томились женщины. Их возлюбленным было семитское божество: Шамаш.

Но зимой это был город гимназистов и рыбаков.

Гринбах и Шокарев вошли в темный длинный коридор. По дороге Гринбах застегнулся, конечно, до самого горла.

В рекреационном зале висел на стене огромный портрет Николая II, одетого в мундир кавалергарда, белый с золотом. Бывший император к этому времени находился уже под арестом, вместо него полагалось бы висеть Сейдамету с его неизменной феской. Хотя даже в Турции феска означала эмблему реакционного режима и подвергалась гонению, этот алый с черной кистью головной убор намекал на турецкую ориентацию и был весьма угоден султану. Его высокопревосходительство Джефер Сейдамет занимал пост председателя директории Крыма, объявившего в 1917 году независимость. Господина председателя поддерживала татарская партия «милли фирка», ему подчинялся крымский парламент – «курултай», поэтому Джефер обладал неоспоримым правом замены своей персоной бывшего российского монарха на крюке гимназического зала, тем более что Крым считался уже «заграницей». Но висел почему-то по-прежнему Николай. Висел на всякий случай. А в конце концов не все ли равно, кто в раме? Главная беда – нет веры ни в царя, ни в Керенского, ни в Сейдамета! Остальное мелочи.

В зале, несмотря на воскресенье и ранний час, упражнялся небольшой гимназический оркестр: готовился бал в женской гимназии. Пока звучали польки, венгерки, даже вальсы, все шло благополучно. Но вот потребовался солист: в программе стояла песня Леля из «Снегурочки». Несколько храбрецов, в том числе Володя Шокарев, пытались было взять мелодию с маху, но хотя Володя был сыном миллионера, играл он с фальшивинкой.

Сима Гринбах, пришедший сюда только для того, чтобы послушать репетицию, сказал:

– Мальчики! Эту песню может сыграть только Леська Бредихин.

– Ты уверен?

– Абсолютно.

– А корнет я ему дам свой собственный, – обрадовался Шокарев. – У моего совершенно серебряный звук.

– А почему Бредихина сегодня нет на репетиции? – раздражено спросил инспектор.

– Он не хочет сидеть на балу с музыкантами. Предпочитает сам танцевать.

– Но хотя бы для концерта может он исполнить песню Леля? – уже гневно воскликнул инспектор.

– Уговорим!

– Я вас очень прошу. Иначе он получит четверку по поведению.

– Уговорим. Правда, Сима?

– Авелла!

– И чтоб я этого «авелла» больше не слышал! – загремел инспектор. – Что за жаргон?

Шокарев и Гринбах вышли на улицу и снова побрели вдоль моря. Их обдавало водяной пылью и мокрым песком.

Море – самое основное, ежеминутное, непреходящее событие города. Если говорить о градостроительстве, то море – главная площадь Евпатории, как Плас де ля Конкорд в Париже или Трафальгарская в Лондоне. Огромная, как бы асфальтированная голубо-сизо-синим блеском, начиналась она небольшим сравнительно собором, но завершалась на горизонте колоссальным зданием Чатыр-Дага, который вписывался в Евпаторию, как небоскреб «Эмпайр» в Нью-Йорк.

Море кормило всех: и хозяев маленьких шхун, и полуголых боцманов, пропившихся до креста, и «разовых» матросов, нанимавшихся на один рейс, – классических одесских босяков. Кормило море и владельцев отелей, гостиниц, меблирашек, водолечебниц, санаториев с их собственными пляжами и целой армией врачей, сестер, санитаров, швейцаров, комиссионеров. Хуже всех море кормило рыбаков.

И все же хорошо едят на крымском побережье! Сегодня, например, у Бредихиных на обед будет суп из крабов с кореньями, а на второе – плов из мидий с лавровым листом и перцем. Изысканность этого меню объяснялась тем, что мясо на базаре стоило два рубля николаевскими деньгами, а крабы и мидии Леська добывал сам.

Сегодня, как и в любое воскресенье, когда не надо было идти в гимназию, Леська выбежал из хаты ни свет ни заря. Дедушка в сарае вывешивал для вяления кефаль, а бабушка стирала белье в огромной лохани, и руки ее тонули в разноцветных пузырях.

Леська босиком побежал к сараю: там у стены врыт столб, на котором висел мешок тяжелого морского песка. Елисей остановился перед ним в боксерской стойке и пять минут осыпал его тяжелыми ударами.

Потом Леська побежал к пляжу. Пузатая плоскодонка ждала его на берегу напряженно, как собака. Юноша бросил в нее весла и взглянул на далекий Чатыр-Даг. Мир был объят синевой: вода, горы, небо.

Леська закатал штаны до колен и сдвинул плечом шаланду в море. Неуклюжая, некрашеная, грубо смоленная шаланда, почуя волну, сразу же стала плавной и полной своеобразной прелести. Леська захлюпал по весенней воде, прянул животом на борт, перекинулся на банку и взялся за весла. Греб он быстро. Шаланда летела, как шлюпка военного корабля. Во всяком случае, так Леське казалось.

Что у него сейчас на душе? Такое замечательное? Вдохновенное такое? Гульнара! Он не смел себе в этом признаться: ведь она всего-навсего в четвертом классе, а он – в седьмом. Есть между ними и другая пропасть, но о ней Леська почему-то не думал. А думать надо было. Гульнара – дочь уездного предводителя дворянства Сеид-бея Булатова, а Леська – сирота, внук простого рыбака.

Хата деда находилась на территории дачевладения Сеид-бея и казалась черной заплатой на великолепной кремовой вилле. Эта хата словно песчинка торчала в глазу предводителя. Каких только денег он не предлагал старику, каких только благ не сулил! Петропалыч – так называли деда все на берегу – был неумолим. Тут жили его отец и дед, и он будет жить тут. Что поделаешь с этим упрямым водяным!

Еще совсем недавно здесь, на диком пляже, стоял рыбачий поселок. Но когда начали строить железную дорогу Евпатория – Сарабуз, Сеид-бей мгновенно сообразил, что цены на землю сразу же поднимутся, скупил весь поселок и, построив на его месте свою виллу кремового цвета, окружил дачу целым караван-сараем жилых кабинок: дверь – окно, дверь – окно – каждая по пятидесяти рублей в месяц. Двадцать кабинок – пять тысяч за сезон.

Все шло бы замечательно. Но тут он споткнулся о Петропалыча. Сеид-бей пригласил исправника, вызвал пристава, даже кликнул городового. Те орали, грозились, но у рыбака было железное право собственности на свой кусочек земли, и как ни бесился Сеид-бей, какие ни сулил Петропалычу кары, он ничего не мог поделать. Хата по-прежнему чернела рядом с кремовой виллой. В хате жил Леська, в вилле – Гульнара.

Была ли Гульнара первой любовью Леськи?

Нет, осталось у юноши одно яркое воспоминание... Самое яркое за всю жизнь! Однажды на базарной площади рядом с каруселью появился балаган с плакатом: «Спешите видеть! Сирена!» У входа стояла огромная вывеска, на которой маляр аляповато, но впечатляюще нарисовал синее море, красный пароход на горизонте, а на переднем плане – русалку, которую этот пароход поймал гарпуном с длинным тросом. Народ ломился в балаган, чтобы увидеть живую русалку. Вломился и Андрон со своим племянником Леськой, которому совсем недавно исполнилось восемь лет.

Войдя внутрь, они увидели маленькую, задернутую занавесом эстраду. Когда народу набралось столько, что все стояли друг к другу вплотную, вышел какой-то дядька на деревянной ноге и объявил:

– Господа! Сейчас вы увидите морское чудо: живую русалку, пойманную мною лично в Черном море, недалеко от мыса Фиолент. Я – капитан малого плавания. Прошу в этом убедиться.

Он вынул какой-то документ и стал показывать близстоящим. Действительно: в документе ясно было сказано, что он капитан малого плавания, и вклеенная фотография не оставляла в этом никакого сомнения. Доказав таким образом реальность существования сирены, капитан приказал:

– Занавес!

Занавес побежал в обе стороны, и перед публикой возникло необычайное зрелище: на ковре возлежала живая русалка – обнаженные плечи прикрыты солнечными волосами, а от пояса шел великолепный рыбий хвост сочно-зеленого цвета.

– Как тебя звать? – спросил дядька на деревянной ноге.

– Ундина, – ответила русалка мелодичным голосом, нежнее которого Леська никогда не слышал.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– Где ты родилась?

– В Севастополе.

Народ не верил и верил, зачарованный и притихший.

– Это правда? – шепотом спросил Леська Андрона.

– А кто их знает!

– Почему неправда? – резко вмешался грек Анесты, известный в городе владелец невода и атаман рыбацкой артели. – У нас в «Одиссее» об этих сиренах очень точно говорится.

– А петь она умеет? – обратился к дядьке с ногой рыбак Панаиот. – Раз она сирена, должна петь.

– Она еще молоденькая. Не научилась.

Леська глядел на русалку во все глаза: Анесты говорит, что это правда, а он знает, что говорит.

А русалка рассматривала толпу голубыми, широко расставленными глазами, веки которых у висков казались вздернутыми. Такими же вздернутыми были и короткий нос, и рот, и подбородок с ямкой.

С тех пор эти черточки стали для Леськи образцом женской красоты.

Спустя несколько лет Елисей увидел в репродукции статую Венеры Милосской, но она не была курносой и не произвела на мальчика никакого впечатления.

– А рыбой ваша сирена пахнет? – спросил чей-то голос.

– Понюхай – узнаешь, – равнодушно ответил дядька.

Все засмеялись. Засмеялась и русалка.

На этом сеанс окончился.

У выхода продавали оклеенные ракушками маленькие шкатулки с цветной картинкой, изображавшей русалку Ундину. Андрон купил одну и отдал Леське.

– Подари бабушке. Она будет в ней держать иголки и нитки.

Зрители вышли на улицу и вскоре забыли о сирене. Но Леська запомнил ее на всю жизнь... Какой счастливый этот дядька с костылем! Он может взять русалку на колени, играть с ней во что-нибудь, разговаривать, целовать ее.

С тех пор Леська, выходя в море, всегда мечтал поймать русалку. Даже совсем взрослым юношей, уже твердо зная, что русалок не бывает, он все еще вглядывался в морскую дымку, и если на волнах качался буй, прежде, всего думал: «А вдруг это голова русалки?»

Но сирена сиреной, а в Леськиной кумирне, где царила Гульнара, ей места не было. Гульнара для Леськи – та Единственная, о которой мечтают все юноши, но встретить которую посчастливилось только Леське. Конечно, ее выдадут замуж за какого-нибудь богатейшего мурзака, но для ее супруга она не будет Единственной: для этого нужно быть Леськой.

2

Гульнара...

Супруга Булатова Айшэ-ханым, моложавая, но уже потерявшая женственность и потому с утра затянутая и напудренная, сидит за столом вместе со своей старшей дочерью Розой, полное арабское имя которой Розия. Перед ними на столе расстилается богатый натюрморт татарской кухни: брынза, белая, как морская пена; слоистый пресный желтый сыр-качкавал; кефалевая икра, длинная и плотная, и баранья колбаса – суджук, спрессованная до прочности мореного дуба. Но главное – дымящаяся ягнячья головка, не слишком круто сваренная, сбрызнутая лимоном и осыпанная зеленым луком.

Мать и дочь завтракали медленно и лениво, потому что вчера плотно поужинали. Никакой беседы между ними не велось, ибо они друг с другом были во всем согласны.

Но вот вбежала Гульнара:

– Мама! Князь Андрей убит!

– Не может быть? – всплеснула руками Айшэ-ханум: – Где?

– Под Аустерлицем.

Гульнара снова исчезла. Она впервые читала «Войну и мир» и аккуратно сообщала матери обо всех больших и малых событиях толстовской эпопеи.

– Почему ты не заставишь ее завтракать? Головка остынет, – сказала Розия.

– Ты права, дорогая. Позови ее.

Розия быстро встала и вышла из комнаты. Розие семнадцать лет. У нее девичий торс и женские бедра. И хотя такое сложение нельзя признать классическим, но эта пикантная особенность всем необычайно нравилась. Во всяком случае, Розия слыла красавицей.

Вот она приводит Гульнару.

Гульнаре четырнадцать лет. Она еще совсем ребенок. Но при взгляде на нее уже ясно, в какую страшную силу выльется ее детская миловидность. В Крыму два типа татар: одни – степняки, скуластые и узкоглазые, прямые потомки Золотой Орды. Но приморские, расселенные между Судаком и Евпаторией, – явные правнуки генуэзцев и венецианцев, в разное время владевших побережьем. Булатовы происходили от них. Гульнара на первый взгляд типичная итальянка. Но все же что-то азиатское, степное, дикое неуловимо играло в ее лице. Синие ресницы, синяя челка, синие косы, жаркие глаза с хищными кровяными затеками – и в то же время короткий, как бы подточенный снизу носик, сладостная улыбка, которая вот-вот позовет на край света...

– Мамуха, я ошиблась! Князь Андрей не убит, а только ранен. Я перелистала много страниц и снова нашла его. Он разговаривает с Наташей Ростовой. Значит, не убит.

– Ну слава богу! – говорит Айшэ-ханым.

Гульнара быстро оглядела стол.

– А где же креветки?

– Какие креветки?

– Ну, те, которые мне приносит Леська.

Оказывается, тайна Леськиных выходов в море объяснялась вовсе не стремлением привезти бабушке крабов и мидий для обеда. Леська вставал ни свет ни заря, вытаскивал сачком черно-зеленую морскую камку, в которой запутывались эти рачки, варил их в соленой воде и стремглав мчался к девочке с горячим газетным «фунтиком», издающим чудесный запах: надо было угадать время и попасть к самому завтраку. Но сегодня Леська почему-то запаздывал.

– Кстати, об этих Бредихиных, – начала Айшэ-ханым. – Не знаю, просто не знаю, что с ними делать!

Она приложила пальцы к вискам, точно одно упоминание о них вызывало головную боль.

– А зачем надо с ними что-нибудь делать? – неосторожно отозвалась Гульнара.

– Надо! – резко заявила Розия. – Ты ничего не понимаешь! Из-за этой хаты богатые люди не хотят жить на нашей даче, и мы должны брать за кабинки меньше, чем могли бы.

– На такие кабинки богачи не польстятся: они живут в «Дюльбере».

– Глупая! Что ты понимаешь? «Дюльбер» – гостиница. Какая там зелень?

– Люди едут в Евпаторию не ради зелени, а ради пляжа. А кто хочет зелени, пускай едет в Мисхор! запальчиво возразила Гульнара.

– Девочки, не шумите... – с болезненной ноткой сказала мать. – Бог с ними, с богачами. Я просто не могу видеть, просто в и д е т ь не могу эту халупу рядом с нашей прекрасной виллой. Ну, за что это нам? Все смеются. Неужели в Крыму не найдется власти на этого ужасного старика?

– Но почему ужасного?

– Потому что ужасного! – с апломбом ответила Розия.

– И ничего не ужасного. Он очень милый старик.

– Что значит «милый старик»?

– Да, да, милый. Он хороший, он честный.

– Подумаешь, честный! Все честные!

Но Гульнара уже выскочила из-за стола и понеслась к злополучной хибарке.

– Авелла! – послышался чей-то призыв.

Гульнара остановилась: у ворот стояли Володя Шокарев и Сима Гринбах.

– Леська дома?

– Не знаю. Кажется, нет.

Юноши подошли ближе.

– Вот какое дело, – сказал Гринбах. – Леська вчера в классе не был, а есть новость.

– Какая?

– Бал в женской гимназии.

– Ну? А младших пустят?

– Не думаю, – улыбнулся Гринбах. – Только с шестого класса. Как всегда. Позвольте вам представить моего друга: Володя – Красное Солнышко, он же Шокарев, сын богатых, но честных родителей.

– Очень приятно.

– А теперь он познакомит меня с вами.

Этот пошлый прием уличных донжуанов показался Гульнаре необычайно остроумным. Она засмеялась и уже весело поглядела на Гринбаха.

У Шокарева в руках отливал багряным глянцем футляр зернистой кожи.

– Что это у вас? – спросила Гульнара.

– Корнет-а-пистон. Труба такая. Перед балом дадут концерт, так вот Леське поручили сыграть песню Леля.

– Кого-кого?

– Леля.

– Это из «Снегурочки» Римского-Корсакова, – сказал Гринбах. – Знаете? «Туча со громом сговаривалась». Я ему и ноты принес.

– Ну, давайте сюда. Передам.

Гульнара поднесла к губам корнет и, раздув щеки, сильно дунула в мундштук. Труба хрюкнула поросенком. Все засмеялись.

– Это мой инструмент. Собственный, – сообщил Шокарев.

– Собственный? Значит, вы играете? Почему ж тогда Леська, а не вы приглашены на концерт?

Шокарев смутился еще больше:

– Потому что Леська играет хорошо, а я плохо.

– А с какой стати Шокареву играть хорошо? – засмеялся Гринбах.– У его отца пятнадцать миллионов.

– Ну и что же из этого?

– А то, что он все делает плохо, потому что ему не к чему псе делать хорошо, как нам, грешным.

– Самсон, перестань... – досадливо проворчал Шокарев. – Ты ведь знаешь, что это не так.

– Так, так! – чуть ли не закричал Гринбах. – Он очень способный парень, но ему не надо думать о том, кем он будет. Он все уже сделал, родившись сыном Шокарева, а не, допустим, Гринбаха или Бредихина.

– А я ведь догадалась родиться дочерью Булатова, и все-таки мне этого мало: я хочу быть знаменитой певицей.

– Браво! – зааплодировал Гринбах. – Вот, Володька, бери пример.

В лазоревом тумане возник силуэт человека, гребущего стоя.

– Елисей приехал!

Гульнара бросилась навстречу:

– Рачков привез?

– Не успел. За эту неделю наросло столько мидий, что никак не мог бросить: рву, рву, а их все больше и больше. Как нарочно.

Гульнара надула губы и пошла в дом.

– Погоди, Гульнара! Я сейчас все сделаю! Рачки-то ведь здесь, под рукой. Ну, чего ты, Гульнара?

Леська спрыгнул на песок и бросился за девочкой.

– Гульнара! – взывал Леська, даже не заметив Гринбаха и Шокарева.

Друзья переглянулись.

– Мир праху, старина, – сказал Гринбах. – Пойдем, Вольдемар?

– Пойдем.

– Симбурдалический тип! – заключил Гринбах.

Леська кивнул друзьям, так и не обнаружив их присутствия.

* * *

Корнет-а-пистон обладал великолепным звучанием и слушался малейшего дуновения. Казалось, подставь его под порыв ветра, и он отзовется мелодией.

Елисей попробовал гамму, потом укрепил ноты на стенном зеркальце, как на пюпитре, и собирался сыграть первую фразу.

Но тут он вспомнил, что к этому мундштуку прикоснулись губы Гульнары. Он видел это с шаланды.

Едва дыша, он поднес медь к губам. Потом не выдержал, издал глубокий вздох – и корнет просто взревел от боли. Тут только Леська понял, как тяжело он влюблен в Гульнару. Смешно сказать, но объяснила ему это медная труба. Однако Елисей тут же взял себя в руки и протрубил первые фразы:

 
Туча со громом сговаривалась:
– Ты греми, гром, а я дождь разолью.
Вспрыснем землю весенним дождем.
То-то цветики обрадуются.
Девки в лес пойдут за ягодами...
 

Гульнара... Нет, о ней нельзя думать: ей ведь всего четырнадцать лет. Впрочем, на Кавказе девочкам разрешается выходить замуж даже в тринадцать. А мы Крым. Соседи. К тому же она татарка. Родственница черкесам, чеченцам, осетинам. Нет-нет, думать о ней нельзя. Все-таки мы Россия.

 
Туча со громом сговаривалась...
 

Но вот в нотах появилась музыкальная фиоритура, похожая на шестистопный усеченный хорей в поэзии. Когда Римский-Корсаков дал свою рукопись музыкантам, они не сумели сыграть эту фиоритуру.

Композитор в ярости спел ее так:

 
Римский-Корсаков совсем с ума сошел!
 

Вспомнив об этом анекдоте, который когда-то рассказал в гимназии учитель музыки, Леська поразился тому, как трудно входит в жизнь малейшее новшество в искусстве. Ну, что тут сложного? Теперь даже он, Леська, совсем, конечно, не музыкант, играет эту диковинную строчку совершенно свободно. В доказательство Елисей легко исполнил «Римского-Корсакова», который «с ума сошел».

Все шло хорошо. Еще полчаса-час – и он выучит Леля наизусть. Но тут вбежала Шурка, «чистая горничная» Булатовых.

– Леська! Барышня Роза Александровна велели, чтоб ты это самое... Перестал дуть в трубу.

– Перестал дуть? – вступилась бабушка. – А что же ему – смычком по трубе пиликать?

– Передай своей барышне... – грозно заворчал дед.

– А если у них от этого голова болит?

– Брысь! – заревел дед.

– Та чи вы? – удивилась Шурка и унеслась «докладать» барышне.

– Играй, Леська! Слышишь? Чтоб ты мне играл, сукин сын! – заорал дед на Леську с таким видом, точно это Леська прислал Шурку с приказом не дуть в трубу.– Ишь ты! Моду себе какую взяли! «Барышня велели»... Кому велишь?

Дед еще долго распространялся на эту тему. Но Елисей, уложив корнет в футляр и взяв под мышку ноты, вышел на воздух.

– Ты куда?

– На дикий пляж. Оттуда не так слышно.

Дед поглядел ему вслед и вздохнул.

– Пеламида! Смирный он у нас. Ничего из него не выйдет.

– А что из тебя вышло, разбойник? – засмеялась бабушка.

Издалека нежным золотом звучали фразы:

 
Туча со громом сговаривалась: —
Ты греми...
дождь разолью.
...обрадуются.
Девки... за ягодами.
 

Дикий пляж, этот клочок пустыни, населенный каракуртами, черными тарантулами и рыжими мохнатыми фалангами, напоминал своими дюнами стадо сидящих верблюдов с гривкой на сытых горбах. Гривка была колючей травой, редкой, но довольно высокой. Пляж вплотную примыкал к курорту, но назывался «диким» потому, что за ним не ухаживали. Тут всегда было безлюдно, и Леська мог дуть в свой корнет изо всех сил.

И вдруг среди жесткой зеленовато-серой травы возникла иссиня-радужная челка.

Гульнара была в красном сарафане с крупным белым горохом. Под коленями сарафан был перехвачен резинкой, чтобы ветер не раздувал подола. В этом платье Гульнара смахивала на огромный гриб. К сожалению, мухомор. Но в Евпатории грибы не водились. Леська в них не разбирался, поэтому Гульнара ему казалась андерсеновской принцессой на горошине, точнее на горошинах.

– Зачем ты пришел сюда? – крикнула она.

– Да ведь вот... Ваша Роза велела...

– Какое тебе дело, что Роза? Мне надо было сказать! – Девочка на попке съехала с дюны вниз. Плоские сандалии с пережабинами тут же наполнились крошечными ракушками, как водой. Гульнара подбежала к Леське, оперлась одной рукой на его плечо, а другой стала расстегивать язычки «босоножек» и вытряхивать песок.

– Тебе еще долго репетировать?

– А что?

– Ничего.

– Ты ко мне или так?

– Не знаю. Пойдем домой купаться.

– Зачем же домой? Давай здесь.

– Здесь мне стыдно.

– Почему? Разве ты голая?

– Нет, в купальнике.

– А тогда зачем не купаться здесь?

– Стыдно потому что.

– А дома?

– Там другое дело.

– Какое же именно?

– Не знаю. Другое.

Купальня принадлежала Булатовым и стояла как раз против виллы. Когда пришли домой, Леська развалился на песке, но раздеться не посмел, а Гульнара, гремя по дощечкам мостика, помчалась в кабину, одетую в паруса.

Через минуту она появилась у барьера в золотистом купальнике. Теперь девочка стала похожа на золотую рыбку. Не оглядываясь на Леську, она спустилась по ступенькам к воде и попробовала ножкой море. Талия у нее была такой тонкой, что просто не верилось, будто бывает такое, но переходила она в широкие плечи, откинутые назад, как крылья.

И вдруг бухнула в воду. Покуда круто клокотала пена, пока круги за кругами оплывали все мягче и просторнее, где-то совсем в стороне золотая стрела скользнула у самого дна от белого к голубому. Вот она повернула к берегу и раздвоилась: теперь уже плыли две Гульнары, тесно прижавшись друг к другу. И вдруг попали в струю подводного течения, и золотистые тела их как бы разъялись на бронзовые пятна, которые жили сами по себе, но держались все вместе. Сейчас Гульнара казалась уже стаей японских рыб.

Наконец черная головка вынырнула, встряхнула волосами, и девочка саженками, по-мальчишески поплыла к берегу.

– Ух, какая холодная! Зуб на зуб...

Вместе с прибрежной волной она выплеснулась на лиловый песок и с разбегу кинулась в дюну греться. Обняв песок и подгребая его под грудь широкими охапками, Гульнара запорошила глаз.

– Не надо тереть! Что ты делаешь? Раскрой пальцами веко, гляди вниз и сплевывай. Это помогает!

Гульнара послушно раскрыла, глядела, сплевывала. Никакого облегчения.

– Постой! Я попробую вынуть языком.

Гульнара встала, Леська подошел к ней почти вплотную, вывернул верхнее веко, заметил песчинку и благополучно ее слизнул.

В эту минуту на крыльце появилась Шурка. Она охнула, чирикнула: «Ты чи вы», исчезла – и тут же из розоватой мглы комнаты выбежал сам Сеид-бей.

– Гюльнар! – закричал старик по-татарски страшным голосом.