Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

– Да вот взял он у меня как-то алгебру и не вернул, а теперь она мне нужна.

– Арестовали вашу алгебру... А сюда вы не ходите, а то и вас зацапают, да и нам придется несладко.

Леська пошел назад. По дороге, поглядывая на тень сзади, он заметил, что за ним шагал какой-то тип, очень плохо притворяясь пьяным.

«Филер!» – подумал Леська и позвонил в парадное знакомого миллионера.

В детстве, когда играли в «пятнашки», достаточно было ухватиться за столб и крикнуть: «Дом!» – и тебя уже никто не смел тронуть. Таким «домом» для Леськи был дом Шокаревых.

Когда Леська позвонил, ему открыла красавица Женя.

– Вы кто? – спросила она с детской простотой.

– Володин товарищ.

– Я тоже товарищ Володи. Пойдемте!

В столовой за шикарными бутылками и роскошными яствами сидели старик Шокарев, Володя и Мирэлла.

– Володин товарищ! – объявила Женя. – А это сам Володя, его папа и моя сестра Мирэлла.

Мирэлла взглянула на Елисея и высокомерно подняла брови.

Женя уселась рядом с Володей. Обе пары уже основательно выпили. Елисей понял, что пришел не вовремя, но на улице ждал сыщик, и Леське ничего другого не оставалось, как принять приглашение и сесть за стол.

Стены синие, тахта красная, зеленая ваза на буфете наполнена горой ярко-желтых лимонов. Мирэлла была в платье из кораллового фая, Женя одета проще: серая юбка и черная кофта с одним серебряным погоном из парчи: в этом проявилась война, принесшая с собой помимо крови еще и моду.

– Неужели вы сестры? – спросил Елисей, усевшись рядом с красавицей Женей.

– Тарарам! – воскликнула Женя в смысле «еще бы!» – У нас во всем родство. Мари была подругой директора банка. Его расстреляли. А я жена комиссара. Его повесили.

– Женни! Зачем так говоришь? – отозвалась Мирэлла с интонацией классной дамы. – Ничего подобного никогда не было.

Все засмеялись.

– Мирэлла у меня, что называется, prude[8]8
  Ханжа (франц.)


[Закрыть], – сказала

Женя. – Она хочет поехать в Англию. Ей бы очень пошла Англия. Что?

Шокарев-старший выстрелил из шампанской бутылки и пролил пену себе на брюки. Кутить он явно не умел, но за женщинами ухаживать научился.

Он налил вина в фужер, преподнес его Мирэлле, и когда красотка взяла бокал за ножку, Иван Семенович, не отдавая его, перецеловал все ее пальцы.

– Умираю пить! – крикнула Женя.

Володя налил Жене и чокнулся с ней. Леська налил себе сам.

Подали кефаль по-гречески.

– Автокефальная церковь! – закричал Иван Семенович ни к селу ни к городу.

Протомленная в духовом шкафу, окруженная дольками присохшего в жаре лимона и до корочки загоревшими ломтиками помидора, черноморская рыба являла собой венец кулинарного искусства Евпатории.

– Какая прелесть! – пролепетала Мирэлла. – Я никогда ничего подобного не кушала.

– Да, но ее надо с перцем, с перцем! – кричал Шокарев-отец, высыпая на свою порцию чуть ли не половину перечницы.

– Кефаль действительно превосходная! – похвалил Леська. – Такой приготовить ее может только мой дедушка.

– А кто такой ваш дедушка?

– Рыбак. Это вас шокирует?

– Тарарам! – сказала Женя в смысле «ничуть».– Я ведь подкидыш. Может быть, и мой дедуля какой-нибудь рыболов.

– Володя! – загремел отец. – Принеси, дорогой, еще лимончика. Этого мне мало.

Володя встал и пошел к буфету.

Елисей тихо спросил:

– А вы вправду были женой комиссара?

– Ну, не женой, конечно. А впрочем, у большевиков это не имеет значения. Жили невенчанными.

– И долго жили?

– Около года.

– И любили его?

– Любила и люблю, – тихо ответила красавица.

– Кого любила? Кого люблю? – вмешался Володя.

– Лосося! – сказал Бредихин.

– Ну да. Это наша дальневосточная рыба, – поддержала Женя, легко включаясь в игру.

– Лососина – прекрасная рыба, – рявкнул уже основательно пьяный Шокарев-отец. – Но в сравнении с кефалью – ни-ни... Не тянет! Что хотите ставлю: не тянет.

И вдруг запел:

– Бо-о-оже, царя храни!

Володя вскочил и, ухватив отца под руку, крикнул его соседке:

– Мирэлла! Уложите отца спать!

– Зачем спать? – кричал Шокарев-папа. – Куда спать? С кем спать?

Мирэлла взяла старика под руку с другой стороны и отчетливо сказала:

– Иван Семенович! Когда вы шалите, вас это очень старит.

Гигантский карлик мгновенно присмирел и послушно побрел в свою спальню рядом с женщиной, которой достигал едва ли до плеча.

Когда Елисей вышел на улицу, филера уже не было. То ли устал ждать, то ли решил, что обознался. Леська шел домой и думал о Жене. Почему-то запомнилось от всего виденного и слышанного то, что она была женой комиссара.

* * *

Дома все шло своим чередом. Тихо и спокойно. Бабушка вела хозяйство, дед ничего не делал, Андрон время от времени прибывал на своем «Чехове», который ходил теперь от Евпатории до Керчи, Леонид время от времени удалялся в свою операционную, куда приходили не только женщины, но и мужчины. Иногда наведывался полицейский, принимал от Леонида мзду и тут же исчезал.

Хотя Елисей и готовился к осенней сессии, работа над учебниками не могла исчерпать его жажды действия. Какую ценность он теперь собой представляет? Пока атаман Богаевский жил в Евпатории, Леська был нужен, даже необходим. Кто другой, кроме него, был так вхож в дюльберовское общество? Но Богаевский уехал, и нужда в Леське миновала. До чего же это обидно!

Дня через три Елисей уехал в университет сдавать экзамены.

10

Когда он явился в дом на Петропавловской площади. Аким Васильевич очень ему обрадовался.

Комната была все той же – опрятной и уютной, но хозяин уже совсем не тот.

– Ну, как? Новые стихи пишутся?

– О, нет! Я теперь к перу просто не притрагиваюсь. Пока у меня шли баталии с Трецеком, я еще кой-куда годился, но сейчас... после тюрьмы... Нет.

– Быстро же вас там сломали.

– О! Вы так говорите потому, что не знаете, что такое тюрьма. Нет, дорогой мой. С поэзией покончено. Ausgeschlossen! Дайте спокойно пожить до гроба, сколько мне положено небом.

– Но разве это будет покой, если вы больше не прикоснетесь к перу?

– Не искушайте меня, Елисей. Не удастся. Я не из героев. Увы!

У Беспрозванного появился новый стиль: торжественная неуверенность.

Бредихин отправился в университет. Нужно было сдать политэкономию, но как показаться на глаза Булгакову?

По дороге Елисей взглядывал на афиши:

«Дворянский театр.

Выступление члена государственной думы В. Пуришкевича:

«Русская революция и большевики».

«Вечер смеха»

«Куплетист Павлуша Троицкий».

«Песенки Вертинского»

«Публицист Розеноер.

Указ барона Врангеля о восьмичасовом рабочем дне».

«Ого! – подумал Елисей. – Вон куда его метнуло».

В коридоре университета он чуть не столкнулся с Булгаковым. Священник прошел мимо Леськи, путаясь в своей рясе и бороде (было ясно, что он не привык ни к той, ни к другой). Леську он то ли не заметил, то ли не узнал. Но все равно Елисей к нему не подойдет. Как же быть? На этот раз чудо снова посетило Леську, хотя давно к нему не заглядывало: за время его отсутствия откуда-то прибыл политэконом профессор Георгиевский, который принимал экзамены по своему учебнику. Хотя этот учебник также игнорировал Маркса, но Леська, умудренный опытом, сумел сдержать свое раздражение и сдал предмет тихо и смирно. Он боялся только, чтобы его не спросили о проблеме промышленных кризисов, потому что здесь без марксизма не обойдешься, но, на его счастье, ему попался билет: «Синдикаты, картели и тресты». Если говорить по совести, нужно было задеть вопрос о концентрации капитала, но Леська обошел его тем, что стал подробно излагать разницу между синдикатом и трестом, трестом и концерном.

Итак, зачет получен. Теперь надо было подумать о хлебе насущном. Леська отправился на фабрику «Таврида».

Когда он вошел в цех, девушки бросились к нему и тут же завопили:

– Бредихина! Муж приехал! Муж! Бредихина!

Вбежала Нюся Лермонтова. Увидев Леську, она всплеснула руками и начала комически падать в обморок. Леська, смеясь, поддержал ее за талию.

– Почему вас называют Бредихиной? Вы ведь Лермонтова.

– А с тех пор, как я навязалась вам в жены, я стала у девок Бредихиной. А я и насправде соскучилась за вами, как жена за своим мужем.

Она счастливо улыбнулась.

Леська смутился.

– А где ваш котел?

– А вот он.

– Ну, давайте. Начну с вас, – сказал Елисей и взялся за «веселку».

Рабочий день при Врангеле действительно стал восьмичасовым. Но заработная плата снизилась до такой степени, что существовать было невозможно. Зато каждый следующий час до двенадцати оплачивался вдвое, а сверх двенадцати – втрое. Елисей работал четырнадцать часов, ел повидло, пил сидр, которые уже не лезли в глотку, и наливался злобой. Особенно бесил его Розеноер, публицист, провозглашавший Врангелю здравицу за этот наглый обман рабочих.

Нет, Елисей должен, должен связаться с партией. Он задыхался без этой связи. Он чувствовал себя одиноким, заброшенным в общество горилл.

В первое же воскресенье Бредихин пошел на Базарную площадь, где в бывшем трактире помещался Союз пищевиков. Секретарь, увидя студенческую фуражку, поглядел на нее неодобрительно.

– Где работаете?

– На консервной фабрике «Таврида».

– Кем?

– Рабочим.

– Врете. Покажите руки.

Леська показал сзои мозоли.

– Гм... Странно. Студент, а работает простым рабочим.

– Всяко бывает.

– Кто вас может рекомендовать?

– Мастер нашей фабрики.

– Кто такой?

– Денисов.

– Денисов? Иван Абрамыч? Но ведь он член правления нашего союза. Если он рекомендует, этого вполне достаточно. Подождите, я его вызову.

Секретарь ушел, но вскоре вернулся.

– Зайдите к нему.

Леська вошел в какую-то комнату и увидел Денисова у роскошного письменного стола.

– Оказывается, вы большой человек, Иван Абрамыч: член правления.

– Зачем тебе нужно вступать в нашу организацию?

– Хочу через вас связаться с партией.

– В профсоюз мы тебя примем: не имеем права не принять. Но к партии тебя не допустим.

– Почему?

– Ты интеллигент.

– Ленин тоже интеллигент.

– А вот когда станешь таким, как Ленин, будет другой разговор. Все!

– Но, товарищ Денисов...

– Я сказал: все!

Денисов снял телефонную трубку, вызвал фабрику «Абрикосов и сыновья», затеял разговор о неаккуратной уплате членских взносов и этим дал понять, что занят и дальше болтать с Леськой не намерен.

Елисей ушел.

Вскоре работа на фабрике оборвалась. Новых заказов не было. Елисей, который все эти дни ночевал в конторе, снова пришел на Петропавловку.

– Ну, как со стихами, Аким Васильич? Так-таки ничего больше не написали?

– Одно все же написал... – сконфуженно ответил Беспрозванный. – Вы знаете, это как куренье: сразу бросить нельзя.

– Значит, одну папироску выкурили?

– Да ведь вот! – вздохнул Аким Васильевич и вытащил из бокового кармана блокнот. – Прочитать?

– Обязательно.

Беспрозванный задохнулся и, крепко зажмурясь, продекламировал:

Ах, что ни говори, а молодость прошла...

Еще я женщинам привычно улыбаюсь,

Еще лоснюсь пером могучего крыла,

Чего-то жду еще, а в сердце хаос, хаос.

Еще хочу дышать, и слушать, и смотреть, Еще могу шагнуть на радости, на муки,

Но знаю: впереди, средь океана скуки,

Одно лишь замечательное: смерть.

Колдун открыл глаза и уставился на Леську.

– А квартирантов нет? – спросил Леська отсутствующе.

– Нет.

– На какие же деньги вы живете?

– Я заложил часы, шевиотовую пару и даже пенковую трубку. Теперь я могу заложить только ногу на ногу. Но вы, молодой человек, моих стихов не слушали?

– Ах нет! Что вы!

– Не слушали. Я вижу. Это... это безобразие! Я перед ним всю душу, а он...

– Аким Васильевич! Родной! – вдруг выпалил Елисей безо всякой связи с предыдущим. – Напишите для меня стихотворение. Самое маленькое.

– Стихотворение? Для вас?

– Вы так талантливы! Для вас это не составит никакого труда.

– Какое же вам нужно стихотворение?

– Эпиграмму.

– Ого! На кого же?

– Ну, на эту... Как ее... На белогвардейщину.

– Чур меня, чур меня, что вы! Погубить меня хотите, что ли?

– Маленькое. Всего четыре строчки.

– Но при чем тут маленькое? Ребенок тоже маленький, а когда родится... Нет, нет! И не просите! И вообще... Платон сказал: «Поэзия – тень теней». А это что же?

– Четыре строчки. Вполне достаточно, – сказал Леська, уходя.

– Ничего этого не будет! – крикнул ему вдогонку Аким Васильевич.

От Беепрозванного Бредихин пошел в студню Смирнова.

– Какая теперь студия? – грустно сказал Смирнов.– Ни у кого нет денег, жизнь вздорожала, и сейчас у всех запросы брюха взяли верх над запросами духа.

– А где Муся Волкова?

– О! Она теперь большой человек, манекенщица в Ателье мод.

– И на это можно существовать?

– А разве можно было существовать на гонорар натурщицы?

***

Утром Елисей пошел на фабрику: а вдруг получили заказ? Во дворе стояло довольно много рабочих: все ждали, будет сегодня работа или нет.

– Ну, как? Работаем? – спросил Елисей.

– Неизвестно. У мастера ставни еще закрыты.

Елисей подошел к домику Денисова и крепко постучал пальцем по стеклу.

– Кто там? – послышался сонный голос.

– Бредихин.

– Чего надо?

– Будет сегодня работа или нет?

– Сегодня не будет.

– А завтра?

– Послезавтра будет.

– Почему же вы не объявляете об этом? Люди стоят тут с шести часов, а вы себе сны смотрите.

– А это не твое собачье дело. Ишь ты! Все стоят, дожидаются, и ничего, а этот... Барина из себя строит!

– А вы не грубите! А то я вас как прохвачу в газете, что...

– В буржуазной прессе? – ехидно захихикал голос.

Эта ловкая реплика резанула Елисея до боли.

– Товарищи! – обратился Леська к рабочим, несколько снизив тон. – Сегодня работы не будет. Наведайтесь послезавтра.

Рабочие начали расходиться. Нюся пошла рядом с Елисеем.

– Зачем вы с ним так грозно разговаривали?

– А зачем он заставляет народ ждать, покуда проспится?

– Он всегда такой.

– Ничего. Переучим.

– И потом вы назвали нас «товарищи». Разве ж так можно?

– А вы что, трусите?

– Да. Не за себя. За вас.

– А чем я вам так дорог?

– Хороший человек. Тем и дорогой.

Елисей остановился и внимательно посмотрел ей в глаза. Он о чем-то думал.

– Скажите, Нюся, как вы относитесь к указу Врангеля о восьмичасовом рабочем дне?

– А что?

– Вы согласны с тем, что это обман народа?

– Согласная.

– И я согласен. А ваши друзья и подруги согласны?

– Не спрашивала.

– А как вы думаете?

– Думаю, что и они тоже.

– Но если так, почему же мы это терпим?

– А что мы можем? Война! На войне генералы хозяева. Ах, эта война! До чего ж надоела! Хоть бы уж как-нибудь кончилась.

– Почему же «как-нибудь»? Народ столько крови пролил, а вы, пролетарка, говорите «как-нибудь».

Нюся покраснела.

– Ну, прощайте! – сказал Елисей сурово.

– До свиданья, – прошептала Нюся, виновато глядя студенту в глаза. – Вы на меня сердитесь?

– А вы как думаете?

***

Аким Васильевич хмуро вошел в комнату Елисея и сунул ему бумагу.

– Вот. Состряпал. Не знаю, то ли это, что вам нужно.

Бредихин прочитал:

Эпиграмма

на барона Врангеля

 
Ты пляшешь Англии в угоду.
Но как пред ней ни лебези,
Никто моральному уроду
Не скажет: «О, ich liebe Sie!»
 

– Чудесно! – воскликнул Бредихин. – Вы гений, Аким Васильевич. Но мне нужно резче и понятнее. Эта вещица легко дойдет до интеллигенции, но простой народ ее не осилит. Все-таки кончается она немецкой фразой.

– Да, но какой! После германской оккупации все население знает, что такое «Ich liebe Sie». Что-что, а уж это знает.

Елисей зорко взглянул на Беспрозванного.

– А ведь вы правы! Пожалуй, так. Надо только написать в русской транскрипции: «Их либе зи». Ну, давайте вашу эпиграмму.

– Что вы думаете с ней делать?

– Напечатать большим тиражом.

– Вы с ума сошли! Кто же ее пропустит?

Елисей засмеялся.

– Я! Я лично!

Работа на фабрике возобновилась. Бредихин, как обычно, помогал всему строю «весельщиц». Когда очередь дошла до Нюси, он взял из ее рук весло, она тихо спросила:

– Все еще сердитесь?

– Нет! – отрывисто сказал Елисей, но весь день был с ней очень сух.

На двенадцатом часу работы Нюся упала в обморок.

– Устала... – заметила Комиссаржевская, протирая ей виски одеколоном.

– Тут не то! – на сниженном голосе сказала Гельцер. – Влюбилась она в студента, а он к ней ничего не чувствует.

– Неужли обижает?

– Да нет. Никак не относится.

***

Глубокой ночью Елисей, который спал сегодня в конторе, встал с деревянного дивана и, достав из шкафа целую десть бумаги с копирками, начал печатать на «ундервуде» эпиграмму. Получилось семьдесят два экземпляра. Печатал Леська одним пальцем и ужасно устал.

«Тираж солидный, подумал он, взглянув на стопку стихов.– Никогда ничего подобного у Беепрозванного не было».

Днем он подошел к Нюсе и взялся за ее «веселку».

– Есть с тобой серьезный разговор.

Нюсю охватило пламенем: он сказал ей «ты».

После работы Елисей пошел провожать Нюсю домой.

Партия Леську не призывала. Но жить без боевой политической работы он уже не мог и решил бороться с Врангелем в одиночку.

– Нюся, хочешь мне помочь?

– Хочу.

– Но это очень опасно.

– Ничего.

– Надо расклеивать по улицам вот такие маленькие бумажки. На воротах, на парадных дверях, на телеграфных столбах – повсюду, где можно.

– Хорошо, – покорно сказала Нюся. – Когда это сделать?

– Сейчас. Ты пойдешь по Вокзальной, а я – по Екатерининской, а встретимся в центре, у Дворянского театра. Вот тебе тюбик с клеем и бумажки. Больше ничего не нужно. Только смотри, чтобы никто тебя за этим делом не застал, иначе – тюрьма.

Она молча глядела в его лицо, и глаза ее в темноте казались огромными.

– Ну, желаю тебе успеха!

Он пожал ей руку и ушел на Екатерининскую. Нюся пошла по Вокзальной.

На окраинах город жил без фонарей, поэтому расклеивать эпиграммы здесь было безопасно. Но чем ближе к центру, тем больше огней, и тут приходилось действовать с большой осторожностью. Все же Леська благополучно добрался до Дворянского театра. Нюси не было.

Елисей притворился пьяным и медленно «шкандыбал» по Пушкинской. Дойдя до конца тротуара, он повертелся, словно забыл, куда ему идти, и, пошатываясь, побрел обратно. Навстречу ему быстрой походкой шла Нюся.

«Милая!» – подумал Леська и только тут увидел, что она действительно миловидна. Косой срез волос на лбу придавал ей лихость, что не совсем соответствовало грустному выражению глаз, но и в этом несоответствии своя прелесть: понятно, что это человек с душой и способен на многое. И вот только эти зубы в три этажа...

– Ну как? Все расклеила?

– Все.

– Сейчас уже очень поздно. Возвращаться тебе в приют далеко. Пойдем ко мне на Петропавловскую, там переночуем.

– Ну, нет.

– Почему?

– Я не шляющая.

– Фу, какие глупости! Я тебя не трону. Ты будешь спать у меня в комнате, а я пойду к хозяину.

– Честное слово?

– Самое честное.

Дома Леська двигался на цыпочках, чтобы не разбудить Акима Васильевича, который жил теперь в комнате Кавуна. Нюся сняла ботинки и шествовала за ним в чулках. Когда они вошли в Леськино обиталище, Елисей увидел на письменном столе записку:

Эпиграмма

 
Говоря о Врангеле,
Думаю об ангеле:
Жаль, что этот ангелочек
Душу продал Англии.
 

«Молодец старик! – подумал Леська. – Производство налажено».

Он предоставил Нюсе свою постель, а сам устроился на кухне: не раздеваясь улегся на свое пальто и накрылся бекешей Беспрозванного. Правда, она нестерпимо пахла нафталином, но была тяжелой и теплой.

Нюся разделась и юркнула под одеяло, откуда, как зверек, стала оглядывать комнату. Ничего особенного в комнате нет, лишь над кроватью висели рядом две картинки: на одной – девушка в лифчике и трусах, на другой она же, но совсем-совсем голая.

«Наверное, бредихинская любовь», – подумала Нюся, повернула выключатель, чтобы их не видеть, заплакала тихонько, да так, в слезинках, и уснула.

Проснулась она в диком страхе: что-то живое и тяжелое прыгнуло к ней на ноги. Нюся сбросила эту тяжесть и услышала, как она плюхнулась на пол.

Крыса!

Девушка закричала в голос. Вбежал Елисей и включил электричество.

Нюся, закутавшись в одеяло и вся подобравшись, забилась в угол кровати.

– Что случилось?

– На меня кинулась вот такая крыса... Я сейчас же пойду домой... Придвиньте ко мне это стуло: там лежит мое платье и карпетки.

– Вы никуда не пойдете: сейчас три часа ночи.

– Все равно.

– Глупости.

– Нет-нет. Я ужас как боюсь крыс.

– Не бойтесь, я буду с вами. Вы ляжете у стены, а я с краю.

– Ну, не будьте же такой вредный!

Елисей пошел на кухню, взял увесистую кочергу, а когда вернулся, Нюся уже оделась.

– Я вас не выпущу, – твердо сказал Леська.

Нюся заплакала.

– Вы хотите меня снасильничать?

– Но ведь я дал вам честное слово, что не трону вас.

– Я вам не верю, – жалобно протянула девушка.

– Да вы мне просто не нравитесь как женщина! Можете это понять?

– Ну-у? Не наравлюсь? – еще жалобнее протянула Нюся.

– Не нравитесь. Спать!

Елисей лег с краю. Нюся посидела-посидела и тоже прилегла. Одетая. Свет они не выключили. Крыса больше не приходила. Но пришел Аким Васильевич и увидел Леську, спящего между кочергой и девушкой.

Из-под одеяла на колдуна глядели два желтых глаза.

– Девушка, кто вы и зачем?

– Я Нюся Лермонтова, а зачем, сама не знаю.

– Лермонтова! А вы знаете, что уже семь часов утра?

Упоенный тем, что в его квартире зазвучал девичий голос, Аким Васильевич покатился на кухню. Вскоре туда явилась Нюся и отобрала из рук Беспрозванного самовар.

– Дайте мне. Вы не умеете.

Аким Васильевич разбудил Леську.

– Ну? Как эпиграмма? Да вы вставайте! У нас в доме девушка, нужно готовить завтрак, сбегайте за колбасой.

Елисей взглянул на часы.

– Э! Теперь уже не до завтрака. Спасибо за новую эпиграмму. Эта значительно удачнее старой, хотя все еще утонченна. Надо грубее! Понимаете? Хлестче!

Вечером Елисей, возвращаясь с работы, проверил «огневые точки» по Екатерининской, а Нюся по Вокзальной. Итог был очень поучителен: почти все эпиграммы по Екатерининской содраны, все по Вокзальной остались нетронутыми. Молодец Нюська!

* * *

В ближайший свободный день Елисей сбегал в университет сдавать «Энциклопедию права». В курилке среди студентов уже говорили об эпиграмме, хихикая и ликуя.

– Нет, наши не сдаются, черт возьми! – крикнул какой-то студент, явно выражая общее мнение.

Эта фраза опьянила Бредихина. Значит, не напрасно они с Нюсей поработали. Значит, их жизнь тоже кому-то нужна.

Конечно, Леська понимал, что его работа – капля в море. Но море-то существует! Его за туманом не видно, но оно дышит, его дыханием наполнен весь Крым. Партия каждый раз угощает белогвардейцев таким штормягой, что только держись! Взять хотя бы партизанское движение, охватившее Симферопольский, Карасубазарский и Феодосийский уезды. Это не жалкие Леськины листовки. И все же листовки кое-чего стоят. Надо продолжать в том же духе!

В конторе он напечатал одним пальцем новую эпиграмму, а следующей ночью они с Нюсей снова пошли по улицам, но на этот раз Елисей двигался по Вокзальной, а Нюся осваивала Екатерининскую. Однако теперь они встречались уже не у Дворянского театра на виду у патруля, а на пустой Петропавловской площади. Елисей снова пришел первым и некоторое время поджидал Нюсю, прислушиваясь и ожидая звона ее шагов. Ему казалось, что ждет любимую девушку, которая спешит к нему на свидание.

Потом они вошли в квартирку – он на цыпочках, она в носках.

Включив электричество, Елисей привычно взглянул на письменный стол: там лежала газета с очерченной синим карандашом фразой Врангеля:

«Я смотрел укрепления Перекопа и нашел, что для защиты Крыма сделано все, что только в силах человеческих».

– Нюся! – сказал он девушке утром. – Я сегодня на фабрику не пойду: у меня здесь дело.

Он вошел к Акиму Васильевичу и сел у него в ногах. Старик проснулся.

– Кто это?

– Надо срочно написать разящее стихотворение хотя бы в восемь строк.

– Ах, не навязывайте мне этой тягомотины!

Леська расхохотался:

– Откуда у вас такое слово?

– Из тюрьмы, конечно.

– Браво! Вы делаете успехи. В таком же стиле напишите едкий стишок. Но теперь он должен быть уже не только против Врангеля, а против всей белогвардейщины, против всего капитализма! Хватит играть в бирюльки! Время, Аким Васильевич, очень серьезное.

Беспрозванный попросил Елисея отвернуться и стал натягивать носки.

Леська сбегал на кухню, разжег примус, поставил чай, нарезал колбасы, хлеба и снова явился к Беспрозванному.

– Позавтракайте и принимайтесь за работу. Я недам вам поднять голову, пока вы не напишете эти восемь строк.

– А вдохновение?

– Командарм Фрунзе стоит у ворот Крыма! Вот вам и вдохновение.

Старик задумчиво жевал колбасу и прихлебывал бледный чай. Он уже работал. Леська этого не понимал и, грея ладони о стакан своей бурды, агитировал старца как мог:

– Сейчас самый ответственный миг в вашей жизни. Конечно, ваши любовные стихи прекраснее тех, какие вы сегодня напишете, но никогда не было стихов нужнее. Нужность, необходимость – вот новый критерий искусства.

– Леся, вы мне мешаете.

Беспрозванный вынул блокнот и записал строчки:

Белогвардейщине

 
Эй ты, религии оплот,
В науке вскрытый «Капиталом»,
Владыка всех земель и вод,
Обложенный кабаньим салом!
 
 
Едва по-командирски хрюкнешь,
Завоют пушки, накалясь.
И все же, черт возьми, ты рухнешь,
Освистанный народом класс!
 

– Шедевр! – закричал Елисей. – Шедевр! – чмокнул Беспрозванного в нос и поспешил на фабрику.

– Ты у нас больше не работаешь! – заявил ему Денисов.

– Почему?

– Потому. Опоздал на целых два часа.

– Ух ты, какие строгости! – засмеялся Леська и, войдя в цех, взял весло у Комиссаржевской.

– Значит, подобру-поздорову не уйдешь? – зловеще спросил Денисов.

– Поговорите с хозяином, – небрежно бросил Елисей.

– А что я, бобик, за хозяином бегать? Раз я тебе говорю...

– Вы для меня не начальство. И потрудитесь, пожалуйста, мне не тыкать.

Девушки ахнули.

Денисов почернел и отошел прочь.

Третья эпиграмма имела огромный успех. Студенчество в курилке гудело и ликовало.

 
И все же, черт возьми, ты рухнешь,
Освистанный народом класс! —
 

раздавалось со всех сторон.

– Кто бы мог это написать?

– Говорят, Волошин.

– Ну? Не думаю. Для Волошина слишком уж по-большевистски.

– Пока вы тут гадаете, господа, в Коктебеле у Волошина произвели обыск.

– Не может быть! Какая наглость! У Волошина?

– А ты откуда знаешь?

– У нас в Коктебеле дача. Мама написала.

– Ну, и что же с Волошиным?

– Пока благополучно.

– Ничего не нашли?

– Разумеется. Сейчас ищут в Симферополе. Хватают кого придется. Взяли, например, студента Петьку Сосновского, который подарил одной курсихе альбом домашних виршей про любовь.

– Виршей, вы говорите?

– Ну да. Но для контрразведки и он поэт.

– Наконец-то его признали.

Студенты рассмеялись.

Елисей спускался по лестнице в глубокой тревоге... Как бы не схватили Беспрозванного. Впрочем, откуда известно, что он пишет стихи? Его ведь ни разу не напечатали.

Внизу у выхода стояли две женщины – старая и молодая. Они зорко присматривались к студенческой толпе и обе разом обратили внимание на Бредихина.

– Этот подойдет.

Когда Елисей поравнялся с ними, старая окликнула его:

– Молодой человек! Можно вас на минутку?

– К вашим услугам.

– Как вы смотрите на то, чтобы получить легкую, но хорошо оплачиваемую работу?

– Ну, что ж, – улыбнулся Леська. – Деньги всякому нужны.

– Отлично. В таком случае запомните адрес: Архивная, 2, Коновницыны.

– Запомнил. А в чем будут заключаться мои обязанности?

– Архивная, 2, Коновницыны.

– Да, да. Усвоил. А работа, говорю, какая?

– Да никакая! – весело сказала та, что моложе. – Просто беседовать с нашим братом, Антошей. Он тоже студент. Кстати, вы – филолог?

– Нет, юрист.

– Жаль.

– Как угодно.

– Ну хорошо, Зиночка. Пускай юрист. Все-таки студент.

– А о чем беседовать?

– О чем хотите. Он у нас очень разговорчивый.

Елисей взглядывал то на одну, то на другую.

– Душевнобольной?

– Да.

– Простите, но это мне не подойдет: я смертельно боюсь сумасшедших.

– Но он не сумасшедший! – всплеснула руками молодая.

– Он очень умен, начитан. Вам будет с ним интересно.

– Нет, нет. Тысяча извинений, но нет.

Елисей вышел на Пушкинскую. Мимо пролетел блестящий, точно от ливня, экипаж, в котором, заложив ногу на ногу, роскошно возлежала красавица Женя в огромной шляпе и сине-лиловом платье. Она увидела Леську, улыбнулась ему и крикнула:

– Тарарам! (В смысле: «Опять живем»!)

Но Леське вообще сегодня везло на встречи. Прямо на него шел офицер, силуэт которого показался ему знакомым. Шокарев!.. Ей-богу, Шокарев!

– Володя!

– А, Елисей! Видел, как проехала эта шлюха, Женя?

– Да, да. Но почему ты в военной форме? Ты ведь демобилизовался.

– Нет еще. Успею. Мало ли что может быть? Ты слышал: генерал Слащев отогнал красных от Юшуньских позиций. Он получил за это высокое звание: «Слащев-Крымский». Какая романтика! Это возвращает нас ко временам Потемкина-Таврического.

– Так-таки возвращает? – засмеялся Елисей.

– Ах, да. Я и забыл, что ты абсолютно не лирик.

– Володя, а почему ты в Симферополе?

– Не знаю. В Евпатории так жутко! Это же город на отлете, слепая кишка. И вообще там никого нет.

– А кто же у тебя в Симферополе?

– Во-первых, ты, а во-вторых, Театр миниатюр. Кстати, там сегодня Ателье мод демонстрирует одежды. Пойдем? Среди манекенщиц – Муся Волкова.

– Ну что ж. Пойдем.

– Время у нас еще есть. Зашли в «Чашку чая»?

– У меня нет мелочи.

– Ерунда, разменяю, – засмеялся Шокарев.

Было пять часов. Володя заказал чай с красным вином, а Елисей стакан горячего молока.

– А где Иван Семеныч? Тоже здесь?

– Нет, папа в Генуе.

– Опять в Генуе?

– Конечно.

– С Мирэллой?

– С Мирэллой.

– И с пшеницей?

– Само собой.

– А ты как же?

– Теперь он мне уже не доверяет.

– А разве ты снова поступил бы сейчас, как с «Синеусом»?

– По всей вероятности...

– Молодец, Володя. Уважаю. Но почему ты не поехал с отцом в Италию?

– А кто станет следить за имением? Мало ли что может случиться? Генерал Слащев потеснил красных с Юшуньских позиций. Если помнишь, Наполеон даже после Эльбы, больной, надорванный, без войска, сумел прорваться к самому Парижу.

– Неужели ты серьезно ставишь знак равенства между Слащевым и Наполеоном?

– Нет, конечно, но история повторяется.

– Это и Маркс признавал, но он при этом добавлял: «...первый раз она трагедия, а во второй – фарс».

Шокарев засмеялся:

– Пускай фарс, только бы повторилась.

***

Ателье мод демонстрировало туалеты на эстраде маленького, но очень уютного театра. Зрительный зал блистал офицерскими и генеральскими погонами. В ложе сидел тот самый полковник из контрразведки, которого Елисей впервые увидел в цирке. Рядом с ним – красавица Женя, и по тому, как рассеянно она играла его перчаткой, стало ясно, что их отношения давно наладились.

– Мадемуазель Наталья Анненкова! – объявил рупор. – Платье и жакет пье-де-паон нежно-голубой шерсти!

На эстраду выпорхнула упитанная блондинка, развязно прошлась туда и обратно, повернулась вокруг своей оси, снова прошлась и под аплодисменты ушла за кулисы.

– Мадемуазель Людмила Залесская! Блё-де-шин. Послеобеденное платье из синего шантунга.