Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

В парке послышались пьяные шаги и тоскливый зов:

– Васена! Васенушка! Где ты-ы?

– Отец! – со злобой прошептала Васена. – Ноги бы себе переломал, ведьмак.

Она встала – статная, величавая.

– Прощай, парень! Жениться надумаешь – приезжай. За тебя пойду. Ты хороший. Не такой, как все.

День спустя Елисей снова пошел в село Саки.

У забора заглянул во двор: Васена с матерью пилили ствол, уложив его на козлы. Леська вошел, точно к себе домой, снял пиджак, повесил его на штакетник и, подойдя к Агафье, сказал хозяйским тоном:

– Тетя Агаша, позвольте мне.

Агафья мягко улыбнулась и передала пилу. Леська уперся левой рукой в ствол, взглянул на Васену и сказал:

– Начали!

Васена глядела на него веселыми глазами, которые, как показалось Леське, из темно-синих стали голубыми. Есть что-то чувственное в пилении дров, когда этим заняты юноша и девушка. Васена почувствовала игру и, перестав улыбаться, смущенно опустила ресницы. Почувствовала и Агафья.

– Ну, я отдохнула, – сказала она. – Давай буду пилить. А ты наколи дров. Вон сколько их!

Леська поставил полено на попа, схватил колун и с одного маха рассек пень пополам.

– Вот был бы работничек! – вздохнула Агафья.

Дочка ничего не сказала, отложила пилу в сторону и ушла в дом. Как только девушка исчезла, Леська отбросил колун и пошел за своим пиджаком. Мать собирала дрова и складывала их в горку.

Леська уселся на ступеньках крыльца и стал утирать носовым платком пот с лица и шеи. Вскоре вернулась Васена и присела рядом с Елисеем. На голове у нее появился газовый шарф лазоревого цвета. Не обращая на мать никакого внимания, она заговорила своим низким голосом:

– Ну вот видишь, гимназист: думал, ничего не умеешь, а оказывается, лихой дровосек.

Леська молчал.

– А у нас новость: жеребеночек народился, – умиленно сказала Васена. – Ну до чего же миленький, симпатичный. Я его целую, а он брыкается, не хочет.

– Эх, мне бы на его месте! – вздохнул Леська и подумал, что сказал пошлость.

Но Васена увидела в этом тонкий юмор и от души засмеялась.

– Завидуешь?

– Очень.

Она взяла его руку в свою.

– Но ведь ты меня не любишь.

– Люблю.

– Неправда. Если любят...

Она прикусила нижними зубами верхнюю губу, и, когда отпустила, Леська видел, обмирая, как нежная кровь снова входит в побелевшие заливчики.

– Не могу я бросить гимназию, понимаешь?

– Вот уже и лошонок родился. Тоже нашим будет,– задумчиво говорила Васена, мечтая вслух.

– Гимназию бросить не могу. Всю жизнь мечтал об университете – и вдруг бросить! И потом – что скажет дядя Андрон? Он остался полуграмотным, чтобы дать мне образование...

– А тогда нечего тебе тут делать! – в сердцах вскричала Васена и кинулась в избу так стремительно, что над ней взлетел ее газовый шарф и, плавно отплывая на четырех концах, нежно опустился на Леськины колени. Леська, не замечая, принял его на ладони. Так и сидел.

– Зачем ты к нам ходишь, Леся? – мягко спросила мать.

– Не знаю.

– А кто же знает? Жучка?

– Не могу я без Васены, тетя Агаша! Ну вот просто не могу!

– А она без тебя не может. А что дальше?

Леська молчал.

– Полюбовницей твоей она не будет. Убьет ее отец, коли что.

– Отец пусть молчит. Я-то видел, как он боролся за ее честь.

– А видел, так смотри, как бы я тебе гляделки не вышиб, – раздался хриплый голос.

Хозяин стоял на крыльце и свирепо глядел на Леську:

– Духу твоего чтобы тут не было, кобель! Марш отседа!

18

Отель «Дюльбер» – самое роскошное здание Евпатории. Построенный в швейцарском стиле, он напоминал о горах и этим как бы перекликался с Чатыр-Дагом, который высился против него через все море и сизым очертанием красовался в окне.

Владельцем «Дюльбера» был актер Художественного театра Дуван-Торцов. Невозмутимый, необъятно тучный, он много лет подряд играл в этом театре одну-единственную роль Хлеба в сказке Метерлинка «Синяя птица». Наконец это ему надоело, он переехал в Киев, где взял в аренду театр Соловцова, и зажил в украинской столице со всей многочисленной семьей. Но в этом году Киев испытал на себе такие ужасы от частой смены властей, что жить в нем стало уже невозможно. Беженцы устремились кто на север к большевикам, кто на юг за немцами. Эта стихия подняла и Дуванов, которые прикатили к себе в Евпаторию.

Хозяева «Дюльбера» стали жить открытым домом. Все знаменитости, приезжавшие в Евпаторию, останавливались, конечно, в дувановском отеле и неизменно навешали хозяев. Усиленно начал посещать этот гостеприимный дом и Леська, хотя он и не был знаменитостью: просто один из сыновей Дувана, Сеня, перевелся из Киева в седьмой класс евпаторийской гимназии и очень подружился с Леськой. Леська втянул его в свой спортивный кружок, познакомил с братьями Видакасами, с Шокаревым и Улиссом Канаки. Теперь это была уже одна компания.

Самыми близкими друзьями Елисея были Шокарев и Гринбах. Но Гринбах ушел в революцию, и Леська даже не знает, жив ли он; что же до Шокарева, то пошатнувшаяся дружба с ним не налаживалась. Поэтому Леська с особенной силой тянулся к Сене Дувану.

– В «Дюльбере» остановился чемпион мира Поддубный. Он приехал лечить почки, – сообщил однажды Сеня.

– Ну? Ей-богу? Что ж ты молчал? Надо сейчас же сказать Артуру.

И вот Артур, Юка, Елисей, Улисс и Семен сидят в комнате Ивана Максимовича, который угощает их чаем с пирожными. Непомерно широкоплечий, добродушный русский богатырь с пшеничными усами и еврейским носом рассказывает эпизоды из своей жизни.

– Борьба с борцами – это самое легкое: борцы знают правила. Другое дело в жизни. Если приведется с кем схватиться, соображайте, что за человек. Русский кидается по-медвежьи, нахрапом, чтобы взять в охапку... Говоря по-нашему, на «передний пояс». Я в таких случаях его ладонью по лбу и чуть-чуть отклоняюсь в сторону. Противник, конечно, промахивается... Конечно, растерялся... Тут же бери его на «двойной нельсон» и гни в три погибели, чтобы у него сердце зашлось. Совсем другое дело – татарин. Этот норовит подставить ножку. Значит, сам нападай, сам хватай его на передний, не давай опомниться.

– Ну, а профессионально? Как держать себя на ковре, Иван Максимович?

– Тут, конечно, ни нахрапа, ни подножки не будет. И все-таки надо угадывать, с кем имеешь дело. Если это великан, – а у великанов ноги слабые, – никогда не переводите его в партер. Если же борец вашего роста и примерно вашей силы, здесь надо уже следить за его пульсом. Постарайтесь изнурить противника, поддавайтесь ему на «задний пояс», пусть возится с вами, как с мешком картошки. Покуда он будет пыхтеть, вы отдыхаете. Ну, а раз у него дыхание сбито, он ваш.

С утра Иван Максимович уезжал на извозчике в майнакскую лечебницу, принимал там грязи и усталый возвращался в отель. Здесь его уже поджидали главари спортивного кружка и принимались за ним ухаживать.

Прежде всего его раздевали и укладывали в постель. На Леськину долю приходились башмаки: это были два дредноута. Появлялся чай с лимоном: после грязей ужасно хочется пить. В это время Улька то и дело обтирал лицо Поддубного мохнатым полотенцем. Потом Максимыч лежал с закрытыми глазами, а кто-нибудь читал ему очерки из журнала «Геркулес». Поддубный знал всех борцов и время от времени подавал реплики:

– Что? Туомисто получил второе место? Странно. Выше четвертого он обычно не подымался.

– Ле Буше – мужик настоящий.

– Лурих Первый... Самый трудный случай в моей жизни. Поверите? На «мосту» ходил. Очень интересный человек!

Потом реплик становилось все меньше и меньше, и богатырь засыпал. Юноши выходили на цыпочках, но оставляли у двери часового: никто не имел права беспокоить чемпиона – это была их собственность.

На этой почве однажды чуть не произошел бой. Пришла делегация от еврейского спортивного общества «Маккаби». Маккабийцы набирались из мастерового люда: сапожники, жестянщики, пекари, слесари, столяры. С гимназистами не общались. Но сегодня они пришли в «Дюльбер» приглашать чемпиона мира посмотреть их тренировку. В этот день у дверей дежурил Канаки. Он был глубоко возмущен приходом маккабийцев к «его Максимычу».

– Иван Максимыч не сможет к вам прийти! – заявил он резким тоном.

– Почему?

– Потому что он на весь свой приезд связался с нашим кружком.

– А вы его купили, босяки? – спокойно сказал капитан маккабийцев, которого звали Майор.

– Но! Ты! Выбирай выражения, а не то, знаешь?

– Уй-уй-уй, какой ты сильно каторжный! – с комическим испугом сказал Майор. – А если одну дыню в зубы? – И он показал огромный кулак. – Будешь бедный, как муха на палочке.

– Убирайтесь вон отсюда, оборванцы! – завопил Улька, забыв, что обязан охранять сон Поддубного. – Скажите спасибо, что вас вообще впустили в «Дюльбер».

Дверь неожиданно отворилась.

– Что за шум, а драки нет?

– Господин Поддубный! Вы только с буржуями согласные иметь дело? – спросил Майор.

– Майорчик, перестань, – шепнул ему кто-то из маккабийцев.

Поддубный сухо взглянул на юношу.

– Я сын крестьянина, – сказал он. – И не так далеко ушел от народа.

Но Улька не давал им найти общий язык.

– Все эти люди собираются ехать в Палестину! – запальчиво объявил он.

– А ты обеспечил нам хорошую жизнь в России? – едко спросил Майор.

– После революции все нации равны! – еще более возбужденно кричал Улька.

– После революции? – иронически спросил Майор.– Пеламида! Спасибо твоему Деникину за его еврейские погромы.

– Бросьте, ребята. У нас не митинг, – усталым голосом сказал Поддубный. – С чем вы ко мне пришли, молодые люди?

От имени делегации выступил все тот же Майор. Поддубный выслушал его и, к полному посрамлению Ульки, дал обещание в первое же воскресенье прийти в ремесленную синагогу, во дворе которой стояли гимнастические снаряды, а в сторожке хранились гири, боксерские перчатки и ковер для классической борьбы.

Вообще же Иван Максимович в ответ на заботы Видакаса и компании должен был ежедневно посещать спортивный зал гимназии, где занимались борьбой его юные друзья. Все замечания Поддубного, даже самые мимолетные, были замечаниями Поддубного, и их воспринимали глубже, чем любые лекции по математике, физике, истории.

– А из этого мальчика толк выйдет, – сказал Поддубный, указывая на Леську. – Елисеем вас зовут? Хотя Елисей сильнее всех вас, но он не рассчитывает только на силу: парень борется с умом. Понимает, что делает.

Леська покраснел и невольно взглянул на Артура: ему было перед ним стыдно. Но Артур старался не смотреть в его сторону.

– А вот с Артуром дело хуже, продолжал Поддубный. – Он борется очень красиво, на девочек рассчитывает, а это очень опасно.

– Что «это»? Девочки?

– Ну и девочки тоже, – засмеялся Максимыч. – А главное, покуда он думает, как бы покрасивее вышел пируэт, его, глядишь, тут же припечатают на обе лопатки.

По вечерам Поддубного водили в городской сквер. Именно «водили». Как слона. Иван Максимыч любил музыку и охотно слушал симфонический оркестр. Сегодня, однако, день особый: играет «хор трубачей его императорского величества Вильгельма Второго».

Максимыч уселся на скамье в пятом ряду, заняв сразу три места. Рядом с ним Артур и Юка с одной стороны,

Улька и Сеня – с другой... Леська стоял за последним рядом и глядел на германских солдат, овитых трубами, как Лаокоон змеями. Он вспоминал немецкую разведку, разгромленную бронепоездом, бой на станции Альма, застреленного немца с гранатой «лимонкой»... А теперь они воскресли и вот сидят в садовой раковине и дуют своих Веберов и Вагнеров.

– Леся... – услышал он женский голос.

Леська оглянулся: в куше деревьев, под фонарем, окутанным мошкарой, как вуалью, стояли две девушки. Одна из них Васена.

– Васена! – сказал он так громко, что на него зашикали. – Ты здесь?

– К тете приехала. А это моя двоюродная. Знакомьтесь.

– Катя.

– Елисей.

Леська и Васена глядели друг на друга, не зная, что сказать, и только улыбались так, что Катя не выдержала:

– Ну, идите, погуляйте, а я за вас музыку послушаю.

Не сговариваясь, они пошли к выходу, обогнули сквер и вышли на рыбачий пляж, на котором кверху днищем лежали большие лодки.

Елисей взял девушку за руку. Она позволила. Беспричинно смеясь и размахивая соединенными руками, они подошли к самому морю. Васена вырвала руку, не садясь, сняла туфли и, приподняв платье, вошла в воду.

– Ух, какая теплая!

Лунные блики заметались по ее ногам, осеребрив их и сделав еще более стройными. Леська кинулся за ней в воду как был в ботинках и, подхватив на руки, взбежал на пляж, повалился с ней на песок и жадно прильнул к ее рту. Васена ответила ему таким жарким поцелуем, что он задохся. Оторвавшись, он поднял голову и взглянул ей в глаза: она заманчиво улыбалась. Он кинулся к ее ногам и стал целовать мокрые от воды, соленые колени. Она засмеялась, села, схватила руками его голову и потянула к своим губам. И опять поцелуй – горячий, всепоглощающий, такой, в котором раскрывается душа.

– Делай со мной все, что хочешь, – шепнула Васена.

Леська сразу отрезвел.

– Ну! – позвала Васена. – Что же ты?

– Нельзя этого, – упавшим голосом, но все еще возбужденный, ответил Леська. – Отец тебя убьет.

– А тебе какое дело?

– Нельзя! – уже строже сказал Леська. – Я никем... не могу... для тебя быть... А если так, то какое я имею право?

Васена, лежавшая на боку, резко отвернулась, припала головой к рукам и зарыдала. Ноги у нее были голыми и все еще сверкали. Леська глядел на нее голодными глазами. Но, понимая, что отказывается сейчас от самого исступленного наслаждения, может быть, даже от счастья, он все же отвел глаза и начал снимать ботинки, чтобы вытряхнуть из них воду и ракушки.

Они возвратились в сквер. Катя внимательно поглядела обоим в глаза и ничего не сказала: поняла ли она то, что произошло? Когда Леська провожал их домой, обе всю дорогу молчали. Говорил один Леська – о самых безразличных вещах.

Домик Катиной мамы находился на Пересыпи, неподалеку от привозной площади. Леська запомнил его навеки: маленький домик распахнул такие ставенки-жалюзи, точно вот-вот сорвется с места и полетит над морем, как огромная бабочка.

На другой день, сам не зная зачем, Леська опять появился на Пересыпи. День выдался облачный, и домик с крылышками выглядел уже не так лирично, как вчера вечером. Леська прошелся мимо окон, но никого не высмотрел. Потом вернулся и приоткрыл калитку.

Катя и Васена проносили по двору огромную лохань и, подойдя к помойной яме, начали сливать в нее мыльную воду. Обе были босы. Катя в одной рубахе, а Васена в лифчике и в короткой нижней юбке. Леська быстро захлопнул калитку, точно заглянул в женскую купальню.

Против домика над самым обрывом стояла красивая голубая скамейка со спинкой – очевидно, украденная пересыпцами в городском сквере. Леська побрел к скамье и опустился на нее совершенно разбитый.

– Если ты пришел, чтобы ухлестывать за Катей Галкиной, то я с тебя сделаю два, – сказал ему здоровенный парень.

– А вы кто такой?

– Ну, положим, я на минуточку слесарь Майор Голомб. Что с этого меняется?

– Ничего, конечно, – вяло отозвался Леська. – Только я сюда пришел не ради Галкиной.

– А заради кого?

– Это – дело мое.

Голомб уселся рядом и вытянул длинные ноги в обмотках. Это был очень красивый мужчина, но красота его чуть-чуть устрашала: черные волосы, которых он как будто никогда не стриг, казались вырубленными из гранита и вздымались сзади, не опадая на затылок. Глаза синие, нос орлиный, губы в пламени.

Но Леська не обращал на него внимания. Голомб вытащил коробку папирос.

– Фабрика Стомболи, – не без гордости сказал он. – Хотишь?

– Спасибо. Не курю.

– Я плохие папиросы никогда не курю, а только хорошие. Без башмаков ходить буду, но папиросы у меня шобы первый сорт.

Он зачиркал медной зажигалкой.

– Знавал ты такого человека, которому фамилие Груббе?

– Знал. А что с ним?

– Пока ничего. Это мой кореш.

Леська неопределенно пожал плечами. Майор глубоко затянулся.

– А за тебя я знаю чисто все. Во-первых, ты Леська Бредихин. Угадал?

– Да. Бредихин.

– Во-вторых, ты хорошо управился с этой яхтой насчет Ак-Мечети.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– А в-третьих, есть к тебе еще одно поручение. От Груббе, понятно?

– А вы тут при чем?

– А я при том, что Груббе скрывается и требует, шобы я тебя разыскал.

– Видите ли, я действительно знал Груббе, но никаких его поручений никогда не выполнял и вообще не желаю с вами разговаривать на эту тему. Я вас впервые вижу.

– Не трусись, Бредихин. Немцы тебя не трогают и не тронут: ты спас Шокаревых от смерти. У тебя, старик, на минуточку такая марка, вроде как у этих папирос фабрики Стомболи. Шутка сказать: Елисей Бредихин!

– Послушайте, оставьте меня в покое. То, что я, как вы говорите, спас Шокаревых, не имеет никакого отношения к вашему корешу. Никаких его поручений я никогда не выполнял. Да и кто он такой, ваш корешок, чтобы я выполнял его поручения?

– Нехорошо, – вздохнул Майор. – Одно дело – осторожность, другое дело – дреф-манже. И потом, надо же, шобы революционеры друг другу на минуточку доверили, а то шо будет? Вот я, например. Я капитан маккабийцев. Считается, шо я самый ярый сионист. Но это ж только для близиру. С понтом я ничего общего с большевиками. А на самом деле? А на самом деле я такой же герой-подпольщик, как и мой кореш Груббе. Теперь вы можете пойти и донести на меня немецкому патрулю. Но я знаю, шо вы этого не сделаете. Верно я говорю?

– Да.

– Ну, я же что знал. Я же понимаю людей. А теперь вот еще шо вам скажу: помните, вы приехали с покойницей Тиной Капитоновой к штабу Красной гвардии в Армянске? Был там один часовой. Его звали Майор. Так это ж был я во весь рост.

– Чего вы от меня хотите? – глухо спросил Елисей.

– Одно-единственное: шобы вы мне доверяли.

– Хорошо. Я доверяю вам. Что дальше?

– А это уже не вашее дело. Я только должен знать, или вы согласный по-прежнему помогать партии?

– Если это в моих возможностях – конечно.

Капитан маккабийцев встал и перешел с торжественного тона на говорок жителя Пересыпи:

– Так ты правду говоришь, старик, шо ты пришел не до Кати Галкиной?

– Правду.

– Ну, бывай. Мир праху.

Капитан, он же Майор, перешел дорогу, смело открыл калитку домика Галкиных и вошел во двор. Калитка захлопнулась.

Леська был потрясен этим разговором. Новое опасное дело? Не слишком ли много для пего в этом году? Он так устал. Да и болен еще. Контузия – не шутка. А потом еще этот удар сзади по голове. И тут ему вспомнилось, как пилил с ней дрова, как целовал ее вчера у перевернутой лодки, и эти блистающие колени, и белое кружевце из-под вздернутой юбки...

А Васена уже стояла за спиной его скамьи. На ней было белое парусиновое платье.

– Зачем пришел?

– Не знаю.

Она обошла скамью и села рядом. Он взял ее за руку.

– Ни о чем другом не могу думать, – сказал Леська. – Все только о тебе и о тебе.

– Я тоже.

Он обнял ее плечи и положил ладонь другой руки на ее колено. Она все позволяла. Ей было все равно.

– Что же с нами будет? – спросила она. – Чего ты от меня хочешь? Ни жениться, ни любиться. Чем это кончится?

Леська не знал, что ответить.

Из калитки вышла Катя. Она сладко потянулась и весело задекламировала:

 
Я хочу умереть молодой,
Золотой закатиться звездой...
 

Тут же раздался баритон Голомба:

 
Я хочу умереть молодым,
Золотым закатиться звездым...
 

И вдруг Катя увидела Васену и Леську.

– Вы с ума сошли? – кинулась она к ним. – Ласкаются среди бела дня. Ступай в дом! – строго приказала она Васене. – А вы тоже уходите, молодой человек.

– Уходи, Бредихин, – сказал Голомб. – Не срами девушку. Она еще может выйтить замуж. А насчет того дела, так это будет на днях.

***

Утром Голомб уже вертелся на даче Бредихиных и, наконец, вызвал Леську во двор. Лицо его было сурово. Он будто осунулся со вчерашнего дня.

– Айда в сад! – сказал он властно и пошел вперед. Леська за ним. Голомб дошел до яблонь и сел на скамью.

– Не знаю, как тебе сказать... – начал он.

У Леськи упало сердце.

– Что-нибудь случилось?

– Да. Только ты садись. Ну, сядь, не стой, как свечка.

Леська сел.

– Слушай, кто это написал: «Я хочу умереть молодой»?

– Мирра Лохвицкая. А что?

– Поймать бы мне ее. Я бы эту суку...

– В чем дело?

– Васена твоя...

– Ну?

– Утопилась.

– Что ты! Что ты! – Леська схватил Голомба за плечи.

– Ша, ша! Успокой свои нервы, ты же не мальчик.

– Этого не может быть...

– Лежит в комнате на столе. Не знаю, как это у русских, – у евреев нельзя. Там же кушают.

– Не может быть... Господи... Не может быть...

– Сволочь ты, Бредихин. Морду тебе надо набить, Бредихин.

– Пойдемте туда! Скорей! Пойдемте!

– Вчера, когда ты ушел, целый день пела, плакала, читала стих: «Я хочу умереть молодой», а сегодня утром – вот.

Леська без сил опустился на скамью. Плакать он не мог. Он только без конца повторял все одно и то же: «Васена... Боже мой... Васена» – и, тупо глядя на дорожку, подмечал почему-то самые мелкие мелочи: трясогузка перебежала через тропинку, так быстро перебирая ножками, что за ними невозможно было уследить. Потом долго махала длинным хвостиком вверх и вниз. Показалась толстая гусеница, вся унизанная бирюзовыми шариками.

– Боже мой... – шептал Леська в глубоком горе, может быть первом за всю его жизнь, и думал: съест трясогузка гусеницу или не съест? Потом топнул ногой, чтобы трясогузка улетела.

– Тебе надо успокоиться, – сказал Майор, хлопнул Леську по плечу, громко вздохнул и удалился.

Хороший парень... Ему было жаль Бредихина. В конце концов, Бредихин ведь ее любил, но, наверное, меньше, чем она его.

А Леська сидел на скамейке и, может быть, впервые взглянул по-взрослому на свою жизнь. Зачем он не бросил гимназию? Что это за идол такой? Он возненавидел гимназию, которая убила Васену. А как эта девушка, оказывается, любила его... До самоубийства! А он? Он ведь тоже любил ее... Жить без нее не мог... Но гимназия, гимназия! Где теперь встретить такую любовь? Да и сам он никого больше так не полюбит.

Пришел Андрон. Леська даже не заметил, когда он приехал.

– Слыхал? – сказал Андрон весело. – Дуван вчера в клубе проиграл шестьдесят тысяч.

– Да? – машинально спросил Леська. – Значит, возможно, что Леонид действительно выиграл эту дачу?

– А ты в это не верил?

Леська молчал.

– И я не верил. Черт его знает почему, но не верил.

– А теперь веришь?

– Не так чтобы очень, но все-таки, если Дуван проиграл шестьдесят тысяч, значит, кто-то их выиграл?

– Логично.

Леська пошел к Дуванам. Не потому, что его интересовала судьба этих шестидесяти тысяч, а потому, что надо же было куда-нибудь пойти.

У Дуванов паники не было, очевидно, после проигрыша у них еще кое-что оставалось. Во всяком случае, Сеня встретил его спокойно.

– У папы это не впервые. Когда папа нервничает, он всегда играет и, конечно, всегда проигрывает. Все-таки лучше, чем возможность самоубийства.

Леська вздрогнул.

– О каком самоубийстве ты говоришь?

– О папином. Он оставил в Киеве театр, который фактически купил. А что теперь? Не в Евпатории же ему держать антрепризу. Все рухнуло.

– А разве твой отец не верит, что в России все пойдет по-старому?

– Папа не Деникин.

– Значит, не верит?

– Он верит в большевиков, хотя ненавидит их изо всей силы.

– Он очень умный человек, твой отец.

– Очень.

Они сидели на скамье у входа в отель. К ним подошел Голомб с футбольным мячом в руке. Он поманил Леську пальцем.

– Извини, Сеня, я на одну минуту.

– Что у тебя общего с этим гегемоном? – иронически спросил Сеня.

– Они хотят, чтобы я играл у них форварда.

– Кто это «они»?

– Маккабийцы.

– Но ты, конечно, не согласишься?

– Конечно.

Леська прошел с Голомбом до угла, обогнул «Дюльбер» и вышел к трамвайной остановке.

– Ну! В чем дело?

– Сейчас, Бредихин, сейчас. Все узнаешь.

В трамвае доехали до центра, потом пошли на вокзал.

– Куда мы едем?

– Не едем, а идем.

Прошли по шпалам до первой будки стрелочника. Голомб открыл дверь, заглянул внутрь и опять поманил Леську пальцем. Леська вошел. За столом под золоченым образом сидел Петриченко и ел золотую яичницу с салом.

– Иван Никифоровнч?

– Он самый. Садись, ешь. Посуды здесь особой нет. Вот тебе моя вилка, а я буду с ножа.

– А мне что кушать? – спросил Голомб.

– Но ведь ты только час назад позавтракал.

– Мало что было час назад!

Петриченко засмеялся.

– Свиное сало есть будешь?

– А почему же нет?

– Но, кажется, сионистам нельзя?

– Что в рот – то не грешно.

Голомб получил кирпичину сала и котелок с отварной картошкой. Горчицу он отыскал сам.

– Слушай, Бредихин! – почти торжественно начал Петриченко. – Скажу тебе одну вещь. Если ты против, забудь про этот наш разговор. Ясно?

– Ясно.

– Мне поручено организовать партизанский отряд для подрывной деятельности против германских – оккупантов. Называться он будет «Красная каска». Нравится тебе?

– Нравится.

– Базой для себя мы возьмем богайские каменоломни. А ты у нас будешь за связного. Согласен?

– Согласен, – не задумываясь ответил Леська.

– Ты настоящий парень, Бредихин. А понятно тебе, зачем в связные я выбираю именно тебя?

– Понятно.

– А что тебе попятно?

– То, что я друг Володи Шокарсва.

– Ну вот. А теперь иди домой и сам ничего не предпринимай. Скоро у вас начнутся занятия, так ты учись на пятерки и не прогуливай ни одною дня. Тут, брат, все должно быть заподлицо.

– Это нужно для революции, – с библейским пафосом, но очень серьезно сказал Голомб.

– Когда понадобится, Майорка тебя отыщет. Ну, пока.

Петриченко проводил его до двери. Он весело кивал Леське, пока Леська мог его видеть.

Голомб остался у Петриченко. Леська шел один. Как хорошо, что ему дадут опасное задание. Только бы самое опасное! Только бы скорее! Боль о Васене требовала подвига, самозабвения, жизни очертя голову!

Но Голомб не появлялся.