Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

Вышла мать, за ней старуха, лицо которой было таким же белым, как и волосы. Она зорко оглядела Елисея и, ничего не сказав, вернулась в комнату. Марфа пошла за ней. Потом возвратилась.

– А приставать ко мне не будете?

– Что вы, что вы! Как вы можете так думать?

– Кто вас знает? Мужчина!

Леську пригласили в комнату. Один угол занимала в ней плита, за плитой стояла кровать, судя по обилию подушек, очевидно, старушкина. В глубине – другая кровать, и против нее – кушетка.

Леська снял бушлат и хотел повесить его на гвоздик.

– Нет, нет! – улыбаясь, сказала Марфа. – Вот вам палка – выбейте его хорошенько на балконе.

Леська послушно вышел на балкон и стал работать палкой. Пыль от бушлата поднялась необычайная.

– Лидль! – раздался голос матери. – Поди сюда.

После работы над бушлатом Леську заставили мыться. Старуха поставила на табуретку таз и налила в него теплой воды. Когда Леська стал разоблачаться, Марфа, взяв Лидль за ручку, вышла с ней на балкон.

Помыв голову, Леська подошел к зеркалу, чтобы причесаться, и вдруг увидел на тумбочке точно такую же шкатулку с сиреной, что у его бабушки. Он приоткрыл ее: в ней лежали какие-то квитанции.

– Откуда у вас эта шкатулка?

– Что? – спросила старуха, приложив к уху ладонь.

– Я говорю: шкатулка эта откуда?

– Не помню, – сухо ответила старуха.

Когда Марфа вернулась, Леська взглянул на нее пронзительно и увидел вздернутые у висков веки, вздернутый рот, подбородок с ямкой.

– Вас зовут... Ундина? – спросил он по-детски.

– Нет, Марта. Марта Спарре.

– Но ведь это вы на картинке? Я вас видел в Евпатории. Десять лет назад. Там представлял вас публике один дядька с деревянной ногой.

– Это был мой отчим.

Обедали молча. Леська не спускал глаз с Ундины, она же перестала улыбаться и старалась не глядеть на Леську.

Какие удивительные встречи бывают в жизни! И вообще какая удивительная вещь сама жизнь! Вот он столкнулся с настоящей русалкой и живет у нее в комнате. Он видел ее когда-то полуобнаженной, с чудесным рыбьим хвостом. Такой ее не видел, наверное, даже собственный муж. Какое же счастье выпало сегодня Леське! Слезы подступили ему под самое горло, но он выругал себя мысленно и сдержался. «Проклятая контузия! Как будто ничего особенного, но нервы ни к черту!»

Вечером, хотя Леська и протестовал, ему постелили на кушетке. Бабушка улеглась у печки, Лидль спала на кровати против Леськи.

– Отвернитесь.

Леська отвернулся, но по стуку туфель, по шуршанию платья пытался догадаться, что Марта делает. Наконец кровать заскрипела, Марта глубоко вздохнула и затихла.

– Можно повернуться?

– Зачем?

– Я не привык спать на правом борту.

– На борту... – засмеялась Марта.

Она лежала в ночной сорочке, прикрывшись одеялом до пояса и положив голову на сложенные руки. Руки до плеч обнажены. Волосы распущены. При жалком свете розового ночника она снова казалась русалкой. А может быть, Марта распустила волосы нарочно, чтобы – возвратить себе облик русалки? Леська взбудоражил в ней давно заглохшие воспоминания...

– Ундина... – сказал Елисей хриплым шепотом, не думая о том, что говорит. – Я хочу вам открыться... Когда я увидел вас в этом балагане, я запомнил вас на долгие годы, может быть на всю жизнь. Вы – моя первая любовь. Пусть детская, – от этого она только сильней. Вы понимаете, что значит для меня наша сегодняшняя встреча? У нас дома тоже есть такая шкатулка. Бабушка держит в ней иголки и нитки. Как ни странно, она уцелела от пожара.

– Не нужно... – лениво сказала Марта. – Я – холодная латышка, и всем этим меня не пронять.

– Ну зачем вы так? Я, конечно, не ребенок, я уже много видел, многое испытал, но все же я гимназист. А вы разговариваете со мной как с бывалым мужчиной. Честное слово, я не такой.

Марта молчала.

– Ундина... У меня никогда не было игрушек. Это развило во мне страшную фантазию. Я играл в те предметы, которые видел на вывесках: золотой крендель над кондитерской, омар но фраке, нарисованный на стекле рыбной лавки, медная труба музыкального магазина. Ивдруг сирена. Это была уже не игрушка, но из того же мира. Это живое, загадочное, небывалое я пронес как великое богатство в моей убогой жизни. Иногда я писал вам письма: напишу, сверну в трубочку, засуну в бутылку, закупорю – и брошу в волны. Однажды мы с дедом поймали ночью в море что-то большое, сильное, похожее силуэтом на женщину. Мне хотелось верить, что это вы. Черноморская сирена! Вам не смешно?

– Нет. Что же это было?

– Белуга, конечно, – тихо засмеялся Леська.

Но Марта не смеялась. Марта слушала этого странного юношу с необычным волнением. Он ничего от нее не хотел. Он только раскрывал свою душу пламенным признанием, таким пронзительным, как вопль.

Марта знала, что она хороша. У нее нет отбою от поклонников. Всё это солидные люди, некоторые из них хотят даже на ней жениться. Но только сейчас, в жарком бреду мальчика, она впервые столкнулась с поэзией любви. Именно столкнулась. Это ощущалось как удар электрического тока.

– Ундина... – бормотал Леська, чтобы убедиться, что это она. – Ундина...

– Поди ко мне, – взволнованно сказала Марта. Леська кинулся перед ней на колени. Марта взяла его голову в руки и нежно поцеловала в глаза.

– А теперь уходи. Слышишь? Завтра ты уйдешь и никогда больше к нам не вернешься. Я хочу вспоминать тебя таким, какой ты сейчас.

23

В конце концов Леське удалось снять угол в квартире супругов Лагутиных. Глава семьи, Андрей, молодой человек лет тридцати, был высоким интеллигентом: он служил кассиром на железной дороге. Жена его, Степанида, – пролетарий: работала в доке на ковочной машине. Когда они ссорились, – а ссорились они постоянно,– Лагутин презрительно кричал ей:

– Кузнечиха!

И она плакала.

Андрей считал, что у Стеши много недостатков. Например, он в своей холостяцкой жизни привык, приходя с должности, как есть, в одежде, валиться на постель. Родители Андрея не видели в этом ничего плохого. Но молодая жена недовольным тоном замечала ему, что это нехорошо: кровать чистая, а он... Хоть бы пиджак снял. Андрей с досады вставал, садился за стол, нервно закуривал и бросал спичку на пол. Стеша говорила, что не может подбирать за ним каждую спичку. Андрей говорил, что не его вина, если в доме нет пепельницы. Стеша говорила, что пепельница вон она – на подоконнике. Слово за слово – Андрей нахлобучивал шляпу и бежал на улицу, где его понимают. Стеша накидывала на плечи платок и сбегала к подружке. Часа через два возвращалась, а супруг уже готов: свинья свиньей.

Вскоре она приучила мужа к опрятности, но выглядело это очень своеобразно:

– И что это у тебя всюду окурки валяются? – спрашивает Андрей.

– Да ведь не мои же окурки – твои.

– Все равно – пол должен быть чистым.

– Ну и подметай его.

– Еще что? Это бабье дело.

– Бабье? А быть штамповщицей на ковочной машине тоже бабье дело?

Слово за слово. Утром ушли на работу не прощаясь. Днем встретились – не поздоровались. Так проходит дня три-четыре. Но вдруг муж вспоминает, что в конце концов жена – тоже женщина. Он просит прощения. Они целуются. Иногда – и без всякого прощения. А через день-другой что-нибудь опять. Стеша купила себе туфли, а Андрей как раз собирался на эти деньги послать в деревню валенки про запас.

Был такой случай. Андрей пришел со службы раньше Степаниды. Он метался по комнате, по кухне, стучал по плите сковородками, но ничего не предпринимал. Стеша явилась поздно – черная, обессиленная. Поздоровавшись, она направилась к рукомойнику.

– Вот видите, Леся? Я пришел, умирая с голоду, а эта женщина вместо того, чтобы меня накормить, думает только о том, чтобы выглядеть покрасивше.

Стеша уставилась на него, не находя слов. Но вместо нее заговорил Елисей:

– А вы что? Птенчик, которого надо кормить из клювика? Она работает так же, как и вы. Даже тяжелей. Она кузнец! Женщина кузнец! Это ценить надо. Но допустим, что вы на равных правах. Так почему же она должна согревать для вас обед, а не вы для нее? Вы ведь пришли раньше!

Стеша, не ожидавшая заступничества, заплакала слабыми слезами до предела уставшего человека.

– Ах, так? Вы за нее держите? По-ни-маю. Значит, что она ради вас кидается к рукомойнику? Так-так... заметим. ..

– Не говорите глупостей!

– Но-но! Только без хамежа! А то я тебя вышвырну отсюда за шиворот.

Леська «шиворота» не испугался, но очень боялся быть вышвырнутым. Он спрятал самолюбие в карман, сел у окна и принялся читать газету.

Супруги обедали молча.

Вдруг Андрей сказал:

– Сегодня из Симферополя в специальном поезде прибыло все крымское правительство во главе с Соломоном Крымом.

Ему никто не ответил.

– Это значит, – добавил Андрей, – что к Симферополю подходят красные войска.

– Так вы из-за этого нервничаете?

– А вы как думаете? Они всю жизнь перевернут кверху дном.

– А вам чего бояться? Вы кто? Буржуи?

– При чем тут буржуи? Порядка не будет.

– А сейчас есть порядок?

– Как видите. По крайней мере никаких таких художеств.

– По-вашему, это порядок. А вот на Крым идут семьдесят губерний. Значит, они не согласны с таким порядком?

Андрей робко взглянул на Леську и промолчал. Молчала и Стеша, обиженная на супруга так, что ей было не до политики.

– В кино пойдешь? сухо спросил Андрей через некоторое время.

– Нет, – отрезала Стеша.

– Ради бога, Стеша! – сказал Леська. – Ради бога, пойдите с ним в кино! Я прошу вас.

– Зачем?

– Вы так часто ссоритесь друг с другом... Мне грустно это видеть.

Стеша взглянула на него благодарными глазами, а Андрей мрачно опустил веки. В кино они все же пошли. Когда вернулись, нашли на столе прекрасный ужин: банка фаршированного перца, яичница с колбасой, три бутылки пива и коробочка шоколадных конфет. Супруги пришли в необычайный восторг.

– После кино всегда ужасно хочется есть, – сказала Стеша.

– А мне пить! – сказал Андрей.

Елисей разлил пиво по стаканам и поднял свой.

– Вино пьют за людей, а пиво за лошадей. Я пью свой стакан за то, чтобы у всех у нас было лошадиное здоровье!

Андрей посыпал солью свое пиво и отхлебнул сразу половину стакана.

– Леся, а где же ваши вещи? – спросила вдруг Стеша.– Ведь не может же быть, чтобы один бушлат.

Леська рассказал им всю историю с Пшенишным.

– Так вы пойдите и потребуйте вещи обратно, – раздражеино заявил Андрей. – Он не имеет права.

– Не могу. Так же как вернуться в тюрьму за деньгами не могу.

На следующий день, когда Андрей пришел с работы, Леська уже подогрел для него обед и на свои деньги купил водки. Андрей кинулся его обнимать.

– Вот на ком должен был бы я жениться!

Вечером пришла Стеша. Увидев накрытый стол и подогретый обед, она удивилась. Но еще больше поразило ее то, что, по словам Елисея, это сделал... муж.

– Где ты была так долго? – спросил Андрей.

– Отобрала у Пшенишного Лесины вещи, – сказала она. – Костюм ваш в целости, только надо его разгладить: он страшно измят.

Леська был тронут до слез.

– Только, пожалуйста, не вздумайте гладить. Я это сделаю сам. Вы покажите, где у вас утюг.

– Хорошо, – сказала Стеша и села за стол. Андрей прислуживал ей, точно официант.

Ночью Стеша разгладила Леськин пиджак, брюки и рубашку «апаш». Теперь Елисей шел по улице аккуратный, чистенький, элегантный.

* * *

– ...Елисей! Ты?

– Боже мой! Володя?!

– Как видишь.

– Что ты делаешь в Севастополе?

– Что все, то и я. Здесь теперь много наших. Бегут в Турцию.

– И ты?

– Нет, подымай выше: я в Италию. Папа уже в Генуе, а я сопровождаю пшеницу вон на том транспорте.

Леська увидел на рейде пароход «Синеус». О Леське Володя не спрашивал: очевидно, все знал.

– Какое счастье, что ты не был на «Карамбе»! – сказал Леська.

– Да. Сам не знаю, почему они меня не пригласили.

– Долго жить будешь.

– Хочешь, Леся, поедем со мной в Геную! Папа тебя любит и будет тебе рад. А когда большевиков отгонят, мы снова вернемся в Евпаторию.

– А если не отгонят?

– Отгонят! Ну что ты! Вся Европа против них. Вон и дредноут «Франс» вошел в севастопольскую бухту. А не отгонят – ты все равно сможешь вернуться, большевики тебя примут: как же – рыбак. А зато побываешь за границей. Когда еще тебе посчастливится ее увидеть?

Леська заколебался. Италия...

– Вон наша лодка стоит, – продолжал Шокарев. – Давай поедем на пароход. Надо же познакомить тебя с капитаном.

– А как же заграничный паспорт?

– Чудак ты! Твой паспорт нужно предъявить мне, как владельцу фрахта, а я у тебя документа не спрашиваю.

Леська сел в лодку и вдел весла в уключины. Володя отвязал канат. Леська тихо и задумчиво греб к «Синеусу». Володя не мешал его раздумью.

В кают-компании, угощая мальчиков обедом, капитан сказал:

– Вон видите на рейде турецкое судно «Трапезунд»?

– Видим.

– На нем живет крымское правительство.

– Драпают?

– Ага. Но дело не в этом. Правительство присвоило себе весь золотой запас крымских банков, а полковник Труссон отобрал этот запас в свою пользу. Все хотят нажиться на революции.

– А большевики отберут золото у Труссона, – сказал Леська.

– Не успеют.

– Значит, бедняга Соломон Самуилович окончательно обеднел?

– Ну, о нем не беспокойтесь. Старик давно предвидел, что ему царствовать недолго, и потихоньку отправлял в Париж на свое имя целые коллекции старинных вин из Массандры. Вы понимаете, какой у него там капитал?

– Вот мерзавец! – воскликнул Леська.

– А по-моему, молодец! – захохотал капитан.

– Неужели вы могли бы это сделать? – удивился Леська.

– Нет, конечно, – сказал капитан и сделал серьезное лицо.

Вечером, снова пригласив юношей в кают-компанию, капитан сказал печальным тоном:

– Вот и Евпатория сдалась.

– Когда?

– Вчера. Двенадцатого апреля.

– Значит, надо как можно скорее сняться с якоря,– сказал Володя. – Мой товарищ тоже с нами поедет.

– Пожалуйста. Но сняться в ближайшее время не удастся.

– Почему?

– Грузчики забастовали.

– Как забастовали? Но ведь в Севастополе безработица.

– Тем не менее.

– Не понимаю. Тогда заплатите им вдвое, втрое!

– Не поможет. Тут забастовка политическая: они против того, чтобы из Крыма вывозили хлеб за границу. Это, конечно, красные мутят.

– Какой же выход?

– Выход найдем. Дадим взятку начальнику гарнизона, и он вышлет на погрузку целый батальон солдат. Но такие дела в два счета не делаются. Нужно время.

Через четыре дня «Синеус» пришвартовался к молу, и солдаты начали погрузку.

Леська сбегал к Лагутиным за вещами. Когда он вошел, супруги сидели на стульях друг против друга и препирались:

– А ты чего?

– А ты чего?

– А ты чего?

Они исчерпали весь свой словарь и бранились, умирая от усталости. Леська забрал чемодан и бушлат.

– До свиданья, дорогие! Уезжаю черт знает куда! Вспоминайте обо мне, а я-то вас никогда не забуду.

Леська расцеловал Стешу и крепко поцеловал Андрея. После его ухода супруги сидели чуть-чуть растерянные.

– Какой симпатичный парень, правда, Андрюша?

– Правда, Стеша.

– Чай будем пить?

– Будем.

– А может быть, хочешь какао?

– А откуда у нас какао?

– От Елисея остались шоколадные конфеты. Я их настругаю, вот и какао.

Леська вернулся на корабль. Старший помощник уступил юношам свою каюту, и они уже не сходили на берег. О «Карамбе» больше не было речи: евпаторийцы не признавали сантиментов. Но по тому, с какой нежностью Володя относился к Леське, было ясно, кого он потерял в Артуре, Юке и Ульке.

С утра у лебедки стоял Елисей и записывал мешки, потом его сменял Володя, который не умел вставать рано, потом опять приходил Елисей, – так каждые два часа. Двадцатого апреля, когда пришел на смену Володя, Леська сказал:

– Сбегаю на приморский бульвар и обратно. Ничего?

– Сбегай. Пожалуйста.

Леська сбегал. По дороге он предался приятным мечтам: вот он приезжает в Геную, поступает на работу к Шокареву, изучает итальянский язык, потом приезжает и Милан и записывается хористом в театр «La Scala». Примут же его в хористы с таким голосом! А когда станет знаменитым, вернется в Россию. Где он будет петь на родине? В санкт-петербургском или московском театре, но уж обязательно приедет на гастроли в Евпаторию. То-то будет сенсация!

На бульваре у моря сидела девушка в белом. Она сидела так же неподвижно, как когда-то у ручья в саду Умер-бея.

– Гульнара!

– Леся?

– И ты в Турцию?

– Да. А ты тоже туда?

– Нет. Я в Италию.

– А я в Турцию.

– Замуж выходить? За принца?

– Неизвестно.

Где-то близко за горизонтом раздалось басовое ворчание грома.

– Гульнара! Сейчас совершается огромный шаг в нашей жизни, понимаешь? Может быть, мы с тобой никогда больше не увидимся. Так вот я хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя! Больше всех на свете. Ты самый дорогой для меня человек в мире! Я хочу, чтобы ты это помнила!

– Хорошо, – сказала Гульнара.

Ворчание за горизонтом длилось слишком долго, чтобы казаться громом. Это была артиллерия.

Леська тихонько взял Гульнарины руки в свои и поцеловал сначала одну, потом другую.

– Спасибо, – сказала Гульнара.

Леська пошел в город, умирая от горя. Еще одна беда свалилась на его голову. Была мечта всей жизни, пусть несбыточная, но все же. Больше ее не будет. Нельзя же мечтать о мертвых или о вышедших замуж за турецких принцев...

До Леськи донеслись какие-то возбужденные крики, возгласы, обрывки песен. Он побежал к ним. По главной улице военным строем шли французские матросы с кораблей «Жан Бар» и «Франс». Они пели «Интернационал». Встречные белогвардейцы, не понимая, что происходит, ныряли в подворотни и срывали с себя погоны.

Впереди демонстрации в берете с помпоном шел матрос, которого все называли Жорж. Время от времени он поднимал руку и кричал: «Vive la revolution!»

И моряки кричали вслед за ним:

– A bas Clemanceau!

Навстречу французским матросам вышла делегация профсоюза металлистов с красным знаменем. Жорж принял древко из рук русского рабочего и понес вперед, размахивая им, как факелом,

Леська примкнул к демонстрации и тоже кричал лозунги на русском и французском. Он шел, точно плыл в теплом течении. Он чувствовал революцию своей родной стихией и забыл про все свои беды. Только бы это могучее единство! Эта чудесная дружба народов всех стран!

На Большой Морской с балкона какого-то дома демонстрацию приветствовал на французском языке кто-то из подпольщиков. Значит, большевики сочли возможным выступить! Но на углу Хрулевского спуска морякам и рабочим преградили путь отряд сенегальцев и полурота греков.

Негры стояли, блистая лакированной чернотой лиц и белизной своих огромных белков. Странно было видеть эту экзотику одетой в зеленоватое сукно и застегнутой на все пуговицы французской пехоты вместо бурнусов, которые представлял себе Леська.

Полковник Труссон выехал вперед на броневике и обратился к повстанцам с речью. Как и все парижане, он обладал большим ораторским даром. Словно читая стихи, полковник то подымал свои фразы до патетики, то снижал их до шепота. Насколько Леська мог понять, полковник говорил о культуре Европы, которую хотят растоптать русские дикари. Говорил он горячо, даже пламенно. Но под конец очень спокойно потребовал, чтобы французы вернулись на свои суда. От его спокойствия повеяло железом. И это было сильнее всей речи.

Но тут на броневик взобрался матрос Жорж. Низенький, но необычайно широкоплечий, он обаянием всего своего народного облика сразу же затмил фигуру Труссона, хотя достигал полковнику всего лишь до плеча.

– Мы, французские граждане, – закричал он, – присланы сюда разгромить революцию. Но мы внуки парижских коммунаров и не позволим душить коммуну в России! То, что не удалось нашим дедам, может удаться сегодня русским товарищам.

Сенегальцы, огонь! – хладнокровно скомандовал Труссон.

Произошло чудо: сенегальцы безмолвствовали. Черные утверждали свою дружбу с красными.

Демонстрация разразилась аплодисментами:

– Vive les peuple noirs!

Но теперь выступили греки. Маленький офицерик выбежал перед своей полуротой, что-то чирикнул – и по народу ударили пули. Демонстрация вздрогнула, сначала пыталась что-то объяснить криком, но греки стреляли – и люди бросились в переулки. Леська подхватил какого-то раненого рабочего и пронес его на спине с полквартала, но по дороге почувствовал, что бедняга стал необычайно тяжел. Елисей опустил труп на землю. При этом из кармана мертвеца выпал браунинг. Схватив оружие, Леська бросился в порт на «Синеус». Тот уже снова стоял на рейде, но юнга ждал Бредихина в ялике у самого берега и отвез его на пароход.

– Где ты пропадал? – накинулся на Леську Шокарев. – Красные захватили Малахов курган. Мы сейчас же снимемся.

– Извини, Володя, но я с тобой не поеду.

– Почему?

– Не могу бросить революцию.

– А кому ты там нужен?

– Не знаю... Не в этом дело... Ты не поймешь.

И вдруг его осенила идея:

– Вот что: я запрещаю тебе увозить пшеницу в Геную!

– Ты с ума сошел?

– Это теперь народное достояние. И ты не смеешь.

– Сумасшедший! Да я тебя сейчас же арестую!

– Ты этого не сделаешь, Володя. Если ты человек, если только ты действительно человек, а не сын миллионера, отдай добровольно революции эту твою пшеницу.

– Ты понимаешь, чего ты требуешь? С чем же я приеду к отцу?

– Ты к нему не приедешь. Мы вернемся в Евпаторию и приведем туда этот транспорт с хлебом. Представляешь, как народ будет благодарен тебе за этот подарок? Володя! Я всегда тебя уважал. Я понимаю, что требую от тебя героического поступка. Но я знаю, от кого я это требую!

– Но ведь капитан не согласится.

– Капитан? А это мы сейчас выясним.

– И не подумаю идти на Евпаторию, – заявил капитан. – Там большевики. Они тут же реквизируют это судно.

– Но ведь это судно не ваше. А вы хотите, воспользовавшись революцией, присвоить его себе? Уйти куда-нибудь в Австралию, на край света, и жить себе там припеваючи?

Леська выбежал на палубу и дал в воздух три выстрела.

– В чем дело? – крикнул боцман.

– Свистать всех наверх!

– Это может приказать мне только капитан.

Но на выстрелы уже сбежались матросы, кочегары, кок и юнга.

– Товарищи! Мой друг Владимир Шокарев, владелец этой пшеницы, принял решение: не увозить ее иностранцам, а подарить евпаторийскому пролетариату. Правильное ли это решение?

– Правильно! – загремели моряки и замахали поднятыми руками.

– Молодец, Володя!

– Ура!

– Согласны ли идти на Евпаторию? – спросил Леська.

– Согласны, согласны!

– Но, кажется, капитан против?

– Повесить капитана!

– Почему против? Я не против! Что вы, что вы! Володя стоял бледный, вздрагивающий, но твердый.

Он подошел к Елисею и при всех крепко пожал ему руку.