Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

 
У меня жена —
Раскрасавица,
Ждет меня домой,
Разгорается.
 

Ночью Леська лежал и думал о том, как у народа все просто и мудро. Потребность в любви не остается у него неутоленной. Там себя не калечат. А он весь погряз в интеллигентщине со всеми ее условностями и предрассудками. Потом он заснул и слышал во сне запах диких трав, которыми так хорошо пахло от Софьи.

Утром Елисей впряг серых в дышло плуга и принялся было заканчивать поле Пантюшки. Был шестой час. Небо в цветных перьях напоминало стаю фазанов. Даже галки казались розовыми.

Серые кони русского языка не понимали. Леська понукал их криками: «Но-о! Вперед!» – но лошади нервничали и шарахались в стороны.

– Ты скажи им: «Форвертс!» – закричала Гунда.

Она бежала к нему по пахоте в синем халатике и в сандалиях. Несла она кулек из газетной бумаги. Галки взрывались из-под самых ее ног и галдели про нее нехорошими словами.

– Вот! Я принесла тебе табаку.

– Спасибо. Но я не курю.

– Не куришь?

Гунда отшвырнула кулек на межу.

– Я вчера к тебе не пришла, потому что отец немного прихворнул, а мачехе я не доверяю: еще отравит.

– Ну, что ты говоришь?

– А сегодня приду. Хочешь?

– Видишь ли, Гунда. Мы не должны с тобой оставаться наедине.

– Почему?

– Люди могут подумать бог знает что.

– А нам какое дело? Мы никого не грабим.

– Но тебе ведь всего-навсего пятнадцать лет.

– А зачем тогда ты меня нюхал? Ты думаешь, я верю, что детей аист приносит?

– Я этого не думаю, но ты еще совсем девочка. Почти ребенок. Тебе еще рано бегать на свидания.

Гунда беззвучно заплакала. Крупные, алые от зари слезы катились по бледным щекам, но лицо по-прежнему было неподвижно. Она умела брать себя в руки, эта девочка, но за слезы не отвечала.

– Тогда вот что! – сказала она, стиснув брови. – Через два года мне семнадцать лет, и я смогу делать все, что захочу. Подождешь меня эти два года? Мы будем переписываться, а иногда и видаться: я ведь учусь в Евпатории. А потом ты на мне женишься. Хорошо?

Елисей с нежностью глядел на девочку.

– Хорошо. Давай переписываться, а там видно будет.

– Ну, а теперь поцелуй меня на прощание.

– Почему «на прощание»?

– Потому что тебе нужно отсюда уходить. Раз мне нельзя с тобой, то пусть будет нельзя и моей мачехе. Этого я не позволю.

Она подошла к Елисею и протянула губы. Леська наклонился и поцеловал ее в щеку.

– В губы! – приказала она так властно, что Леська не посмел ослушаться.

Она не ответила на поцелуй, повернулась и, не оглядываясь, пошла к дому, угловатенькая, волевая, полная надежд: у нее уже была на примете коробочка с голубой ленточкой, где она будет держать Леськины письма.

А Елисей выпряг серых, отвел их во двор, привязал к террасе, пошел в сарай, переоделся в свой студенческий костюм и поднялся в дом за расчетом.

Старик сидел за столом, щелкал костяшками на счетах и тихонько напевал воинственную песню благодушным голосом:

 
Нах Африка,
Нах Камерун,
Нах Камерун,
Нах Камерун,
Нах Африка,
Нах Камерун...
 

Потом поднял голову:

– В чем дело?

– Получил письмо: тяжело заболел дедушка. Нужно возвращаться домой.

– Дедушка? – недовольно спросил старик.

– Да.

– А бабушка, слава богу, ничего?

Этот юмор не произвел впечатления.

Пока хозяин лазил в комод за деньгами, Леська оглядел комнату. На комоде стоял граммофон, накрытый кружевной накидкой. Его никогда не заводили. Рядом серебряный самовар, также накрытый салфеткой. Его никогда не ставили. Между ними высокая прозрачная четвертина, внутри которой впаян цветной картонный макет какой-то знаменитой кирки.

Леська обернулся и вдруг задохся от застарелой ненависти: он увидел над кроватью в траурной раме увеличенную фотографию Эдуарда Визау. Так вот в чей дом он попал!

– Зачем Эдуард пошел против красных? Был бы сейчас жив.

– А ты откуда про него знаешь?

– Народ говорит.

– «Народ»... Все пошли, и он пошел. А что хорошего у красных? Хлеб отбирали, как будто они его сеяли.

– Германцы тоже отбирали хлеб.

– Ну, то германцы.

– Это как понять?

– На! Получай и уходи. Не люблю я говорить про политику.

– Говорить не любите, а делать ее любите? Кто убил Приклонского?

– Не знаю никакого Приклонского.

Старик отвернулся и торопливо засеменил в другую комнату.

– У вас все политика! – крикнул ему вдогонку Леська. – И жена и лошадь!

Потом отправился на кухню.

– До свидания, Эмма. Дед у меня заболел.

– Да, да. Мы уже знаем. Гунда сказала. Ну, дай бог ему здоровья. Может, все и обойдется.

– А где Каролина Христиановна?

– В своей комнате.

– Можно ее позвать?

– Нельзя.

– Почему? Спит еще?

– Нет. Плачет.

Елисей попрощался со всеми рабочими и вышел на большую дорогу. В степи прыгали тушканчики. Леська оглянулся на усадьбу. В углу террасы стояла женская фигура, по-мужски опершись кулаками на стол.

4

Новости были хорошими. Деникина со страшной силой отогнали от Тулы, а Буденный разгромил Мамонтова под Касторной. Красная Армия снова наступала по всему Южному фронту.

– Еремушкин не приходил?

– Нет, – ответил Леонид. – И вообще никто к тебе не приходил.

– Никому не нужен?

– По-видимому.

– А письма есть?

– Одно. Из Симферополя.

– Ага! Значит, все-таки кому-то нужен?

Письмо было от Беспрозванного:

«Елисей! Милый!

Заходила ко мне Ваша знакомая – Мария Волкова. Она справлялась о Вас, но я ничего толком не мог ей сообщить, ибо Вы решили не писать мне ни звука, в чем весьма преуспели. Эта девушка произвела на меня сильное впечатление. Вы ее недооцениваете. Духовно Мария под стать женам декабристов. Если б я был в Вашем возрасте, я влюбился бы в нее по уши. Да, пожалуй, я в нее уже влюблен. Во всяком случае, она вдохновила меня на нижеследующие стихи:

Ты

 
Если б я убил человека,
Которого ненавидел
Нежно-облюбованной ненавистью,
Настоянной на перце,
Ты спрятала меня бы, сокрыла,
Сказала б: «Ну что ж.
Раз ты его убил,
Значит, он этого стоил».
Но я люблю тебя не за это.
 
 
Но если бы пред очами
Лица, облеченного властью,
Я стоял с угодливой улыбочкой,
Д у ш у держа по швам,
Ты ничего не сказала б,
Лишь сквозь меня поглядела б,
Точно я стал стеклянным,
И навсегда
Захлопнула дверь.
Вот за это я тебя и люблю.
 

«Ну что за могучий старик! – подумал Леська. —Он уже вообразил Муську своей подругой жизни. Но неужели я действительно проглядел в ней то, что усмотрел этот колдун? Жена декабриста...»

Наступила пасха. Бабушка пекла куличи, дед красил яйца, колокола звонили что-то вроде «Славься, славься!». Весна ощущалась и в запахе волны, и в девичьих глазах, и в слухах о близком прилете красных. На душе у Леськи пели бы жаворонки, если б он встретил хоть кого-нибудь из своих друзей.

И вдруг встретил!

Как-то гуляя вечером у пляжа, Елисей увидел в «Дюльбере» свет. Отель по-прежнему закрыт. Значит, вернулись Дуваны. Леська позвонил к ним на квартиру из конторы «Русского общества». К аппарату подошел Сеня.

– Алло?

– Сенька Дуван! – радостно крикнул Елисей.

Приезд Дуванов сразу же изменил Леськину жизнь. Теперь он бывал у них чуть ли не каждый вечер и видел за столом буквально всех знаменитостей, каких судьба заносила на этот приморский курорт.

Однажды его познакомили с Собиновым. Знаменитый артист, полуседой, красивый, моложавый, пил чай с красным вином. Он был одет в офицерский китель цвета хаки-шанжан с погонами поручика. Просить его что-либо спеть хозяева не решались, но...

– Леонид Витальевич! У меня к вам великая просьба, – начала хозяйка, Вера Семеновна. – Я не из тех матерей, которые считают своих детенышей обязательно гениальными. Но все же Тамара – кинозвезда, Илюша принят в третью студию... И вот мне кажется, что у Сенечки появился голос.

– Ну что ты, Вера? Ну, какой у него голос? – пожурил ее Дуван-Торцов.

– Голос, голос! Спой, Сенечка, я прошу тебя.

Сенечка спел романс «Уймитесь, волнения страсти».

– Ну как, Леонид Витальевич?

Собинов расхохотался.

– Голосишко есть, но ни страстей, ни волнения я что-то не обнаружил.

– О, это все с годами придет! – сказала мама.

– Позвольте и мне спеть, – вдруг выпалил Леська.

Все озадаченно на него оглянулись.

– Ну, спойте, – нехотя произнесла Вера Семеновна.

– Что значит – «ну, спойте»? – раздраженно отозвался Дуван-Торцов. – Спойте, молодой человек. Самым определенным образом!

Елисей запел свою любимую – о Кармелюке-разбойнике. И в комнате запахло полынью, и конским дыханием, и степным ветром, и встала окровавленная судьба загнанного и гордого человека, который поднялся с горстью забубённых головушек против страшного мира тиранов:

 
Я ж никого не убываю,
Бо сам душу маю, Богатого обираю
Та бидному даю; Богатого обираю
Та бидному даю.
Та при том же, мабуть, я
Сам греха не маю.
 

Когда Елисей замолк, никто не думал о его голосе, – все видели только Кармелюка с его дикой тоской, а за ней ту красную стихию, которая сейчас охватила страну, а может быть, и Европу.

– Вам надо учиться, юноша, обязательно учиться! – сказал Собинов.

– А зачем?

– А затем, что у вас в груди клокочет золото.

– Не всяко золото в монету.

– Не понимаю вас.

– Он юрист и мечтает стать судьей, – ответил за него Сеня.

– Но почему? При таком даровании...

– Потому что голосов много, а сердец мало. Я прошлой весной сидел в тюрьме и убедился, что России гораздо нужнее хороший судья, чем хороший певец.

Собинов поглядел на него с любопытством.

– Вот какая у нас, оказывается, молодежь! – сказал он с оттенком гордости. – Много слышал о ней, а вот беседовать не приходилось.

В другой раз Елисей застал у Дуванов армянина небольшого роста, но с высоким лбом и огромной синей бородой.

– Знакомьтесь, Леся: профессор Абамелек-Лазарев!

– Очень рад, – сказал Абамелек и, не глядя, протянул Леське волосатую руку в кольцах и перстнях. – Так вот я и говорю: первая рукопись «Бориса Годунова», датированная 7 ноября 1825 года, была вручена Пушкиным Погодину и, по-видимому, исчезла. Из черновиков сохранились только первые четыре сцепы и часть пятой, переписанные с первой. Но все копии, которые нам известны, появились уже после восстания декабристов. Я убежден, что Пушкин в связи с этим событием внес в трагедию кое-какие изменения. Я убежден, например, что фраза Годунова: «И мальчики кровавые в глазах» – говорит вовсе не о том, что в глазах у царя двоится. Она была вставлена позже и явно намекала на пятерых юношей, повешенных Николаем I на острове Голодае. Я имею в виду Рылеева, Пестеля, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского.

– Неужели так? – всплеснула руками Вера Семеновна.

– А что, если первая рукопись будет найдена и окажется, что в ней есть эта фраза о мальчиках? – спросил Леська.

– Великолепный вопрос, который никогда не приходил мне в голову! – вскричал Абамелек, неприязненно взглянув на юношу. – Ум – хорошо, а полтора – лучше.

– Ну а все-таки? – отважно настаивала Вера Семеновна.

– Тогда я скажу, как писал Федор Сологуб:

 
Творение выше творца,
И мир совершеннее бога.
 

Все засмеялись. Все, кроме Леськи, который сидел как ошельмованный. Выждав паузу, Леська расхрабрился и через силу спросил:

– Простите, пожалуйста, вы не супруг ли Аллы Ярославны?

– Супруг. А вы откуда ее знаете?

– Приват-доцент Карсавина – мой руководитель по уголовному процессу.

И тут же, решив идти ва-банк, выпалил:

– Моя фамилия Бредихин. Елисей Бредихин.

Он был готов ко всему. Даже к дуэли.

Но имя Бредихина не произвело на Абамелека никакого впечатления.

«Лихо! – подумал Леська. – Значит, Алла ничего ему не сказала о моем письме! Милая... Умница...»

– Что же вы приискали для вашей жены? – спросила Вера Семеновна.

– Да ведь настоящего сезона еще нет. Санатории закрыты. Вот я и подумал: не будете ли вы настолько любезны, чтобы предоставить Алле Ярославне хотя бы один номер в отеле, а лечиться она станет ездить в майнакскую грязелечебницу.

– Рад бы душой, – сказал Дуван-Торцов. – Но посудите сами: можно ли открыть гостиницу ради одного человека?

– Не беда! – сказала Вера Семеновна. – Пусть живет в наших апартаментах. Я предоставлю ей комнату с балконом на море. Это комната нашей старшей дочери, Тамары, но она, как вы знаете, в Петрограде.

– О, мы не смеем вас обременять!

– Такая очаровательная дама, как ваша супруга, может только украсить нашу семью, – сказал Дуван-Торцов.

– К тому же мы получили от атамана Богаевского письмо: он просит предоставить ему весь нижний этаж. Значит, при всех условиях отель скоро будет открыт.

– Это какой Богаевский? – спросил Леська.

– Ну, разумеется, не феодосийский художник! – с раздражением сказал Абамелек-Лазарев, которому Леська определенно не нравился. – Очевидно, речь идет об атамане Войска Донского?

– Совершенно верно.

– А что такое с Аллой Ярославной? – снова спросил Леська.

– Нефрит, – нехотя процедил Абамелек.

– А по-русски?

– Воспаление почек.

– Что значит красивая женщина! – воскликнул Дуван-Торцов. – Даже ее болезнь носит название самоцвета.

Дома Леську ждало новое письмо от Беспрозванного: он писал о том, что, по слухам, Карсавина собирается в Евпаторию, и «присовокупил», как он выразился, стихотворение:

 
Если двум хорошо друг с другом,
Кому до этого дело?
Но нет, не смеешь: ты связана с другом
До гробового предела.
А другу снится твоя подруга...
Но ведь и сны запретны.
Так и живут с супругом супруги,
Свято друг другу преданы.
И нежно целуются голубь с голубкой,
Сидя на общей рейке.
(Она мечтает о соколе глупо,
А он – о канарейке.)
И полное тайны и преступленья
Стоит родословное древо,
Ревность, уродуя нас постепенно,
Самая дикая древность.
 

«Что »то? – подумал Леська. Отпущение будущего греха? Напутствие?»

Стихи взволновали бы Леську, если б он не был весь охвачен таким важным сообщением, как скорый приезд атамана. Весь вечер он мучился тем, что не может вызвать Еремушкина. Но у этого парня был какой-то особый нюх. На следующий же день он разыскал Елисея.

– Есть у тебя для нас что-нибудь интересное?

– Есть. Атаман Богаевский забронировал за собой нижний этаж «Дюльбера».

– Ну и что?

– Не знаю. Может быть, это что-нибудь значит?

– Ничего это не значит. Богаевский... Что он решает?

– Но ведь он атаман.

– Ничего он не решает. Тем более в Евпатории. По во всяком разе прислушивайся в оба уха. Если я буду нужен, приходи на мельницу Шулькина. Знаешь?

– Знаю.

– Моисей учился с нами в Городском.

– Знаю, знаю.

– Ну, бывай!

– Слушай, Еремушкин: а как относительно партии? Примут меня наконец или нет?

– Но ведь я ж тебе объяснял, чудак. Тебе выгодно, чтобы ты нигде не значился в списках.

– Если б я хотел жить только выгодой, я бы не имел с тобой никакого дела. Это ты можешь понять?

– Понимаю. Хорошо. Ничего тебе определенно не скажу, а только скажу, что поставлю твой вопрос перед кем надо.

Новое посещение «Дюльбера» принесло Леське радость.

Посреди комнаты на кровати возлежала Карсавина, а Дуваны расположились вокруг нее. В глубине светилась белым халатом сестра милосердия. Это была высокая строгая женщина, похожая на императрицу Александру Феодоровну.

В стороне у стены на маленьком столике сиял никелированный самовар и стаканы в подстаканниках. Каждый подходил к столику, наливал себе чаю и снова садился в свое кресло, держа стакан в руке и позванивая ложечкой. Звон был тихий, разнообразный и напоминал звонницу в далеком старинном городке.

Елисей ожидал, конечно, увидеть Аллу Ярославну в «Дюльбере», он и шел туда уверенный, что увидит ее, но когда увидел... Эти длинные брови... этот едва намечающийся милый второй подбородок...

– А! Вот не ожидала. Знакомьтесь: мой студент. Он часто огорчал меня в университете, но мы все же с ним друзья, не правда ли?

Карсавина протянула ему руку. Леська почтительно, даже благоговейно поцеловал ее пальцы.

– Садитесь, Леся, – сказала хозяйка. – Сенечка, напои гостя чаем. Сам он на это ни за что не решится.

Леське принесли чаю и вручили таблетку сахарина. Леська бросил его в стакан. Сахарин побежал по поверхности, дымясь, как обледенелый ледокол.

– А где ваш супруг? – спросил Леська.

– Артемий Карпыч? Уехал в Симферополь: у него сессия. А почему вы спросили? Он вам нравится?

Леська опустил глаза.

– Да.

– Чем же именно? – продолжала расспрашивать Карсавина, забавляясь его смущением.

– Фантазией. Это, по-моему, очень редкое качество в мире ученых.

– О, вы совсем не знаете ученых! – засмеялась Алла Ярославна. – Это такие гадалки...

Вскоре разговор перешел на военную тему.

– Деникин окончательно подорвал к себе доверие своими поражениями, – сказал Дуван-Торцов. – Сейчас он где-то под Новороссийском, а в это время в Севастополе идет борьба за власть. Говорят, что главнокомандующим будет барон Врангель.

– А что это изменит? – спросил Леська.

– По существу, ничего, но всякое новое имя – надежда.

– Именно поэтому, сказала Карсавина, – Антанта может усилить свою помощь.

– Помощь эта может быть только финансовой, – сказал Елисей. Всякая помощь войсками очень опасна: войска легко опьяняются большевистской стихией.

– Откуда ты это знаешь? – нервно ринулся в разговор молчаливый Сеня.

– Я наблюдал в Севастополе французских моряков на демонстрации. Это меня многому научило.

Помолчали. Сестра вышла из своего угла и сказала:

– Больная утомлена. Я должна готовить ее ко сну.

Все встали и начали прощаться.

– А вы, молодой человек, останьтесь, – обратилась она к Елисею. – Я буду менять постель, и вы поможете мне поднять Аллу Ярославну.

– Я еще могу сама.

– Можете. Но я вам этого не позволю! – отчеканила императрица.

Вера Семеновна расцеловала Карсавину на сон грядущий, Дуван-Торцов со вкусом чмокнул ее в руку, Сеня удовлетворился рукопожатием.

Когда все ушли, Александра сказала:

– Вчера больную поднимал хозяин вместе с сыном и делали это так неловко, что вызвали у нее почечные колики. Сегодня мы сделаем иначе: Алла Ярославна будет лежать совершенно ровно, а вы поднимете ее на вытянутых руках. Сможете?

– Надеюсь.

– Я тоже. Пока вы будете ее держать, я переменю простыни и взобью подушки.

Карсавина лежала, закрыв глаза.

– Отвернитесь! – приказала Леське сестра. – Я сейчас запеленаю Ярославну в простыню... Так. Отлично. Теперь, молодой человек, идите сюда. Приподымите ее, но так, чтобы она, бога ради, не прогнулась. Так... Так... Хорошо. Молодец.

Алла Ярославна по-прежнему лежала с закрытыми глазами. А Леська? Он держал в руках такую драгоценность, которую не с чем было сравнить.

– Ну, вот и все. Кладите ее обратно. Вы слышите? Обратно, я говорю. Осторожно... Осторожно... Так. Хорошо. Прекрасно. А теперь уходите: мы будем спать.

– Благодарю вас, Бредихин, – сказала Карсавина слабым голосом (она, наверно, и вправду очень устала).

Леська поцеловал ей руку и ушел.

* * *

Три дня Елисей не навещал Аллу Ярославну: боялся ей надоесть, а может быть, подсознательно хитрил, надеясь, что она по нем заскучает. Но каждый вечер приходил он к «Дюльберу», ложился на прибрежный песок и неотрывно глядел на балконную дверь и окна «Тамариной комнаты».

На четвертый Елисей снова постучался к Алле Ярославне.

– Где это вы пропадали, молодой человек? – с шутливой строгостью набросилась на Елисея сестра. – Мы его ждем, ждем, а он себе где-то разгуливает!

– Неужели... вы меня... ждали?

– А как же? А кто будет подымать Ярославну? Чатыр-Даг? Все эти дни работали трое: сам Дуван, его сын плюс Вера Семеновна. Но, конечно, никакого сравнения!

– Пожалуйста. Я всегда рад быть полезным...

– Вот и приходите.

– Ежедневно?

– Ну, хотя бы через день.

Карсавина взглянула на Леську смущенно и чуть-чуть улыбнулась одними углами губ.

– Ну, что у вас хорошего? – спросила Леську Александра. – У нас пока ничего. Надеемся через недельку встать и ездить в майнакскую грязелечебницу. А теперь отвернитесь. Пока вы здесь, я буду менять постель.

Она опять запеленала Карсавину и отдала ее Леське.

Елисей бережно, но гораздо смелее, чем в прошлый раз, приподнял больную, огорченно думая о том, что сейчас придетеся ее опустить.

– Так. Прекрасно. Спасибо вам. Теперь можете идти домой,

– Ну, что вы с ним так? – засмеялась Карсавина. – Он ведь все-таки не носильщик.

– А зачем он так поздно приходит? Вам пора спать, и никаких разговоров. Вы же знаете мой характер?

– Простите меня, – сказала Леське Алла Ярославна. – Она такая строгая. Я ее боюсь. Приходите завтра пораньше.

Елисей пришел пораньше. Но и этот день был неудачным,

Больная стонала до крика... На спиртовке кипятился шприц. Сестра готовилась сделать ей укол пантопона.

– Если часто вводить в организм пантопон, человек может стать морфинистом, – сказал Елисей.

– Что вы такое кушаете, что вы такой умный? – едко просила Александра.

Леська обиженно замолчал.

– Отвернитесь.

Пауза.

– Теперь можно. Но только тшш... Ни звука... Она сейчас заснет.

На следующий день сестры не было, и у постели сидела Вера Семеновна.

– Здравствуйте, Леся! – сказала она. – Выйдите, пожалуйста, на балкон: мы хотим с Аллочкой немного поплакать.

Елисей вышел на балкон.

О чем им плакать, Леська хорошо знал: Дуван-Торцов охладел к своей жене, и она обливала Карсавину слезами от шести до восьми. После этого шла ужинать.

Елисей сел на угол балконных перил и видел близкую воду. Месяц был огромен, как в Турции, и море казалось белым, – древнее эллинское море, которое он так любил, шепелявое чудовище, иногда такое домашнее, родное, а сейчас еще роднее, потому что оно притянуло к себе Карсавину. Как хорошо называет ее сестра: «Ярославна»...

Его позвали в комнату. Веры Семеновны уже не было, была сестра, но почему-то очень торжественная, в белом переднике с красным крестом.

– Подумайте, молодой человек, какой ужас: меня мобилизовали, и я теперь буду работать в военном госпитале.

– Что же в этом ужасного?

– А кто же станет обслуживать Ярославну? Где вы сейчас найдете не то что акушерку-фельдшерицу, как я, а хотя бы санитарку, сиделку, няню?

– Надо будет поискать.

– Да, да. Пожалуйста. Мы вас очень просим.

Когда Елисей уходил, в коридоре поджидал его Сеня.

– Елисей! Мама хочет с тобой поговорить. Пойдем.

Он ввел его в какую-то новую для Леськи комнату, в которой ожидала его Вера Семеновна.

– Леся! Я знаю, что вы хорошо относитесь к Аллочке, а сестра милосердия уходит. Кто же будет ухаживать за больной? И нот мы решили делать это всей семьей. Отца, конечно, придется от этого освободить: он сам еле дышит.

– У него одышка, – обиженно вставил Сеня.

– Да. Одышка. Значит, остаюсь я, Сеня и вы. Мы с Сеней будем сменяться каждые два часа, а вам предоставим вечер. Конечно, вы, как мужчина, не сможете делать всего, что ей требуется. Тогда звоните горничной. Вы согласны, Леся? Я буду вам платить пятьсот рублей в месяц, а Карсавина ничего об этом не будет знать.

– Мама, ну что ты? Ну, как тебе не стыдно?

– А что тут стыдного? Сестра же получала за это деньги? Каждый труд должен быть оплачен.

– Труд, но не чувство, – сказал Елисей.

– Ах, уже есть и чувство? – засмеялась Вера Семеновна.

С этого дня Елисей каждый вечер приходил в «Дюльбер», как на службу. Раз в два дня подымал он на руки Карсавину, Вера Семеновна меняла слежавшуюся простыню и исчезала, а Елисей сидел до тех пор, пока Алла Ярославна не засыпала. Тогда он выключал верхний свет и на цыпочках уходил.

Однажды Алла Ярославна спросила его:

– Вы любите стихи?

– Не уверен в этом. Я их мало знаю.

– Жаль. А я люблю. Кстати, сейчас вся интеллигенция упивается стихотворением Александра Блока. Я его целиком не помню, но вот это:

 
Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
– Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви!
 
 
Тебя жалеть и не умею,
– И крест свой бережно несу...
Какому хочешь чародею
Отдай разбойную красу!
 
 
Пускай заманит и обманет, —
Не пропадешь, не сгинешь ты,
И лишь забота затуманит
Твои прекрасные черты...
 

Этого нельзя читать без слез. Нравится нам? – спросила она Леську.

– Нет.

– А ведь это, Леся, эпохальные стихи. Они отвечают на самый жгучий вопрос времени. Они утешают нас в том страшном хаосе, который охватил Россию.

– Меня они не утешают. Я не хочу, чтобы любому чародею... Ни Колчаку, ни Деникину, ни Махно! Есть только один чародей на свете – Ленин.

– Почему вы так смело со мной говорите, Леся? Вы ведь совсем не знаете моих политических убеждений.

– Я вас люблю. Поэтому должен быть с вами откровенен.

– Понимаю. – Она подумала и снова сказала: – Но ведь Ленин – опасный человек. Он так много требует от России.

– Не от России, а для России.

– Ну пускай для, но это так страшно!

– Что же страшного, если за ним идет вся Россия? Гораздо страшнее все эти Корниловы да Врангели, которых Россия не хочет, но которые навязывают себя России, чтобы все шло опять так же, как было тысячу лет. А что касается хаоса, то никакого хаоса нет. Есть очень определенное, очень четкое стремление миллионов рабочих и крестьян освободиться от власти помещиков и капиталистов. Конечно, нет сахара, поезда почти не идут. Но разве это хаос? Это бесхозяйственность. Вот придет настоящий хозяин – и все появится.

– О, вы прирожденный агитатор! Так и сыплете из брошюр.

– Не жалеете ли вы, что выпустили меня из острога? – улыбаясь, спросил Леська.

Карсавина не ответила. Она вдруг смертельно побледнела и закусила губу.

– Что с вами, Алла Ярославна?

Она продолжала молчать, но, силясь сдержать стон, глубоко и прерывисто задышала.

– Вам больно? Да? Больно? Что я должен делать? Аллочка Ярославна?

Карсавина молчала. Лишь глаза стали наполняться слезами. Леська наклонился к ней и застонал, как от собственной боли.

– Аллочка Ярославна... Родная... Как мне помочь вам? Я не знаю... Ну, скажите: как? чем?

Вскоре больная затихла: она была в обмороке. Леська бросился к двери, поднял весь дом. Оказывается, есть шприц, есть пантопон, но никто не умеет сделать укола.

Леська побежал в больницу и привез фельдшерицу. Все это время Карсавина металась, не находя себе места.

* * *

Утром за кофе Леська спросил Леонида:

– Леонид! Ты умеешь делать уколы?

– Разумеется.

– Научи меня.

– Зачем?

– Понимаешь... У меня такая цыганская жизнь... Кем я только не был: и натурщиком, и гадальщиком, и борцом. Но это же все ерунда. Надо хоть что-нибудь уметь! А шприц – это всегда кусок хлеба.

– Гм... Пожалуй, ты прав.

– Научишь?

– Хорошо.

– Давай сейчас.

– Сию минуту?

– Ну да. Мало ли что может случиться? К чему откладывать?

И Леонид показал Леське, как делать укол почти без боли.

– Прежде всего, нажми кожу в одном месте, а коли в другом. Понимаешь? Все сознание больного устремляется к той точке, которую ты нажимаешь, а шприц кольнет в другой, и та не успела сигнализнуть о боли. Далее: никогда не коли медленно – всегда быстро, с размаху. Третье: вонзив иглу и выжимая жидкость под кожу, оттягивай потихоньку шприц к себе, чтобы струя не разрывала ткань, а имела какой-то порожний канальчик.

«Черт возьми! Старик знает свое дело!» – подумал Леська.

Но «старик» знал больше.

Одназды Леська увидел маляра, который красил две крайние кабинки масляными белилами.

– Что это? Зачем?

– Больничку себе устрою на одну койку, – засмеялся Леонид. – Вот эта кабинка будет операционной, а та палатой.

– На одного человека?

– А сколько мне нужно? Аборт я делаю в четыре минуты, а потом два часа пациентка отлеживается. Ну, конечно, в случае осложнения...

Леську передернуло.

– А ты разве имеешь право? Без диплома?

– По законам империи лечить имеет право любой человек. Лечат же знахари, бабки... Надо только, чтобы это проходило в стерильных условиях.

Вскоре на даче появилась Александра Федоровна со своим красным крестом: у нее были отпускные дни, и она могла работать «налево».

– Ну, как, Леся, наша больная? Вы по-прежнему носите ее на руках?

– Это какая еще больная? – спросил Леонид.

– А как же? Красавица Алла Ярославна. Если б вы ее хоть раз увидели, Леонид Александрович, непременно бы влюбились, гарантирую. Но она, бедняжка, больна. У нее нефрит, и довольно острый.

– Так во-от зачем тебе нужен шприц, – протянул Леонид.

Леська смутился и быстро вышел из комнаты, ничего не сказав.

В «Дюльбере» началась та же история, что и в тот вечер. Сначала все шло как будто не плохо, но вдруг снова появилась боль, и Карсавина заметалась головой по подушке.

– Аллочка Ярославна! Я вам сейчас сделаю укол. Я уже научился. Пантопон у вас, кажется, двухпроцентный?

Карсавина испуганно взглянула на Леську:

– Что это вы вздумали? Ни за что!

– Но почему? Это же так просто.

– Экспериментируйте на ком-нибудь другом.

– Ну, Алла Ярославна...

– Нет, нет.

И снова разметалась. И потеряла сознание.

Елисей сделал ей укол. Неуверенно, но удачно. И, сорвавшись с места, выбежал на улицу.

Внизу его поджидал Еремушкин.

– Слушай, Бредихин, вот какое дело. Вчера в Евпаторию понаехали донцы и калмыки, разбили под городом лагерь и сидят. Зачем сидят? Не на курорт же прибыли.

– Ну?

– Так вот, надо выяснить.

– Хорошо. Постараюсь. Хотя, откровенно говоря, не знаю как.