Текст книги "О, юность моя!"

Автор книги: Илья Сельвинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

 
«Прекрасная Васена!
Я весь влюблен тобой,
Будь ты моя свинюшка,
А я кабанчик твой».
 

И эти реликвии она хранила! Бедная Васена...

Потом ему попался альбом с фотографиями. Васена любила сниматься. На этой она в сарафане и с граблями. Тут в городском костюме, с букетом цветов. А вот здесь обнимает жеребеночка.

Васена... Как она его любила! Конечно, он должен был на ней жениться. Женился бы тайно, через год окончил гимназию, а, став студентом, жил бы в Саках, – в Симферополь можно ездить только на сессии. Как он до этого не додумался?! Погубил такую девушку... Разбил такое счастье.

В отчаянье он бросился на кровать и замер.

Подушка была без наволочки: Сизовы спали на одних наперниках. Но розовый сатин таил в себе маленькие запахи: может быть, так пахли Васенины волосы... Может быть, здесь остыл пар от ее дыхания?

Леська вскочил и тут же написал покаянное письмо Шокареву. Он просил его срочно приехать: ему так нужен друг.

И Шокарев приехал. Автомобиль вишневого цвета остановился у ворот Сизовых. Сбежалась вся деревня. Леська выскочил на крыльцо и так бросился на Шокарева, точно хотел с ним бороться.

– Володя, погости у меня. Я совершенно измучился.

Шокарев удивленно поглядел на Елисея, потом кротко сказал:

– Хорошо.

Шофер вынес из автомобиля всякой всячины. Между прочим две бутылки вина в плетеных одежках и ящик «дюшес» – так называлась знаменитая крымская груша. Когда шофер вернулся к машине, подле нее стоял уже высокий городовой и записывал номер.

– Чей автомобиль? – спросил городовой.

– Евпаторийского миллионера Шокарева Ивана Семеныча, – гордо отрапортовал шофер.

Городовой почтительно козырнул и набросился на толпу:

– Ну, чего рот разинули? Автомобиля не видели? Ступайте прочь! Ну! Я кому сказал!

Узнав, что в гостях у Бредихина сын знаменитого Шокарева, дядя Василь зарезал гуся, но мог бы зарезать и жеребенка, если бы Володя был татарином: запах чужого богатства не мог не одурить такого скрягу, как старик Сизов.

Леська уложил Володю на кровать, и, стоя над ним с грушей в руке, раскрывал перед другом тайну своей любви к Васене.

– Ты только сравни, Володя, эту гравюру с этой фотографией.

– Поразительное сходство.

– Нет, ты серьезно? А может быть, это только мне так кажется?

– Абсолютно серьезно. Однако что же тут удивительного? Венеру создали, мне думается, по воображению: богиня настолько идеальна, что не должна иметь двойников. Но Ева задумана как земная женщина, и такую, как она, можно найти.

– Ты прав, Шокарев: можно, но трудно, ох, как трудно! А я нашел. Нашел и упустил. Почему мне так не везет с женщинами, а? Ну скажи. Может быть, со стороны виднее. Что во мне такого демонического?

– Ничего демонического в тебе нет, чудак ты этакий. Просто ты еще молод и не умеешь обращаться с девушками.

– А ты умеешь?

– Нет.

Леська вонзился зубами в грушу, не отрывая глаз от Шокарева.

– Почему ты не женишься?

– Потому что не могу влюбиться.

– А почему не можешь?

– Потому что, если девушка отвечает мне взаимностью, меня одолевает мысль, будто ей нужны мои миллионы.

– Володя! – жарко воскликнул вдруг Леська. – Женись на Мусе Волковой! Она такая несчастная...

– Ну, знаешь ли, это уже слишком. Любовь не филантропия.

– А почему великий Мечников женился на своей чахоточной ученице только потому, что она была несчастной?

– Вот и спроси у Мечникова.

Они рассмеялись.

– А ты помнишь, Володя, вопрос Муси: в чем мы видим смысл жизни?

– Помню.

– А ведь ты тогда не ответил. Отшутился.

– Как тебе сказать... Я считаю, что жизнь лишена всякого смысла. Люди рождаются не для чего-либо. Это не оловянные солдатики. Рождаются они потому, что их родили, – вот и все. А мы сами напридумываем всякие-разные смыслы и носимся с этой пустой мистикой, как дурак с писаной торбой.

– Эх, Володя, Володя... Зачем ты так себя обедняешь? Ведь ты же чудесный человек! Где-то у Герцена я прочитал такую мысль: «В конце концов в каждом человеке доходишь до его горизонта». Согласен. Но не могу согласиться с тем убогим горизонтом, которым ты почему-то щеголяешь, хотя ты абсолютно не циник. Ты оказался способным хлопотать за моего Андрона, хотя он хотел реквизировать твою шхуну. Больше того: ты поднялся до такой нравственной высоты, что подарил Евпатории целый пароход с пшеницей. Не знаю, кто бы из наших толстосумов пошел на этот шаг. Значит, как личность ты явление незаурядное. Но... тебя душат твои миллионы! – кричал Леська, размахивая недоеденной грушей. – Твои миллионы сделали тебя совершенно неспособным к труду. Они внушили тебе, что на тебя всю жизнь будут работать другие. А по какому праву? Ты задумывался когда-нибудь над этим? Твой отец всеми правдами и неправдами наковал состояние. Из него жали соки, а потом он и сам стал выжимать соки. Но у него хоть молодость была. А у тебя? Разве у тебя есть молодость? Только и дела, что шкуру свою спасать.

– Легче, легче, Елисей. Ты что-то уж очень.

– Ничего не очень. Скажи мне, что ты в жизни любишь? Науку, искусство, женщин, вино? Деньги, наконец? Ничуть не бывало. Ты ко всему равнодушен. Как можно так жить?

Вошел хозяин.

– Елисей! Тебя какая-то образина требует.

Елисей вышел на крыльцо. Там стоял оборвыш, до глаз обросший черной шерстью.

– Авелла, – сказал он тихо.

– Паспорт есть?

– Есть.

– Новый?

– Новый. Крестьянин Владимирской губернии. Матвеев Иван Саввич.

– Пошли бриться.

Елисей ввел его в свою комнату.

– Знакомьтесь: Шокарев – Матвеев.

– Очень приятно, – сказал Шокарев.

– Взаимно, – сказал Матвеев.

Елисей налил из термоса в чашку горячей воды, достал свой бритвенный прибор и круглое ручное зеркальце. (Он не хотел, чтобы в зеркале Васены отражалось чье-то чужое лицо: зеркало было полно призраков Васены, он дорожил ими и боялся, что их сдует.)

Хозяин пригласил гостей завтракать. На столе – домашняя жареная колбаса кольчиком, селедка с маслинами и луком, горячий картофель. Шокарев принес бутылку вина, одетую в соломку.

– Э, нет! – запротестовал Елисей. – Такое тонкое вино к завтраку не годится. Разопьем его за обедом.

– А что же пить будем? – растерянно спросил хозяин.

– То самое, что пьется под селедку.

– Да ведь вчерась ее кончили.

– У меня еще есть.

Леська знал, куда ехал, и поставил сотку.

– Сколько их у тебя? – полюбопытствовал хозяин.

– Так я тебе и сказал!

Все рассмеялись.

После первой стопки хозяин спросил Матвеева:

– А вы сами откуда будете? Нашей? Таврической?

– Нет. Владимирской.

– Врешь.

Леська вздрогнул и опасливо поглядел на Шокарева.

– Почему вы так думаете? – спросил Матвеев, твердо уставив на Сизова красные от бессонницы глаза.

– Да ведь владимирские все окают, а ты акаешь.

– Я окончил университет в Москве, а Москва, как известно, акает.

– А-а... Ну, извиняюсь... Что же... Это ничего. Это бывает.

После завтрака Елисей предложил Матвееву свою кровать, Матвеев, не раздеваясь, лег, повернулся к стене и тут же заснул.

Леська с Володей вышли на улицу. Городовой издали подобострастно взял под козырек.

– Между прочим, дядя Василь чуть не разоблачил твоего комиссара, – спокойно сказал Шокарев.

Леська понял, что сейчас юлить нельзя.

– А что я могу сделать? – сказал он с раздражением. – Не я выдаю паспорта.

Они направились в парк и дошли до того пня, на котором Леська сидел рядом с Васеной. Каким тогда Леська был счастливым и как мало это понимал: ведь Васена была еще живой.

– Хочешь искупаться? – спросил Елисей.

– Не знаю, – ответил Володя.

– Как это на тебя похоже.

– А что хорошего в соляном озере? Больницей пахнет.

– А я тебе озера и не предлагаю. К морю пойдем.

Пошли к морю. Идти было довольно далеко. По дороге говорили о пустяках. Елисей явно думал о чем-то своем и нервно озирал пляж. Особенно зорко всматривался он в рыбацкий баркас, который стоял на якоре недалеко от узенькой деревянной пристани.

– Чем тебе понравился этот баркас?

– Мне показалось, что он тот самый, на котором я когда-то плавал.

– А если даже это он, в чем его прелесть?

– Лирика все-таки.

Они разделись и вошли в воду. Шокарев нырнул, выплыл и тут же вышел на берег, а Елисей доплыл до баркаса, обогнул его, поговорил о чем-то с вахтенным и вернулся к Володе.

– О чем ты говорил с этим матросом?

– Выяснял, не мой ли это баркас.

– Ну и как? Выяснил?

– Да.

– Что же оказалось?

– Не мой.

– Конечно.

Обед прошел великолепно. Был кулеш с гусиным салом и сам гусь, а к нему маринованные помидоры. Делать нечего – пришлось откупорить шокаревскую бутылку.

– «Лякрима Кристи»! – объявил Шокарев.

– Да, вино действительно тонкое, – сказал Матвеев. – С соленьями не проходит.

– У нас все пройдет! – лихо захохотал хозяин и опрокинул в глотку стакан, точно воду в широкогорлую лейку.

Потом Елисей, Володя и Матвеев играли в «очко». Елисей проиграл Матвееву целую пачку николаевских.

– Старик, ты ведь так разоришься, – сказал Шокарев. – Впрочем, я тебе мешать не буду.

Действительно, когда Матвеев шел ва-банк, Шокарев говорил: «Пасс».

Уже стемнело. Леська встал, потянулся всем своим богатырским телом и обратился к Шокареву:

– Володя! Давай покатаемся на твоем автомобиле. Никогда еще не ездил с фарами.

– А без фар ты много ездил?

– Так ведь ты меня не приглашал.

Матвеева посадили рядом с шофером, а Бредихин с Шокаревым расположились на широком заднем сиденье.

– Куда? – спросил шофер.

– По симферопольской дороге, – скомандовал Леська.

Автомобиль покатился по селу, выхватывая из темноты то хату, то обнявшуюся парочку, то звериные огоньки кошки, перебегавшей дорогу.

Леська взял руку Шокарева в свою.

– Какое счастье, что ты у меня, – сказал он. – Ты не представляешь, как я тебе обрадовался! Как Пушкин Пущину.

Шокарев ответил вялым рукопожатием.

Справа на море покачивался фонарь уже невидимого баркаса.

– Остановите! – сказал Матвеев. – Я сойду.

– Вам плохо? – спросил Шокарев.

– Нет. Но вон в той хате живет мой родственник. Пойду к нему. Спасибо, господа, за гостеприимство!

Он большими шагами пошел к морю. Никакой хаты у моря не было.

– Можно вернуться? – спросил Шокарев.

Когда доехали до избы Сизова, Шокарев сказал:

– Ну, кажется, я тебе больше не нужен.

– Ты мне нужен всегда! – пылко ответил Елисей.

– Могучий ты парень, Бредихин, но есть в тебе что-то женское.

– Вот тебе раз!

– Сентиментальность, что ли... Не умею определить.

Шокарев уехал домой.

Под утро кто-то тихонько постучал в окно Леськиной комнаты. Елисей распахнул ставни. Перед ним высился долговязый юноша, такой же небритый, каким был Матвеев. Елисей открыл окошко настежь.

– В чем дело? Что вам нужно?

– Авелла, – сказал юноша.

– Паспорт есть?

– Есть.

– Новый?

– Новый. Евгений Алексеевич Дублицкий.

Леська высунулся по пояс и оглядел улицу – ни души.

– Влезайте в окно.

Юноша влез.

– Побрейтесь, а потом ложитесь спать. Я постелю вам на полу. Раздеваться не надо.

Утром хозяин с удивлением увидел за самоваром молодого человека по имени Евгений.

– Знакомьтесь. Двоюродный брат Шокарева. Приехал сдать мне экзамен: я с ним занимаюсь по истории русской литературы.

– Ну что ж. И такое бывает.

Помолчали.

– Промежду прочим, – снова сказал хозяин, – нынче ночью по селу облава была. Каких-то беглых искали. Бандиты из Евпатории, говорят, сюда драпанули.

– Что же к нам не зашли? – спокойно спросил Леська.

– Заходили было. Да я им сказал, что у нас гостился Владимир Иваныч Шокарев. На собственном автомобиле, мол, приезжал. Все, мол, видели. Ну, и пришлось им дать на пробу стаканчик-другой винца из плетенки, чтобы свидетельство было. Ничего. Понравилось.

Леська засмеялся.

– У нас еще одна осталась. Как бы не вернулись за ней.

– Ну, нет. Больше не придут. Это уж будьте ласковы.

– Дай боже. Лучше уж такое вино для себя беречь.

– Для нас и водка хороша.

Леська понял намек и принес бутылку.

Поздно вечером он побрел с Дублицким по парку. Дошли до заветного пня. На пне сидел подросток лет пятнадцати и глядел на пришедших испуганными глазами.

– Авелла! – ласково обратился к нему Леська.

– Здравствуйте, Елисей Алексаныч.

– Дорогу знаешь?

– Знаю. Я тутошний.

– Ну, прощайте, Евгений. Счастливо дойти.

Мальчик повел Дублицкого к морю. Елисей пошел обратно.

– А где твой парень? – спросил дядя Василь.

– В Евпаторию уехал.

– Уехал? Да разве в это время поезда ходят?

– А что ему поезда? Проходила дрезина, он поднял руку и за десятку доедет.

К утру следующего дня у него снова оказался гость: Артемий Константинович Сокол, пожилой, очень усатый дядя.

Хозяин уже ни о чем не спрашивал.

В три часа дня к дому Сизовых неожиданно подлетела бричка, запряженная двумя серыми. С брички соскочила Гунда и вошла в дом.

– Гунда? Какими судьбами?

– К тебе.

– Зачем?

– А зачем не пишешь?

Леська увел ее в свою комнату, где на кровати спал какой-то усатый мужчина.

– Кто это?

– Мой кузен. А ты надолго?

– Ну, как я могу надолго? Скажешь тоже... Сегодня суббота, отец прислал за мной лошадей, а я решила заехать к тебе. Восемнадцать верст для таких коней, как наши, не расстояние.

Елисей разбудил усача.

– В чем дело? – тревожно спросил тот и мгновенно сел на постели.

– Едем.

Гость в одну минуту собрался.

– Гунда! – сказал Леська. – У меня к тебе просьба: довези нас до моря.

– Зачем?

– Ужасно хочется окунуться.

– Хорошо.

На улицу вышли втроем. Хозяин глядел во все глаза:

– Это чья ж такая?

– Потом объясню.

– Аккуратная девочка.

Пантюшка сидел на козлах и читал газету.

– Здорово, Пантелей!

– Здравствуй, если не шутишь, – важно ответил Пантюшка, которому очень не нравилась вся эта затея барышни Гунды.

Все же пришлось поехать к морю.

Леська побежал к волне. Гунда за ним. Что касается усача, то он, не прощаясь, быстро пошел почему-то к пристани.

Елисей разделся до трусов.

– Будешь купаться? – спросил он Гунду.

– У меня нет купального костюма.

– Ладно. Как хочешь. Я иду в воду.

Леська разбежался и кинулся в зыбь. Здесь он лег на правый бок и поплыл, зорко наблюдая за усатым дядей. Когда усач взошел по трапу на борт, Леська повернул к берегу. Он размеренно взмахивал рукой и, рассекая пену, шел как миноносец. Над ним кричали чайки, к нему прилипали медузы.

Гунда сидела на берегу и плакала.

– Что с тобой? Гунда?

– Я думала, что ты утонешь.

Неужели она действительно любит его? Леська лег рядом и стал думать о Гунде. Шутки шутками, а девчонка всерьез вбила себе в голову, что она его невеста. Ну да что об этом сейчас думать? Впереди по ее счету целых два года. А пока она очень ему пригодилась: среди бела дня увезла на баркасе товарища Сокола.

– Я привезла тебе мороженого. Пантюшка! Неси мороженого.

Пантюшка принес глиняный горшок со льдом и вынул оттуда большой музыкальный стакан, сквозь который видны были желтые, белые и розовые слои сладкого холода.

– Тут сливочное, лимонное и клубничное. Было еще шоколадное, но я шоколадного не люблю. А ложечка где? Пантюшка!

Пантюшка протянул костяную ложечку.

– Где ты взяла костяную?

– Купила у мороженщика. Из костяной вкуснее. Правда? Ты ешь все! Я уже ела.

– Но для меня этого много.

– Ничего.

– Давай так: одну ложку мне, одну тебе. Хочешь?

Гунде это понравилось. Леська проглатывал свою порцию, потом кормил из ложечки Гунду и опять проглатывал свою. Он глядел на девочку и думал, что сейчас она совершенно похожа на ребенка. Ах, вот что: вместо этрусского хвоста она теперь носила две косички.

– Ты переменила п'рическу?

– А ты заметил? – Гунда покраснела от удовольствия. – Классная дама запретила мне носить «пферде-шванц». Говорит, еще рано. Что она понимает в женщинах? «Рано»...

– Постой, постой. А почему за тобой в субботу присылают лошадей? Разве ты и летом живешь в Евпатории?

– Сейчас – да. У меня передержка по алгебре, а экзамен через месяц, вот я и должна хорошенько подзаняться с репетитором.

Поехали обратно. У ворот стояли Сизов и его жена. Сизов просто сгорал от любопытства.

– Это ваш брат? – спросил он наконец.

– Нет, кое-что получше, – ответила Гунда без улыбки.

Елисей хотел с ней попрощаться.

– Я пойду к тебе. На минутку! – объявила Гунда.

Как только за ними закрылась дверь, Гунда кинулась к Леське на шею.

– Я так по тебе тоскую, так тоскую...

Конечно, она потребовала, чтобы Леська поцеловал ее в губы. На поцелуй она, как всегда, не ответила, но, по-видимому, считала, что таким способом она его приручает.

Когда они возвратились к бричке и Гунда уселась на заднем сиденье, Елисей протянул ей руку. Гунда взяла ее и не выпускала.

– Поезжай курц-шагом! – приказала она Пантюшке.

Пантюшка тронул серых, придерживая их изо всех сил. Елисей шел рядом, держа Гунду за руку. Хозяин и хозяйка глядели им вслед. Хозяйка тихонько заплакала.

– А кто у тебя репетитор? – спросил Леська.

– Листиков.

Так вот оно что... Саша – Двадцать Тысяч... Да-а... За Гундой дадут, пожалуй, и больше, чтоб не досталось Каролине Христиановне. В Леське шевельнулось что-то похожее на ревность. Но лицо Гунды было совершенно безоблачно: она ни о чем не догадывалась, как желторотый воробышек, на которого смотрит кот.

Прошло две недели. Никто к Леське не приезжал. Он ходил в лечебницу, принимал, здорово живешь, грязевые ванны, истратил все деньги, которые дал ему Шулькин, и решил, наконец, вернуться в Евпаторию. Что гнало его туда? Неужели тоска о Карсавиной? Но ведь в комнате Васены он почти не думал о своем приват-доценте. «Отчего это? – спрашивал он сам себя. – Слабая любовь к Алле Ярославне или сильная к Васене?»Он часто ставил рядом гравюру с изображением Евы и фотографию Васены на пляже и думал, что Васена именно та девушка, с которой Микеланджело писал образ нашей прародительницы.

И все же Евпатория тянула его с какой-то магнитной силой. А может быть, действительно притягивал сам город, как живой организм? Как близкий друг, – ближе Шокарева? Как любимая женщина – дороже Карсавиной?

Он шел по Лазаревской, наслаждаясь зрелищем этой улицы.

Вон за морем туманный шатер Чатыр-Дага, вот по правую руку мечеть Джума-Джами, дальше – скверик справа и скверик слева, еще дальше – аптека Якобсона с зеркалом, в котором Елисей выглядит хотя и не красавцем, но вполне обаятельным мужчиной. «Хорош никогда не был, а молод был», – вспомнил он Пушкина...

9

Как ночь, пронизанная военными прожекторами, Крым был пронизан слухами о наступлении Красной Армии. Газетам, конечно, никто не верил, хотя они ликовали по поводу того, что белогвардейцы якобы высадили десант на Азовщине и потеснили красных к самой Каховке. Но вдруг во всех пекарнях появился хлеб. Значит, белые прорвались к Мелитополю. Однако вскоре у пекарен снова зазмеились хвосты. Ясно, что теперь красные потеснили белых. Спустя некоторое время очередь раздвоилась: в одном потоке стояли военные, в другом – штатские, причем штатские получали хлеб после трех военных. Это означало, что белой армии совсем плохо: ей уже безразлично, что о ней подумает гражданское население.

В пять утра бабушка обыкновенно будила Леську, и они бежали в пекарню, чтобы стать в очередь. Если опоздаешь, хлеб кончится где-нибудь на второй тысяче. Но очередь сохранится: выйдет на улицу главный с химическим карандашом и напишет каждому на левой ладони номер. Пронумерованные люди разойдутся часов до трех, затем соберутся снова, и опять образуется очередь, но уже согласно фиолетовым цифрам.

Очередь...

Очередь – огромная колония полипов, коралловый риф, охлестываемый уличной стихией. Очередь жила единой жизнью целесообразного организма: она стояла за хлебом.

У очереди три души. Первая – звериная. Тут идет хищная борьба за место под солнцем, а если буквально, то за кусок хлеба.

– Я здесь еще с вечера стояла.

– Может, с прошлого года?

– Тише, тише, граммофон простудишь.

– А ты что за принцесса? Подумаешь! Надела чепчик и свирепствует в ём.

– Да, да, чепчик, чепчик!

А то еще и такой разговор:

– Поля! Возьмите мне полфунтика: вы ведь все равно стоите.

Чужое горло:

– Поля, не бери! Поля!

– Пусть только попробует взять! Мы тут стоим с пяти утра, а этот...

Вторая душа у очереди – рыбья. Если очередь устоялась, она хорошо изучила всех своих членов и молча стоит у пекарни, видя сны, которые не досмотрела, и возбуждается, лишь когда кто-нибудь извне пытается войти в ее крепко сколоченную семью.

И, наконец, третья душа – человеческая. Когда сны проходят, а до открытия пекарни еще далеко, люди начинают заниматься делами. Студенты читают свои учебники, бабушки вяжут чулки, старики повествуют о том, как поймать рыбу без наживки или суслика одним ведром воды. Некоторые флиртуют. Правда, не всегда удачно. Время от времени раздается плеск пощечины и возмущенный визг женщины:

– Ты что? У тебя жены нету, что ли?

Но в большинстве случаев все проходит благополучно.

Леська все это изучил, ему это все надоело, и вот однажды утром он пошел в «Майнаки».

На террасе сидел Листиков и ел бутерброд с маслом, макая его в чашку с молоком.

– Ба! Коллега! – вскричал Листиков весело. – Садись. Ешь. Я здесь на кондиции: у Гунды переэкзаменовка. так вот пригласили меня. Кормят здесь неплохо: я уже поправился на четыре фунта.

– Поздравляю.

– А ты по какому делу? – ревниво спросил Листиков.

Не останавливаясь Леська вошел в дом. У стола, спиной к двери, стояла Гунда. Она заткнула себе в уши пальцы с веревочками, к которым была привязана медная ложка. Если ложку раскачать так, чтобы она ударялась о ребро стола, в ушах загудит колокольный звон.

Леська улыбнулся и возвратился на террасу.

– Позови хозяина. Скажи: Бредихин пришел.

– Скажу. Я-то скажу. Мне-то что?

Листиков ушел к сеновалу, а Леська уселся на лесенке под террасой. Перед ним бродили куры двух семейств. Черный, в серебре, петух, старый и склерозный, заверещал простуженным бассо-профундо:

– Кукуруза-а-а...

Возмущенно озираясь, петух оранжевый, красавец-гусар, выпячивая грудь, разражался чистейшей патетикой в староцыганской манере:

– Кукаре-а-а-ку-у-у!

Тогда белый цыпленок с дамским плюмажем в попке ревниво вскрикивал фальцетиком:

– Кикири...

На окончание «ки» его уже не хватало.

Старик встретил Елисея очень холодно.

– Сейчас работы нет. Надо было на неделю раньше: я уже отмололся.

– Я не за этим. Хлеба у вас купить хочу.

– Хлеб я отдал офицерам, а что осталось, то еле-еле для себя.

Но тут вбежала Гунда.

– Работать у нас будешь? – спросила она сияя.

– Нет.

– А тогда зачем пришел?

– Хлеба купить надо. В Евпатории его нет.

– Тебе много?

– Да хоть один мешок.

– А на чем увезешь?

– На себе, – засмеялся Елисей.

– Ты с ума сошел? Отец, я отвезу его сама, можно?

– Да ведь ты еще не сторговалась с ним. Сможет ли он столько заплатить, сколько я беру за пять пудов?

– Сможет, сможет!

Гунда хитро подмигнула Елисею.

– А сколько вы хотите? – робко спросил Елисей.

– После, после, – воскликнула Гунда. – Пантюшка! Запрягай серых.

Гунда схватила Леську за руку и потащила к амбару. По дороге она горячо зашептала:

– У меня есть свои деньги. Понятно тебе? Свои. Папа о них не знает. Ты дай сколько можешь, а я доплачу. Ну, ну! Не спорь. Не могу же я допустить, чтобы мой жених остался без хлеба.

Она продала Леське два мешка. Бричка ждала их у террасы. Гунда села на заднее сиденье и взяла вожжи в руки. Елисей принес сначала один мешок, потом второй и поместился рядом с Гундой.

Пока хозяин, поплевывая на пальцы, считал бумажки, на террасу вышла Каролина Христиановна.

– О-о! Кого я вижу! Леся?

– Здравствуйте, Каролина Христиановна.

– За хлебом приехали?

– За хлебом.

– Очень хорошо. Если еще что-нибудь понадобится, милости прошу. Курицы, поросенки...

Гунда хлестнула коней, и бричка понеслась в Евпаторию.

– И зачем только она приплелась? «Милости прошу»... Без отца она тебе и щепки не даст. У-у, противная!

Леська оглянулся. На террасе стояли и глядели им в след Каролина Христиановна и Саша – Двадцать Тысяч.

У Бредихиных Гунда пришлась по душе. Ее напоили чаем с айвовым вареньем и дали с собой целую связку вяленой кефали. Леонид говорил ей «вы», всячески распускал павлиний хвост, Леська в глубине души гордился тем, что у него такая подруга, которая всем нравится.

Потом Елисей пошел с ней к морю. Шаланду его никто не трогал: на диком пляже она никого не интересовала. Он разулся, сдвинул плоскодонку в воду, но так, что корма еще сидела на берегу, потом поднял Гунду на руки. Она забила ногами и громко закричала:

– Не смей!

Елисей, шлепая по воде, опустил ее на банку.

– Глупая! Жених я тебе или нет?

– Ну, жених.

– Отчего же ты лягаешься?

– Жених, но все равно не смеешь.

– Переходи на нос! – скомандовал Елисей и, столкнув шаланду в море, прыгнул в нее и взялся за весла.

– О чем ты думаешь?

– Так, ни о чем.

– Думаешь. Я вижу.

– Как ты можешь видеть, если я сижу к тебе спиной?

– Ты перестал грести.

– Разве?

Елисей снова приналег на весла.

– Довольно грести! – приказала Гунда. – Повернись ко мне лицом.

Леська повиновался.

– Ты меня любишь? – спокойно спросила Гунда.

– Люблю.

– Неправда.

– Почему ты так думаешь?

– Вот я, например, тебя люблю и все думаю, как бы с тобой повидаться. Я даже приезжала к тебе в Саки.

– А я к тебе на «Майнаки».

– Ты приехал за хлебом.

– А как бы иначе я объяснил твоему отцу, зачем я приехал?

– Это правда?

– Сама понимай.

– Врешь ты все, Леська. Но хочешь ты или нет, а я тебя люблю, и мы поженимся, когда мне исполнится семнадцать лет.

– Не рано ли? Разве гимназистки выходят замуж?

– А я брошу гимназию.

– Как это бросишь?

– А зачем она мне?

– Останешься недоучкой.

– Подумаешь! Я буду читать Пушкина, Лермонтова, Крылова. И потом я знаю немецкий язык. Играю на фортепьяно. Много ли женщине нужно? Моя покойная мама и вовсе нигде не училась, а Каролина училась, да что толку? Вышла за старика. А у меня по крайней мере будет молодой муж.

Леська глядел на нее задумчиво: как спокойно она ладит свою жизнь. Просто позавидуешь.

– Ну, хватит. Поехали домой, а то отец станет беспокоиться.

Елисей снова взмахнул веслами, и вскоре шаланда прянула на песок. Леська спрыгнул в воду и протянул к девушке руки. Гунда встала, подумала и со вздохом опустилась на его плечо. Елисей понес ее к берегу. Волосы Гунды коснулись его щеки. От них шел аромат, который показался ему солнечным.

Ночью, лежа в постели, Елисей слышал этот аромат. При его зверином чутье к запахам, никакие другие мысли не лезли в голову.

Он взволнованно чувствовал в Гунде личность, окруженную ореолом, который ни с каким другим не спутаешь. Чем может кончиться ее любовь? Это натура того же типа, что и Васена, хотя и сглаженная немецким воспитанием. С ней шутки плохи. Если она будет продолжать эту игру в невесты, Леське придется на ней жениться: второго самоубийства он уже допустить не сможет. Спасение его только в том, что она выйдет за Листикова в обмен на двадцать тысяч. Но когда он представил себе Сашку мужем Гунды, он чуть не задохся от ревности.

* * *

Евпатория оказалась оккупированной самыми красивыми женщинами России. Белогвардейцы получили новый удар и откатывались в «крымскую бутылку», как они тогда выражались. Первыми отступали тылы, по перед ними неслись крысы, попы и шансонетки. Крысы оседали в деревнях, попы – в епархиальных центрах, шансонетки – на курортах. Среди них попадались и любовницы министров, не успевшие или не сумевшие вовремя очутиться в Париже, Вене, Лондоне. Каждая из них что-нибудь умела: одни пели, другие плясали, самые бездарные читали стишки пикантного содержания. Огромные афиши призывали евпаторийцев посетить эстрадный вечер в иллюзионе «Экран жизни»:

«Сестры-красавицы Женя и Мирэлла.

«Женское танго!»

«Шансонетка Морская волна – песенки Монмартра».

«Самая красивая цыганка «Стрельны» – Орлиха.

Таборные песни:

Малярка.

Чабо, чабо. ..

Эх, распашол!»

Осень в Евпатории наступает рано. Сентябрьским вечером уже прохладно.

Шансонетки фланировали по аллеям главного сквера, демонстрируя роскошные котиковые шубы, манто с дымчатыми песцами, охотничьи куртки из замши, инкрустированные змеиной кожей. Некоторых сопровождали собаки: у Жени – карликовая левретка, которую она прятала за пазуху и та выглядывала оттуда на миг своей львиной мордочкой, а у Морской Волны – русская борзая, шикарная, как и ее хозяйка.

Народ валил за ними толпами. С Греческой улицы ковыляли дремучие старухи, как это всегда бывало в Евпатории, когда происходили исторические события.

У пляжа стоял народ и часами глазел на парад красавиц, вместо того чтобы идти по своим делам или на службу. Город сошел с ума. Если б из зверинца выбежали все звери, это не так потрясло бы евпаторийцев, как зрелище женщин, каждая из которых могла бы соперничать с Лавинией, Махой или Олимпией.

Елисей тоже стоял в толпе. Иногда он оглядывался на заветный балкон «Дюльбера». Там, опустив тент, часами сидели старик Дуван, Вера Семеновна и Сеня. Отец рассматривал шансонеток в морской бинокль. А с пляжа неслась пошлая песенка, которая вскоре стала в городе очень популярной:

 
Ах, недаром
Ты с гусаром
Там-тарарам-тарарам...
 

Но Леську не прельщали живые статуи. Он искал среди них Еву, но ее, конечно, не было и не могло быть.

– Что в Еве прекрасного? – говорил он Тугендхольду, который сидел на балконе бельэтажа и тоже глядел в бинокль, но всего-навсего театральный. – Лавиния, Маха, Олимпия знают, что они прекрасны, и преподносят себя зрителю, как эти шансонетки. Но Ева и не подозревает, как она хороша. Ева просто живет, ну вот просто-напросто живет!

– Верно подмечено! – одобрил Яков Александрович, не опуская бинокля. – Но вы не убивайтесь, Елисей. У каждого из нас есть в мире двойник. Этот двойник настолько точная наша копия, что даже число волос у нас одинаково. Почему же вы не встретите вашу Еву? Обязательно встретите! Только вот беда: такие девушки обычно крестьянки. У вас с ней будут слишком разные горизонты. Счастья она вам не принесет. Очень скоро вас проймет до костей культурная ностальгия: ведь культура – вторая родина.

Но Леське было все равно: только бы встретить! Он готов был бы посвятить Еве всего себя без остатка, даже если б она оказалась глухонемой. В то же время он понимал, что любовь не может утолить всех его духовных запросов. Он это понял по тому, с какой легкостью пережил разрыв с Аллой. Если б она прогнала его по любому другому поводу, он сделал бы все, чтобы добиться прощения. Но революцию он ей не отдаст.

Однако революция, кажется, забыла о Леське. Никто к нему не приходил. Никакие сигналы не тревожили скромной дачи Бредихиных. Шли дни за днями, а Леська ничего не делал. Наконец он решил пойти на мельницу, не дожидаясь прихода Шулькина. Однако чутье подпольщика заставило его действовать осторожно. Он вошел в калитку дома, стоявшего напротив, и постучался в грубое венецианское окно какой-то квартиры.

– Чего надо?

– Простите, пожалуйста, господин Шулькин здесь живет?

– А зачем он вам?